Неточные совпадения
По рассказам покойного Бенни (которых он никогда
не давал повода заподозревать ни в малейшей несправедливости), он в доме отца своего совсем
не знал польского характера, а придя в соприкосновение с своими польскими сверстниками в пиотрковской гимназии,
не умел ни на
чем сойтись с ними и с первого же раза
не полюбил их.
—
Не знаю, — говорил Бенни, — и
не помню,
что за критический взгляд проводился на эти формы русской жизни теми заграничными писателями, у которых я все это вычитал; но помню,
что и артель, и община, и круговая порука мне нравились все более и более, и я, с одной стороны, сгорал нетерпением увидать, как живут люди в общине и в артели, а с другой — приходил в отчаяние, как честные люди всего мира
не видят преимуществ такого устройства перед всякими иными организациями?
— Экой же ты, брат, шут,
что не знаешь ты самого хорошего, без
чего жить нельзя! Ты примеряйся, а то мы таких
не любим.
—
Чего ее, — говорит, — и смотреть, Сибирь-то? Ее у нас только поневоле, за наказанье смотрят, сторона ссыльная да глухая, а у меня опять тоже и матушка с батюшкою такие же люди старозаконные; а ты, кто тебя
знает, какой веры; они с тобою за стол
не сядут, а там еще, помилуй бог,
что откроется… Нет.
Бенни до самой последней минуты утверждал,
что он никогда и нигде
не выдавал себя за герценовского посла, и
не знает, кто первый выпустил этот слух; но с другой стороны утверждалось,
что он будто когда-то называл себя этим титулом, и это было поводом ко многим неприятностям для горячего и легкомысленного юноши (Бенни впоследствии два раза писал Герцену и просил его вступиться за него и оправдать его, но Герцен этого
не сделал.
Больше же никто ничего
не умел делать,
чем вполне и объясняется,
что в романах и повестях, где выводились люди, устроивающие революцию, глухо говорилось,
что люди эти поехали делать предприятие, а как это «предприятие» надо делать? — того никто
не знал.
Артур же Бенни, несмотря на свои юные годы, был в революционных делах человек если
не очень опытный, то, по крайней мере, наслышанный и начитанный: он видал в Лондоне избраннейших революционеров всех стран и теоретически
знал, как у людей распочинают революции и
что для этого нужно.
На это петербургские предприниматели говорили Артуру Бенни,
что в провинциях статья эта уже давно обработана,
что Поволжье готово все встать как один человек и
что в Петербурге есть такие знатоки русского мира, которые «всё
знают»; но Бенни уже
не верил своим политическим друзьям и все-таки собирался на ярмарку, в Нижний Новгород.
— А вы меня небось этим хотите сконфузить? — отвечал, рассмеявшись, Ничипоренко и, махнув рукою, добавил, — нам мало дела до того,
что о нас думает подгнивающее поколение! А
что касается до ваших дочерей, которых вы выдали замуж, так мы еще
не знаем,
чем это окончится. Если спросить женщин по совести, то каждая из них предпочитает временные свободные отношения вековечным брачным.
Ничипоренко опять впал в свою роль руководителя и хотел показать Бенни, как должно сходиться с русским народом; но только, на свое несчастие, он в это время спохватился,
что он и сам
не знает, как за это взяться. Правда, он слыхал, как Павел Якушкин разговаривает с прислугою, и
знал он,
что уж Павел Якушкин, всеми признано, настоящий мужик, но опять он никак
не мог припомнить ни одной из якушкинских речей; да и все ему мерещился ямщик, который однажды сказал Якушкину...
— Да так, ничего
не значит. Народ
знает,
что это, может быть, шпион.
Бенни решительно
не знал,
что ему предпринять с этим дорогим человеком: оставить его здесь, где он лежит, — его могут раздавить; оттащить его назад и снова приставить к стене, — с него снимут ночью и сапоги, и последнюю одежду. К тому же, мужик теперь охал и жалостно стонал.
Ничипоренко объявил,
что теперь нечего размышлять;
что больше здесь стоять невозможно;
что, черт его
знает, он, этот мужик, может издохнуть, а
не издохнет, так кто-нибудь как на грех подойдет и скажет,
что они его убили и ограбили.
