Неточные совпадения
— И хорошо еще,
если он глубоко, искренно верил тому,
что гибель тех, кого губил он, нужна,
а если же к тому он искренно не верил в то,
что делал… Нет, нет! не дай мне видеть тебя за ним, — вскричал он, вскочив и делая шаг назад. — Нет, я отрекусь от тебя, и
если Бог покинет меня силою терпенья, то… я ведь еще про всякий случай врач и своею собственною рукой выпишу pro me acidum borussicum. [для себя прусскую кислоту (лат.).]
— Нечего тебе толковать, маскарад это или не маскарад: довольно с тебя,
что я сдержу все мои слова,
а ты будешь и богат, и счастлив,
а теперь я вот уж и одет, и
если ты хочешь меня куда-нибудь везти, то можешь мною располагать.
—
А что ж, я,
если хочешь, это улажу, но ловко ли только с ним-то?
— Ну вот, здравствуй, пожалуйста! Платишь за все втрое,
а берешь то же самое,
что и сто лет тому назад брала. Это невозможно. Я даже удивляюсь, как им самим это не совестно жить за старую цену, и
если они этого не понимают, то я дам им это почувствовать.
Ведь во всех случаях до сих пор он меня выручал,
а я его… и
что же я выиграю оттого,
если удостоверюсь,
что он меня обманывает и хочет обмануть других?
— Вон видишь ты тот бельведер над домом, вправо, на горе? Тот наш дом,
а в этом бельведере, в фонаре, моя библиотека и мой приют. Оттуда я тебе через несколько часов дам знать, верны ли мои подозрения насчет завещания в пользу Кюлевейна… и
если они верны… то… этой белой занавесы, которая парусит в открытом окне, там не будет завтра утром, и ты тогда… поймешь,
что дело наше скверно,
что миг наступает решительный.
— И прекрасно, — продолжала она, застегивая частые петли шинели. — Держись же хорошенько, и
если ты не сделаешь ошибки, то ты будешь владеть моим мужем вполне,
а потом… обстоятельства покажут,
что делать. Вообще заставь только, чтоб от тебя здесь приходили в восторг, в восхищение, в ужас, и когда вода будет возмущена…
Если ты захочешь меня видеть, то ты будешь действовать так, как я говорю, и
если будешь действовать так, то вот моя рука тебе,
что Бодростин будет у тебя сам и будет всем хорошо,
а тебе в особенности…
— Но все равно, — отвечала, подумав минуту, Лариса. — Тебе видеться с ней ведь неизбежно, потому
что,
если она еще неделю не переедет в деревню, то, верно, сама ко мне заедет,
а Михайло Андреевич такой нецеремонливый,
что, может, даже и нарочно завернет к нам. Тогда, встретясь с ним здесь или у Синтяниных, ты должен будешь отдать визит, и в барышах будет только то,
что старик выйдет любезнее тебя.
— Разумеется, знаю: у нее серое летнее, коричневое и черное,
что из голубого перекрашено,
а белое, которое в прошлом году вместе с моею женой к причастью шила, так она его не носит. Да вы ничего: не смущайтесь,
что пошутили, — вот
если бы вы меня прибили, надо бы смущаться,
а то… да
что же это у вас у самих-то чепец помят?
—
А что же мне в этом за интерес? Известно,
что если у кого ризы обветшали, так значит ремонентов нет.
Не признающей брака Казимире вдруг стала угрожать родительская власть, и потому, когда Казимира сказала: «Князь, сделайте дружбу, женитесь на мне и дайте мне свободу», — князь не задумался ни на одну минуту,
а Казимира Швернотская сделалась княгиней Казимирой Антоновной Вахтерминской,
что уже само по себе нечто значило, но
если к этому прибавить красоту, ум, расчетливость, бесстыдство, ловкость и наглость, с которою Казимира на первых же порах сумела истребовать с князя обязательство на значительное годовое содержание и вексель во сто тысяч, «за то, чтобы жить, не марая его имени», то, конечно, надо сказать,
что княгиня устроилась недурно.
