Неточные совпадения
И чуть если Платов заметит,
что государь чем-нибудь иностранным очень интересуется, то все провожатые молчат,
а Платов сейчас скажет: так и так, и у нас дома свое не хуже есть, — и чем-нибудь отведет.
Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую бурку спустил,
а пришел в свою квартиру, велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кислярки [Кизлярка — виноградная водка из города Кизляра. (Прим. автора.)], дерябнул хороший стакан, на дорожний складень Богу помолился, буркой укрылся и захрапел так,
что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.
Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлен и на
что смотрит;
а тот идет глаза опустивши, как будто ничего не видит, — только из усов кольца вьет.
Англичане сразу стали показывать разные удивления и пояснять,
что к
чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры морские, мерблюзьи мантоны пеших полков,
а для конницы смолевые непромокабли. Государь на все это радуется, все кажется ему очень хорошо,
а Платов держит свою ажидацию,
что для него все ничего не значит.
Государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому
что у него такие в Царском Селе есть,
а они потом дают ему пистолю и говорят...
Было ему и радостно,
что он англичан оконфузил,
а тульского мастера на точку вида поставил, но было и досадно: зачем государь под такой случай англичан сожалел!
А англичане же в это самое время тоже не спали, потому
что и им завертело. Пока государь на бале веселился, они ему такое новое удивление подстроили,
что у Платова всю фантазию отняли.
А англичане и не знают,
что это такое молво. Перешептываются, перемигиваются, твердят друг дружке: «Молво, молво»,
а понять не могут,
что это у нас такой сахар делается, и должны сознаться,
что у них все сахара есть,
а «молва» нет.
—
Что это такое значит? — спрашивает;
а аглицкие мастера отвечают...
Насилу государь этот ключик ухватил и насилу его в щепотке мог удержать,
а в другую щепотку блошку взял и только ключик вставил, как почувствовал,
что она начинает усиками водить, потом ножками стала перебирать,
а наконец вдруг прыгнула и на одном лету прямое дансе и две верояции в сторону, потом в другую, и так в три верояции всю кавриль станцевала.
Англичане попросили, чтобы им серебром отпустили, потому
что в бумажках они толку не знают;
а потом сейчас и другую свою хитрость показали: блоху в дар подали,
а футляра на нее не принесли: без футляра же ни ее, ни ключика держать нельзя, потому
что затеряются и в сору их так и выбросят.
Этого они не подали, потому
что футляр, говорят, будто казенный,
а у них насчет казенного строго, хоть и для государя — нельзя жертвовать.
Те остались этим очень довольны,
а Платов ничего против слов государя произнести не мог. Только взял мелкоскоп да, ничего не говоря, себе в карман спустил, потому
что «он сюда же, — говорит, — принадлежит,
а денег вы и без того у нас много взяли».
Государь этого не знал до самого приезда в Россию,
а уехали они скоро, потому
что у государя от военных дел сделалась меланхолия и он захотел духовную исповедь иметь в Таганроге у попа Федота [«Поп Федот» не с ветра взят: император Александр Павлович перед своею кончиною в Таганроге исповедовался у священника Алексея Федотова-Чеховского, который после того именовался «духовником его величества» и любил ставить всем на вид это совершенно случайное обстоятельство.
Дорогой у них с Платовым очень мало приятного разговора было, потому они совсем разных мыслей сделались: государь так соображал,
что англичанам нет равных в искусстве,
а Платов доводил,
что и наши на
что взглянут — всё могут сделать, но только им полезного ученья нет.
Император Николай Павлович поначалу тоже никакого внимания на блоху не обратил, потому
что при восходе его было смятение, но потом один раз стал пересматривать доставшуюся ему от брата шкатулку и достал из нее табакерку,
а из табакерки бриллиантовый орех, и в нем нашел стальную блоху, которая уже давно не была заведена и потому не действовала,
а лежала смирно, как коченелая.
— Мне, ваше величество, ничего для себя не надо, так как я пью-ем
что хочу и всем доволен,
а я, — говорит, — пришел доложить насчет этой нимфозории, которую отыскали: это, — говорит, — так и так было, и вот как происходило при моих глазах в Англии, — и тут при ней есть ключик,
а у меня есть их же мелкоскоп, в который можно его видеть, и сим ключом через пузичко эту нимфозорию можно завести, и она будет скакать в каком угодно пространстве и в стороны верояции делать.
