Неточные совпадения
На дворе у моих дачных хозяев стояли три домика — все небольшие, деревянные, выкрашенные серенькою краскою и очень чисто содержанные. В домике, выходившем на улицу, жила сестра бывшего петербургского генерал-губернатора, князя Суворова, — престарелая княгиня Горчакова, а двухэтажный домик, выходивший одною стороною на двор, а другою — в сад, был занят двумя семействами: бельэтаж принадлежал
мне, а нижний этаж, еще до моего приезда, был сдан другим жильцам, имени которых
мне не называли, а сказали просто...
Но немки, нанявшие квартиру несколько раньше
меня,
не хотели признавать нашего права на совместное пользование садом; они всё спорили с хозяйкою и утверждали, что та им будто бы об этом ни слова
не сказала и что это
не могло быть иначе, потому что они ни за что бы
не согласились жить на таких условиях, чтобы их дети должны были играть в одном саду вместе с русскими детьми.
Я не поддавался этому злому внушению и находил в обеих дамах много симпатичного.
Я на них
не жаловался, оставался вежлив, спокоен и
не предъявлял более на сад никаких требований. Садик оставался постоянно запертым, но мы от этого
не чувствовали ни малейшего лишения, так как деревья своими зелеными вершинами прямо лезли в окна, а роскошный екатеринентальский парк начинался сейчас же у нашего домика.
Я думал, что они опасаются, как бы мы
не ворвались в садик насильно, и тогда им придется нас выбивать вон.
Дети наши были совершенно равнодушны к маленькому домашнему садику ввиду свободы и простора, которые открывал им берег моря, и только кухарка с горничною немножко дулись, так как они рассчитывали на даче пить кофе в «присаднике»; но когда это
не удалось,
я позаботился успокоить их претензию предоставлением им других выгод, и дело уладилось.
Притом же обе эти девушки отличались столь добрыми и незлопамятными сердцами, что удовольствовались возможностью пить свой кофе у растворенного окна и
не порывались в садик, а
я был даже доволен, что немки никого
не пускали в сад, где благодаря этому была постоянная тишина, представлявшая значительные удобства для моих литературных занятий.
Образ жизни их был самый тихий и безупречный. Овладев безраздельно садиком при даче, они им одним и довольствовались и
не показывались ни на музыке, ни в парке. Об их общественном положении
я не знал ровно ничего. Прислуга доносила только, что старшая из дам называется «баронесса» и что обе они так горды, что никогда
не отвечают на поклоны и
не знают ни одного слова по-русски.
Я первый подстерег, как оно нас осветило, — именно
я не могу подобрать другого слова, как осветило.
Мне до этого
не было никакого дела, и
я надеялся, что и позже это никогда
меня нимало
не коснется; но вышло, что
я ошибался.
Насчет пеленашки у
меня уже утвердилось такое понятие, что «рыцарь ездил в Палестину», а в это время старая баронесса плохо смотрела за своей дочкой, и явился пеленашка, которого теперь прячут при возвращении супруга, чтобы его
не сразу поразило ужасное открытие.
Но все, что
я сообразил насчет причины беспокойства в нижнем семействе, было
не совсем так, как
я думал. Дело было гораздо сложнее и носило отчасти политический или национальный характер.
— Да так, разные слова, самые обидные, и все по-русски, а потом стал швырять вещи и стулья и начал кричать: «вон, вон из дома — вы
мне не по ндраву!» и, наконец, прибил и жену и баронессу и, выгнав их вон из квартиры, выкинул им в окна подушки, и одеяла, и детскую колыбель, а сам с старшими мальчиками заперся и плачет над ними.
— Шум был, княгиней его пугали, а он и на нее
не обращает внимания, а от нас все слышно: и русские слова, и как он их пихнул за дверь, и подушки выкинул…
Я говорила хозяйке, чтобы она послала за полицией, но они, и мать и дочь, говорят: «
не надо», говорят: «у него это пройдет», а
мне, разумеется, —
не мое дело.
— Да
я только перепугалась, что убьет он их, и за наших детей боялась, чтобы они русских слов
не слыхали. А вас дома нет;
я давно смотрела вас, чтобы вы скорее шли, потому что обе дамы с пеленашкой сидят в моей комнате.
— Вы, пожалуйста,
не сердитесь: вы видите, на дворе туман, как же можно оставаться на ночь в саду с грудным ребенком! Вы извините,
я не могла.
Я не выдержал и высказал это мое удивление девушке, а та отвечает...
Я еще подивился. Такие были твердые немецкие дамы, что ни на одно русское слово
не отзывались, а тут вдруг низошел на них дар нашего языка, и они заговорили.
Утром, когда
я встал, немок в моей квартире уже
не было: они ушли; но зато их обидчик ожидал
меня в саду, да еще вместе с отцом Федором.
Робость этого первого виденного
мною «борца» была замечательная, и ее нельзя и
не нужно чем-нибудь приукрашивать; да это и неудобно, потому что на свете еще живы коллеги отца Федора и множество частных людей, которые хорошо его знали.
Мне Иван Никитич казался бычком, а отец Федор его почитал теленочком: разница выходила небольшая, и если он даже отцу Федору кажется
не страшным, то уже, верно, он в самом деле
не страшен.