— Да-а-с, сумасшедший,
а вы
что же меня допрашиваете! Мы ведь здесь с вами двое с глаза на глаз, без свидетелей, так вы немного с меня возьмете,
если я вам скажу,
что я этому не верю и
что верить здесь нечему, потому
что пятьдесят тысяч были, они действительно украдены, и они в руках Кишенского, и из них уже вышло не пятьдесят тысяч,
а сто пятьдесят, и
что же вы, наконец, из всего этого возьмете?
— Да, это прескверно,
что нам нечем клясться, но я вас не обману, я вам дам за себя двойные, тройные обязательства, наконец… черт меня возьми,
если вы хотите, я женюсь на вас…
А!
Что вы? Я это взаправду… Хотите, я женюсь на вас, Ванскок? Хотите?
— Да, он умный и им надо дорожить, он тоже говорил,
что глупость совсем уничтожить уже нельзя,
а хорошо вот,
если бы побольше наших шли в цензурное ведомство. Кишенский ведет дело по двойной бухгалтерии — это так и называется «по двойной бухгалтерии». Он приплелся разом к трем разным газетам и в каждой строчит в особом направлении, и сводит все к одному; он чужим поддает,
а своим сбавит где нужно,
а где нужно — наоборот.
Висленев даже мог улучшить свое положение, написав сестре, которой он уступил свою часть, но ему это никогда не приходило в голову даже в то время, когда его питала Ванскок,
а теперь… теперь самый жизнелюбивый человек мог бы свободно поручиться головой,
что Висленев так и дойдет до гроба по своей прямой линии, и он бы и дошел,
если бы…
если бы он не потребовался во всесожжение другу своему Павлу Николаевичу Горданову.
Позвольте вам заметить,
что я ведь понимаю, в
чем дело, и беру деньги недаром:
если бы вы перевенчались с каким попало, с самым плохеньким чиновником, вы бы должны были тотчас же, еще до свадьбы, вручить ему все деньги сполна,
а тут всегда большой риск: он может взять деньги и отказаться венчаться.
— Не трудитесь отгадывать, — отвечал Горданов, — потому
что, во-первых, вы этого никогда не отгадаете,
а во-вторых, операция у меня разделена на два отделения, из которых одно не открывает другого,
а между тем оба они лишь в соединении действуют неотразимо. Продолжаю далее:
если бы вы и уладили свадьбу своими средствами с другим лицом, то вы только приобрели бы имя… имя для будущих детей, да и то с весьма возможным риском протеста,
а ведь вам нужно и усыновление двух ваших прежних малюток.
Долго воспоминая свадьбу Висленева, священник, покусывая концы своей бороды, качал в недоумении головой и, вздыхая, говорил: «все хорошо,
если это так пройдет», но веселый дьякон и смешливый дьячок, как люди более легкомысленные, забавлялись насчет несчастного Висленева: дьякон говорил,
что он при этом браке только вполне уразумел,
что «тайна сия велика есть»,
а дьячок рассказывал,
что его чуть Бог сохранил,
что он не расхохотался, возглашая в конце Апостола: «
а жена да боится своего мужа».
— Я и спешу; я тебе говорю,
что я готов бы возить на самом себе по городу моих собственных лошадей,
если бы мне за это что-нибудь дали, чтобы я мог скорее довести мой капитал до той относительно ничтожной цифры, с которою я дам верный, неотразимый удар моему почтенному отечеству,
а потом… потом и всему миру, ходящему под солнцем.
— Ну, хорошо; но только еще одно слово. Ну,
а если к тебе не умный человек пристанет с этим вопросом и вот, подобно мне, не будет отставать, пока ты ему не скажешь,
что у тебя за принцип, ну скажи, голубчик,
что ты на это скажешь? Я от тебя не отстану, скажи: какой у нас теперь принцип? Его нет?
Нет, — добавила она, — нет; я простая, мирная женщина; дома немножко деспотка: я не хочу удивлять, но только уж
если ты, милый друг мой,
если ты выбрал меня, потому
что я тебе нужна, потому
что тебе не благо одному без меня, так (Александра Ивановна, улыбаясь, показала к своим ногам), так ты вот пожалуй сюда; вот здесь ищи поэзию и силы, у меня,
а не где-нибудь и не в чем-нибудь другом, и тогда у нас будет поэзия без поэта и героизм без Александра Македонского.