— Это, — говорит, — ваше величество, точно,
что работа очень тонкая и интересная, но только нам этому удивляться с одним восторгом чувств не следует,
а надо бы подвергнуть ее русским пересмотрам в Туле или в Сестербеке, — тогда еще Сестрорецк Сестербеком звали, — не могут ли наши мастера сего превзойти, чтобы англичане над русскими не предвозвышались.
Мне эта коробочка все равно теперь при моих хлопотах не нужна,
а ты возьми ее с собою и на свою досадную укушетку больше не ложись,
а поезжай на тихий Дон и поведи там с моими донцами междоусобные разговоры насчет их жизни и преданности и
что им нравится.
Скажи им от меня,
что брат мой этой вещи удивлялся и чужих людей, которые делали нимфозорию, больше всех хвалил,
а я на своих надеюсь,
что они никого не хуже.
— Мы, батюшка, милостивое слово государево чувствуем и никогда его забыть не можем за то,
что он на своих людей надеется,
а как нам в настоящем случае быть, того мы в одну минуту сказать не можем, потому
что аглицкая нация тоже не глупая,
а довольно даже хитрая, и искусство в ней с большим смыслом.
Платов не совсем доволен был тем,
что туляки так много времени требуют и притом не говорят ясно:
что такое именно они надеются устроить. Спрашивал он их так и иначе и на все манеры с ними хитро по-донски заговаривал; но туляки ему в хитрости нимало не уступили, потому
что имели они сразу же такой замысел, по которому не надеялись даже, чтобы и Платов им поверил,
а хотели прямо свое смелое воображение исполнить, да тогда и отдать.
— Мы еще и сами не знаем,
что учиним,
а только будем на Бога надеяться, и авось слово царское ради нас в постыждении не будет.
Платов из Тулы уехал,
а оружейники три человека, самые искусные из них, один косой Левша, на щеке пятно родимое,
а на висках волосья при ученье выдраны, попрощались с товарищами и с своими домашними да, ничего никому не сказывая, взяли сумочки, положили туда
что нужно съестного и скрылись из города.
Заметили за ними только то,
что они пошли не в Московскую заставу,
а в противоположную, киевскую сторону, и думали,
что они пошли в Киев почивающим угодникам поклониться или посоветовать там с кем-нибудь из живых святых мужей, всегда пребывающих в Киеве в изобилии.
Иным даже думалось,
что мастера набахвалили перед Платовым,
а потом как пообдумались, то и струсили и теперь совсем сбежали, унеся с собою и царскую золотую табакерку, и бриллиант, и наделавшую им хлопот аглицкую стальную блоху в футляре.
На святом Афоне знают,
что туляки — народ самый выгодный, и если бы не они, то темные уголки России, наверно, не видали бы очень многих святостей отдаленного Востока,
а Афон лишился бы многих полезных приношений от русских щедрот и благочестия.
Всем любопытно,
а никто ничего не может узнать, потому
что работающие ничего не сказывают и наружу не показываются. Ходили к домику разные люди, стучались в двери под разными видами, чтобы огня или соли попросить, но три искусника ни на какой спрос не отпираются, и даже
чем питаются — неизвестно. Пробовали их пугать, будто по соседству дом горит, — не выскочут ли в перепуге и не объявится ли тогда,
что ими выковано, но ничто не брало этих хитрых мастеров; один раз только Левша высунулся по плечи и крикнул...
Эти меры побуждения действовали до того успешно,
что нигде лошадей ни у одной станции нельзя было удержать,
а всегда сто скачков мимо остановочного места перескакивали.
Тульские мастера, которые удивительное дело делали, в это время как раз только свою работу оканчивали. Свистовые прибежали к ним запыхавшись,
а простые люди из любопытной публики — те и вовсе не добежали, потому
что с непривычки по дороге ноги рассыпали и повалилися,
а потом от страха, чтобы не глядеть на Платова, ударились домой да где попало спрятались.
Свистовые же как прискочили, сейчас вскрикнули и как видят,
что те не отпирают, сейчас без церемонии рванули болты у ставень, но болты были такие крепкие,
что нимало не подались, дернули двери,
а двери изнутри заложены на дубовый засов.
