На ножах

— Вам нужен один человек? — спросил, глядя в упор Кишенскому, Горданов.

Тот смолчал, да и в самом деле недоумевал, к чему клонит эта речь.

— Вы ищете имени вашим детям, которые у вас есть и которые вперед могут быть?

— Это правда.

— Хорошо! Так откровенно говоря, мы пойдем очень скоро. Вы сами не можете жениться на дорогой вам женщине, потому что вы женаты.

— Правда.

— Вы много хлопотали, чтоб устроить дело?

— Не очень много, но довольно.

— Да дело это нельзя делать шах-мат: дворянинишку с ветра взять неудобно; брак у нас предоставляет мужу известные права, которые хотя и не то, что права мужа во Франции, Англии или в Америке, но и во всяком случае все-таки еще довольно широки и могут стеснять женщину, если ее муж не дурак.

— Вы рассуждаете превосходно.

— Надеюсь, что я вас понял. Теперь идем далее: дорогая вам женщина не обладает средствами Глафиры Акатовой, чтобы сделаться госпожой Бодростиной; да вам это и не нужно: вас дела связывают неразлучно и должны удерживать неразлучно навсегда, или по крайней мере очень надолго. Я не знаю ваших условий, но я так думаю.

— Вы знаете столько, сколько вам нужно, чтоб иметь совершенно правильный взгляд на это дело.

— Тем хуже и тем лучше. Найти себе мужа по примеру Казимиры Швернотской, Данки и Ципри-Кипри теперь невозможно, это уже выдохлось и не действует: из принципа нынче более никто не женится.

— Да, мы с этим уже немножко запоздали.

— Вот видите: стало быть, не все идет по-старому, как вы желали мне давеча доказать… Вы доведены обстоятельствами до готовности пожертвовать на это дело десятью тысячами.

— О такой цифре, признаюсь, у нас еще не думано.

— Будто бы?

— Уверяю вас честью.

— Ну, так вы скупы.

— Однако… разумеется… около этого что-нибудь… тысяч пять-семь, расходовать можно.

— Где семь, там десять, это уж не расчет. Вы не подумайте, пожалуйста, что я предлагаю вам самоличные мои услуги, нет! Я пришел к вам как плантатор к плантатору: я продаю вам другого человека.

— Как продаете?

— Так, очень просто, продаю да и только.

— Без его согласия?

— Он никогда и ни за что на это не согласится.

Кишенский вдруг утратил значительную долю своего безучастного спокойствия и глядел на Горданова широко раскрытыми, удивленными глазами. Павел Николаевич заметил это и торжествовал.

— Да, он никогда и никогда, и ни за что на это не согласится, и тем для него хуже, — сказал Горданов, не давая своему собеседнику оправиться.

Кишенский совсем выскочил из колеи и улыбнулся странною улыбкой, которая сверкнула и сгасла.

— Извините, пожалуйста, но вы меня смешите, — проговорил он и опять улыбнулся.

— Смешу вас? Нимало. В чем вы тут видите смешное?

— Вы распоряжаетесь кем-то на старом помещичьем праве и даже еще круче: хотите велеть человеку жениться и полагаете, что он непременно обязан вам повиноваться.

— А, конечно, обязан.

— Позвольте узнать, почему?

— Почему? Потому что я умен, а он глуп.

— Но вы не забываете ли, что свадьбы попы венчают в церкви, и что при этом согласие жениха столь же необходимо, как и согласие невесты?

— Пожалуйста, будьте покойны: будемте говорить о цене, а товар я вам сдам честно. Десять тысяч рублей за мужа, молодого, благовоспитанного, честного, глупого, либерального и такого покладистого, что из него хоть веревки вей, это, по чести сказать, не дорого. Берете вы или нет? Дешевле я не уступлю, а вы другого такого не найдете.

— Но и вы тоже не скоро найдете другого покупщика, да и не ко всякому, надеюсь, отнесетесь с таким предложением.

— Вы понимаете дело, Тихон Ларионович, и за это я вам сразу пятьсот рублей сбавляю: угодно вам девять тысяч пятьсот рублей?

— Дорого.

— Дорого! Девять тысяч пятьсот рублей за человека с образованием и с самолюбием!

— Дорого.

— Какая же ваша цена?

— Послушайте, Горданов, да не смешно ли это, что мы с вами серьезно торгуемся на такую куплю?

— Нимало не смешно, да вы об этом, пожалуйста, не заботьтесь: я вам продаю не воробья в небе, которого еще надо ловить, а здесь товар налицо: живой человек, которого я вам прямо передам из рук в руки.

— Я, право, не могу вам верить.

— Я и не прошу вашего доверия: я не беру ни одного гроша до тех пор, пока вы сами скажете, что дело сделано основательно и честно. Говорите только о цене, какая ваша последняя цена?

— Я, право, не знаю, как об этом говорить… о подобной покупке!

— Да в чем затрудненье-то? В чем-с? В чем?