— Черт знает,
что она ответит? — думал. —
А ну, как расхохочется?.. Вишь она стала какая находчивая и острая! Да и не вижу я ее почти совсем,
а если говорить когда приходится, так все о пустяках… Точно чужие совсем…
Отец с матерью так и грохнули на пол,
а Поталеев назад, но затем с выдержкой, прикрывая свою ретираду великодушием: «Во всяком случае, — говорит, — чтобы доказать вам,
что я вас любил и жалею, скажите вашему обольстителю, чтоб он на вас женился, и я буду о нем хлопотать,
если он нуждается, и я всегда буду помогать вам».
«Еще P. S. Сейчас ко мне пришла Ванскок и сообщила свежую новость. Бодростин ничего не знает,
что под его руку пишут уже большие векселя по его доверенности. Пускай жена его едет сейчас сюда накрыть эту страшную подлость,
а если что нужно разведать и сообщить, то я могу, но на это нужны, разумеется, средства, по крайней мере рублей пятьдесят или семьдесят пять, и чтобы этого не знала Ванскок».
«Эх ты бедный, бедный межеумок! — думала Бодростина. — Ей в руки дается не человек,
а клад: с душой, с умом и с преданностью,
а ей нужно она сама не знает
чего. Нет; на этот счет стрижки были вас умнее.
А впрочем, это прекрасно: пусть ее занята Гордановым… Не может же он на ней жениться…
А если?.. Да нет, не может!»
—
А если б и так?
Если б это и каприз? Так вы еще не знали,
что такая женщина, как я, имеет право быть капризною? Так вы, прежде
чем что-либо между нами, уже укоряете меня в капризах? Прощайте!
— Ну, да! вот так мы всегда: все скандалов боимся,
а мерзавцы, подобные Гордашке, этим пользуются.
А ты у меня, Сойга Петровна! — воскликнула майорша, вдруг подскочив к Ларисе и застучав пальцем по своей ладони, — ты себе смотри и на ус намотай,
что если ты еще где-нибудь с этим Гордашкой увидишься или позволишь ему к себе подойти и станешь отвечать ему… так я… я не знаю,
что тебе при всех скажу.
—
А если помнишь, так надо видеть,
что уже рассветает,
а в пять часов надо быть на месте, которого я, вдобавок, еще и не знаю.
— Вот то-то оно и есть!
А еще говоришь: «буду, буду, буду», и сам не знаешь, на
чем ехать! Переоденься,
если хочешь, и идем ко мне, — я уже припас извозчика.
— Из-за
чего?
А кому до этого дело?
Если вас спросят, из-за
чего это было, то скажите пожалуйста,
что это ни до кого не касается.
Они полагают,
что я не поняла бы,
что такою жертвой нельзя спасти человека,
если он действительно любит и любил,
а напротив, можно только погубить его и уронить себя!
Описанная неожиданная сцена между Ларисой и Подозеровым произошла очень быстро и тихо, но тем не менее, нарушив безмолвие, царившее во все это время покоя больного, она не могла таиться от двух женщин, присутствовавших в другой комнате,
если бы внимание их в эти минуты не было в сильнейшей степени отвлечено другою неожиданностью, которая, в свою очередь, не обратила на себя внимания Ларисы и Подозерова только потому,
что первая была слишком занята своими мыслями,
а второй был еще слишком слаб для того, чтобы соображать разом,
что делается здесь и там в одно и то же время.
— Какая подлость? Никакой я тут подлости не вижу. Вольно же мужчине делать глупость — жениться, — к бабе в батраки идти;
а женщины дуры были бы,
если б от этого счастья отказывались. В
чем же тут подлость? Это принятие подданства, и ничего больше.
—
А конечно; вперед всех идет и честно просит! мне-де штатный дурак нужен, — не согласитесь ли вы быть моим штатным дураком? И
что же,
если есть такой согласный? И прекрасно! Хвалю ее, поздравляю и даже образом благословлю.
— Ничего больше, как то,
что я не хочу служить с тем, кто способен обижать женщину, и прошу вас сделать распоряжение об увольнении меня в отставку.
А если вам угодно со мною стреляться, так я готов с моим удовольствием.