Это
не он придумал, а
я,
я.
А
я утешать словами никого
не умею…
Отец Михаил или отец Константин — те умеют, а
я не умею.
— Да,
я так его от себя и
не пустил, и вот так его сюда и привел, — и пусть он сам все расскажет.
— Нет,
я не буду жалеть.
Я действительно взволнован, но жалеть
не буду.
— Да,
мне будет легче, — подсказал офицер и бросил на скамейку свою фуражку. —
Я не хочу, чтобы обо
мне думали, что
я негодяй и буян, и оскорбляю женщин. Довольно того, что это было и что причины этого
я столько лет таил, снося в моем сердце; но тут
я больше
не выдержал,
я не мог выдержать — прорвало. Подло, но надо знать, за что. Вы должны выслушать мою повесть.
— Вы и всякий имеет полнейшее право презирать
меня после того, что
я наделал, и если бы
я был на вашем месте, а в моей сегодняшней роли подвизался другой, то
я, может быть, даже
не стал бы с ним говорить. Что тут уж и рассказывать! Человек поступил совсем как мерзавец, но поверьте… (у него задрожало все лицо и грудь) поверьте,
я совсем
не мерзавец, и
я не был пьян. Да,
я моряк, но
я вина
не люблю и никогда
не пью вина.
—
Мне это стыдно, — говорит он, — стыдно взрослому человеку уверять, что
я совсем
не пью вина.
Ведь
я совершеннолетний мужчина и моряк, а
не институтка.
Отчего бы
я и
не смел пить вино?
Но
я его действительно
не пью, потому что оно
мне не нравится,
мне все вина противны.
Да,
я был трезв точно так же, как теперь, когда
я не знаю, как
мне вас благодарить за то, что вы дали им у себя приют, иначе они должны бы были ночевать с детьми в парке или в гостинице, и теперь об этом моем тиранстве знал бы уже целый город.
И все это правда:
я русский офицер, и действительно, если вам угодно, по образованию
я мужик в сравнении с моею женою, особенно с ее матерью; но ведь они обе знали, что
я русский человек, воспитывался в морском училище на казенный счет, но по-французски и по-немецки
я, однако, говорю и благодаря родительским заботам кое-что знаю, но над общим уровнем
я, конечно,
не возвышаюсь и имею свои привязанности.
Я ни в чем их
не обманул, ни жену, ни всеми уважаемую мою тещу, между тем как они сделали из моей семьи мой позор и терзание.
Всякий, услышав то, что
я говорю, вероятно, подумал бы, что, конечно, моя жена
мне не верна, что она изменяет своим супружеским обетам; но это неправда. Моя жена прелестная, добрая женщина и относится ко всем своим семейным обязанностям чрезвычайно добросовестно и строго. В этом отношении
я счастливей великого множества женатых смертных; но у
меня есть горе хуже этого, больнее.
Этим
я не наказан; но то, что
я переношу и что уже два раза перенес, да, вероятно, и третий перенесу — этому нет сравнения, потому что это уязвляет
меня в самый корень.
— Извините, — говорю, —
я не понимаю, в чем дело.
Один год жизни с нею — это была целая эпопея, которой
я рассказывать
не стану.
Кончилось тем, что она попала, во что
не метила, и
я ее увидел однажды в литерной ложе, в которую она поехала с родственною нам княгиней Марьей Алексеевной.
Я хотел войти, а княгиня говорит: «Это нельзя — твоя жена там
не одна».
Я вам говорил, как
я терпимо отношусь к ошибкам женщины; но это там, где есть увлечение, а
не там, где этикет.
Я ударился в противный лагерь, где
не было этикета.
Впрочем,
я дел с ними
не наделал, а два года из своей жизни за них вычеркнул.
Я никак
не могу уйти от внутреннего чувства, которое говорит
мне, что эти два события находились в какой-то причинной связи.
Я ее знал, когда она еще была воспитательницею и без всяких интриг пользовалась большим весом, но
не злоупотребляла этим, а напротив — делала много добра.
Я бы
не пожалела себя, чтобы спасти жизнь и счастие этому несчастному молодому человеку“; а маленькая Аврора, которой еще нет и шестнадцати лет, но которая хороша, как ангел на Каульбаховской фреске, вся исполнилась гневом и, насупив свои прямые брови, заметила: „А
я бы гораздо больше хотела наказать таких женщин своим примером“.
У вашего претерпевшего юноши здесь теперь есть друзья —
не одна
я, старуха, а еще два молодые существа, которые его очень жалеют, — и когда он будет с нами, они своим чистым участием помогут ему если
не забыть, то с достоинством терпеть муки от ран, нанесенных грубыми и бесчеловечными руками его сердцу».
Я уже
не добивался того, есть ли какая-нибудь возможность устранить
меня от Петербурга и убрать в спокойный Ревель; но
меня теперь оживило и согрело одно сознание, что есть где-то такая милая и добрая образованная пожилая женщина и при ней такие прекрасные девушки.
С направленскими дамами, с которыми
я обращался, в моей душе угасло чувство ютливости, —
меня уже даже
не тянуло к женщине, а теперь вдруг во
мне опять разлилось чувство благодарности и чувство приязни, которые манили
меня к какой-то сладостной покорности всем этим существам, молодым особенно.