Свистовые побежали, но не с уверкою: думали,
что мастера их обманут;
а потому бежат, бежат да оглянутся; но мастера за ними шли и так очень скоро поспешали,
что даже не вполне как следует для явления важному лицу оделись,
а на ходу крючки в кафтанах застегивают. У двух у них в руках ничего не содержалось,
а у третьего, у Левши, в зеленом чехле царская шкатулка с аглицкой стальной блохой.
— Это
что же такое?
А где же ваша работа, которою вы хотели государя утешить?
— Напрасно так нас обижаете, — мы от вас, как от государева посла, все обиды должны стерпеть, но только за то,
что вы в нас усумнились и подумали, будто мы даже государево имя обмануть сходственны, — мы вам секрета нашей работы теперь не скажем,
а извольте к государю отвезти — он увидит, каковы мы у него люди и есть ли ему за нас постыждение.
Мастера ему только осмелились сказать за товарища,
что как же, мол, вы его от нас так без тугамента увозите? ему нельзя будет назад следовать!
А Платов им вместо ответа показал кулак — такой страшный, багровый и весь изрубленный, кое-как сросся — и, погрозивши, говорит: «Вот вам тугамент!»
А казакам говорит...
— Ты — старик мужественный,
а этого,
что ты мне докладываешь, быть не может.
—
Что за лихо! — Но веры своей в русских мастеров не убавил,
а велел позвать свою любимую дочь Александру Николаевну и приказал ей...
С этими словами выбежал на подъезд, словил Левшу за волосы и начал туда-сюда трепать так,
что клочья полетели.
А тот, когда его Платов перестал бить, поправился и говорит...
— Это за то, — говорит Платов, —
что я на вас надеялся и заручался,
а вы редкостную вещь испортили.
— Мы много довольны,
что ты за нас ручался,
а испортить мы ничего не испортили: возьмите, в самый сильный мелкоскоп смотрите.
Идет в
чем был: в опорочках, одна штанина в сапоге, другая мотается,
а озямчик старенький, крючочки не застегаются, порастеряны,
а шиворот разорван; но ничего, не конфузится.
«
Что же такое? — думает. — Если государю угодно меня видеть, я должен идти;
а если при мне тугамента нет, так я тому не причинен и скажу, отчего так дело было».
—
Что это такое, братец, значит,
что мы и так и этак смотрели, и под мелкоскоп клали,
а ничего замечательного не усматриваем?
Стали все подходить и смотреть: блоха действительно была на все ноги подкована на настоящие подковы,
а Левша доложил,
что и это еще не все удивительное.
—
А потому, — говорит, —
что я мельче этих подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты, — там уже никакой мелкоскоп взять не может.
Тут и другие придворные, видя,
что Левши дело выгорело, начали его целовать,
а Платов ему сто рублей дал и говорит...
А больше и говорить не стал, да и некогда ему было ни с кем разговаривать, потому
что государь приказал сейчас же эту подкованную нимфозорию уложить и отослать назад в Англию — вроде подарка, чтобы там поняли,
что нам это не удивительно. И велел государь, чтобы вез блоху особый курьер, который на все языки учен,
а при нем чтобы и Левша находился и чтобы он сам англичанам мог показать работу и каковые у нас в Туле мастера есть.
Ехали курьер с Левшою очень скоро, так
что от Петербурга до Лондона нигде отдыхать не останавливались,
а только на каждой станции пояса на один значок еще уже перетягивали, чтобы кишки с легкими не перепутались; но как Левше после представления государю, по платовскому приказанию, от казны винная порция вволю полагалась, то он, не евши, этим одним себя поддерживал и на всю Европу русские песни пел, только припев делал по-иностранному: «Ай люли — се тре жули» [Это очень хорошо (от фр. c’est tr s joli)].
Также и водки их пить не стал, потому
что она зеленая — вроде как будто купоросом заправлена,
а выбрал,
что всего натуральнее, и ждет курьера в прохладе за баклажечкой.
Англичане еще более стали удивляться и начали накачивать вином и Левшу и курьера и так целые три дня обходилися,
а потом говорят: «Теперь довольно». По симфону воды с ерфиксом приняли и, совсем освежевши, начали расспрашивать Левшу: где он и
чему учился и до каких пор арифметику знает?