Прибыв в город, где у Катерины Астафьевны был известный нам маленький домик с наглухо забитыми воротами, изгнанный майор и его подруга водворились здесь вместе с Драдедамом. Прошел год, два и три,
а они по-прежнему жили все в тех же неоформленных отношениях, и очень возможно,
что дожили бы в них и до смерти,
если бы некоторая невинная хитрость и некоторая благоразумная глупость не поставила эту оригинальную чету в законное соотношение.
— Ужасно-с! Каких это ей, бедненькой, мук стоило,
если бы вы знали! Я ей студентом нравился,
а в рясе разонравился, потому
что они очень танцы любили, да!
А тут гусары пришли, ну, шнурочки, усики, глазки… Она, бедняжка, одним и пленилась… Иссохла вся, до горловой чахотки чуть не дошла, и все у меня на груди плакала. «Зачем, — бывало говорит, — Паинька, я не могу тебя любить, как я его люблю?»
— Нет будет, будет,
если ты не загрубелая тварь, которой не касается человеческое горе, будет, когда ты увидишь,
что у этой пары за жизнь пойдет, и вспомнишь,
что во всем этом твой вклад есть. Да, твой, твой, — нечего головой мотать, потому
что если бы не ты, она либо братцевым ходом пошла, и тогда нам не было бы до нее дела; либо она была бы простая добрая мать и жена, и создала бы и себе, и людям счастие,
а теперь она
что такое?
«
Что же в самом деле, — подумала Глафира, — ведь оно совершенно логично,
что если сама мать детей скажет: я не требую содействия моего мужа в содержании ребят,
а прошу посадить его за долг мне в тюрьму, то, кажется, и взаправду едва ли найдутся логические причины отказать ей в такой справедливости».
— Нет-с, извините меня. Это не я зол,
а скорее другие злы, — отвечал он запальчиво и развил,
что если в России все таким образом пойдет, то это непременно кончится ни больше, ни меньше как тем,
что оттуда все мужчины убегут в Англию или в Германию, и над Невой и Волгой разовьется царство амазонок.
Поэтому, когда Висленев, коснувшись в разговоре с нею опасности, какую имеет для нее пребывание в живых племянника ее мужа, ничего не значащего кавалериста Кюлевейна, выговорил: «
а если его… того?» и при этом сделал выразительный знак кистью руки, согнутой в виде чайничка, Глафире сделалось невыносимо противно,
что ее проник и понял этот глубоко презираемый ею monsieur Borné, сохраняемый и приготовляемый ею хотя и на самую решительную, но в то же время на самую низкую послугу.
— Ну,
а если это случайно случится,
что кто-нибудь будет на станции, например, моя жена? — продолжал он в тревоге.
Если история живописи указывает на беспримерную законченность произведений Жерарда Дова, который выделывал чешуйки на селедке и, написав лицо человека, изобразил в зрачках его отражение окна,
а в нем прохожего, то и русская словесность имела представителей в работах, которых законченность подробностей поразительна не менее,
чем в картинах Жерарда Дова.
— Ну, извини меня,
а уж скажу тебе,
что если бы такие комедии на первых порах, да на другой нрав…
Должен признать,
что вы правы, но так как мы здесь все друзья и ведем разговор не для того, чтобы спорить и пререкаться,
а для того, чтобы до чего-нибудь договориться, то я вам,
если угодно, выскажу,
что у меня на душе.
— Произойти?.. Я не знаю, о
чем вы говорите?
Если она полюбит кого-нибудь, в этом никто не будет виноват,
а если она меня обманет, то в этом, разумеется, она будет виновата.
— Ну, да это потому,
что я сказал сейчас,
что вам «хочется», так вам и расхотелось,
а если я скажу «вам не хочется», так вы опять захотите. Я не понимаю, зачем вы спрашиваете у кого-нибудь совета.
—
Если презрение есть великодушие, то будь по-твоему, но тут нет места никакому великодушию, тут именно одно презрение и гордость, сатанински воспрянувшая при одном сближении, которое его жена сделала между ним и Гордановым. Я вас, милостивые государыни, предупреждаю,
что дело кончено! Понимаете-с; я говорю не о деле с дуэлью, которое теперь кончится, разумеется, вздором,
а о деле брака Ларисы Платоновны. Он кончен, пошабашен и крест на нем водружен.