Бенни уже ни на волос
не верил Ничипоренке и слушал его только из вежливости; но ему хотелось видеть и Москву, и Малороссию, и Ивана Сергеевича Тургенева, которого он
знал за границею и который тогда жил в Орловской губернии в своем мценском имении, как раз на пути из Москвы в Малороссию. А ко всему этому еще присоединилось то,
что с тридцатью рублями разъезжать было довольно трудно; а в Москве Ничипоренко обещал Бенни достать много, много денег.
— Всю дорогу, глядя на Ничипоренку (говорил Бенни), я спрашивал себя,
что может выйти из моей поездки с этим человеком? Я все более и более убеждался,
что в этой компании мне
не предстоит ничего, кроме как только беспрестанно компрометировать себя в глазах всех сколько-нибудь серьезных людей; но я решительно
не знал, куда мне его деть и где искать других людей.
А
что касается до тогдашних петербургских красных… то мнения хозяйки насчет этих людей были самые дурные, и, надо сказать правду, Ничипоренке трудно было ей что-нибудь возражать, потому
что она
знала про петербургских красных их настоящие дела, а
не подозрения и фразы.
—
Что же, — сказал он, — да
что из того,
что у нас невежды? Во-первых, это еще неизвестно, невежды ли они или
не невежды, потому
что в том,
что следует
знать для народного счастья, наши
знают больше,
чем ваши: а, во-вторых, теперь ведь сентименталов, вроде вашего Кудрявцева с Грановским, только презирать можно.
Бенни стал упирать на то,
что его вызывают одного, но Ничипоренко отвечал,
что это, очевидно, или недосказанность, или пустая деликатность к нему, потому
что знают,
что он, между прочим, желает повидаться с родными; но
что он этой деликатности
не принимает и непременно едет назад.
Ничипоренко твердил: «
Что сестры! теперь
не до родства, а вы без меня бог
знает чего напутаете», — и он ни на пядь
не отставал от Бенни.
Шпионы эти, или люстраторы, или, как их назвать,
не знаю, решили,
что Бенни шпион; но так как для многих он был еще «герценовский посол», то они
не торопились объявлять о его шпионстве тотчас же вслед за тем, как была сочинена эта гнусная клевета, а выжидали случая, чтобы неосторожный Бенни чем-нибудь сам себя скомпрометировал, и тогда положили все это сплесть, сгруппировать и выставить его шпионом с представлением каких-нибудь доказательств его шпионства.
Иначе он никогда
не думал, да и можно ли его винить,
что он
не знал России, когда сам хиротонисавший его Герцен был тех же самых мнений и уповал и хвалился,
что «он создал поколение бесповоротно социалистическое»?
Бенни во всей этой нечистой игре с передержкой мыслей
не мог понять ничего, да и укорим ли мы в этом его, чужеродца, если только вспомним,
что наши коренные и умные русские люди, как, например, поэт Щербина, тогда до того терялись,
что не знали уже,
что оберегать И над
чем потешаться?
— Представьте,
что только теперь, когда меня выгоняют из России, я вижу,
что я никогда
не знал ее. Мне говорили,
что нужно ее изучать то так, то этак, и всегда, из всех этих разговоров, выходил только один вздор. Мои несчастия произошли просто оттого,
что я
не прочитал в свое время «Мертвых душ». Если бы я это сделал хотя
не в Лондоне а в Москве, то я бы первый считал обязательством чести доказывать,
что в России никогда
не может быть такой революции, о которой мечтает Герцен.
Прежде он говорил: „Пусть тогда приезжает, когда ампутация будет уже сделана“. А потом думал: „Нет, лучше тогда, когда поправлюсь.
Что она будет делать в незнакомом городе,
не зная языка“.
Но она
не ждала ответа и прислала депешу,
что уже выехала. А ему между тем становилось все хуже. Телеграммами мы менялись два раза в день (она, к несчастию, заболела в дороге). В первый день Рождества, к вечеру, ему сделалось очень худо, так
что он потребовал к себе священника и в десять часов вечера причастился. На другой день я пришла к нему; он был очень слаб и еле
узнал меня.
Неточные совпадения
Добчинский. При мне-с
не имеется, потому
что деньги мои, если изволите
знать, положены в приказ общественного призрения.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло!
Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в
чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За
что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне только одно слово:
что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и
не узнали! А все проклятое кокетство; услышала,
что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает,
что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Как бы, я воображаю, все переполошились: «Кто такой,
что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и
не знают,
что такое значит «прикажете принять».