Кишенский развел руки и улыбнулся.

— Однако я полагал, что вы гораздо решительнее, — нетерпеливо сказал Горданов.

Кишенский завертелся на месте и, продолжительно обтирая лицо пестрым фуляром, отвечал:

— Да как вы хотите… какой решительности?.. С одной стороны… такое необыкновенное предложение, а с другой… оно тоже стоит денег, и опять риск.

— Никакого, ни малейшего риска нет.

— Помилуйте, как нет риска? Вы что продаете, позвольте вас спросить?

— Я продаю все, что имеет для кого-нибудь цену, — гордо ответил, краснея от досады, Горданов.

— Да, «что имеет цену», но человек… независимый человек в России… какая же ценность?.. Это скорее каламбур.

— Очень невысокого сорта, впрочем.

— Согласен-с; я не остряк; но дело в том, что вы ведь продаете не имя, а человека… как есть живого человека!

— Со всеми его потрохами.

— Ну, и позвольте же… не горячитесь… вы продаете человека… образованного?

— Да, и даже с некоторым именем.

— Ну, вот сами изволите видеть, еще и с именем! А между тем вы ему ни отец, ни дядя, ни опекун.

— Нет, не отец и не опекун.

— Должен он вам, что ли?

— Нимало.

— Ну, извините меня, но я вас не понимаю.

— И что же вы отказываетесь, что ли, от моего предложения?

— И отказываюсь.

— Ну, так в таком случае нам нечего больше говорить, — и Горданов встал и взялся за шляпу.

— Откройте что-нибудь побольше, — заговорил, медленно приподнимаясь вслед за ним, Кишенский. — Покажите что-нибудь осязательное и тогда…

— Что тогда?

— Я, может быть, тысяч за семь не постою.

— Нет; с вами, я вижу, надо торговаться по-жидовски, а это не в моей натуре: я лишнего не запрашивал и еще сразу вам пятьсот рублей уступил.

— Да что ж по-жидовски… я вам тоже, если хотите, триста рублей набавлю… если…

— Если, если… если еще что такое? — сказал, натягивая перчатку и нетерпеливо морщась, Горданов.

— Если все документы в порядке?

Горданов дернул перчатку и разорвал ее.

— Нет, — сказал он, — я вижу, что я ошибся, с вами пива не сваришь. Я же вам ведь уже сто раз повторял, что все в исправности и что я ничего вперед не беру, а вы все свое. Мне это надоело, — прощайте!

И он совсем повернулся к выходу, но в это самое мгновение драпировка, за которою предполагалась кровать, заколыхалась и из-за опущенной портьеры вышла высокая, полная, замечательно хорошо сложенная женщина, в длинной и пышной ситцевой блузе, с густыми огненными рыжими волосами на голове и с некрасивым бурым лицом, усеянным сплошными веснушками.

— Позвольте, прошу вас, остаться на минуту, — сказала она голосом ровным и спокойным, не напускным спокойствием Кишенского, а спокойствием натуры сильной, страстной и самообладающей.

Горданов остановился и сделал даме приличный поклон.

— Дело, о котором вы здесь говорили, ближе всех касается меня, — заговорила дама, не называя своего имени.

Горданов снова ей поклонился.

Дама села на диван и указала ему место возле себя.

— Предложение ваше мне почему-то кажется очень основательным, — молвила она поместившемуся возле нее Горданову, между тем как Кишенский стоял и в раздумьи перебирал косточки счетов.

— Я отвечаю моей головой, что все, что я сказал, совершенно сбыточно, — отвечал Горданов.

— О цене спора быть не может.

— В таком случае не может быть спора ни о чем: я вам даю человека, удобного для вас во всех отношениях.

— Да, но видите ли… мне теперь… Я с вами должна говорить откровенно: мне неудобно откладывать дело; свадьба должна быть скоро, чтобы хлопотать об усыновлении двух, а не трех детей.

— На этот счет будьте покойны, — отвечал Горданов, окинув взглядом свою собеседницу, — во-первых, субъект, о котором идет речь, ничего не заметит; во-вторых, это не его дело; в-третьих, он женский эмансипатор и за стесняющее вас положение не постоит; а в-четвертых, — и это самое главное, — тот способ, которым я вам его передам, устраняет всякие рассуждения с его стороны и не допускает ни малейшего его произвола.

— В таком случае мы, верно, сойдемся.

— Девять тысяч пятьсот рублей?

— Нет; я вам дам восемь.

— Извините; это, значит, опять надо торговаться, а я позволю себе вам, сударыня, признаться, что до изнеможения устал с этим торгом. В старину отцы наши на тысячи душ короче торговались, чем мы на одного человека.

— Да; отцы-то ваши за душу платили сто, да полтораста рублей, а тут девять тысяч! — заметил Кишенский.

— Все дороже стало, — небрежно уронил в его сторону Горданов и снова взялся рукой за шляпу.

Дама это заметила.

— Да; это все так, — сказала она, — но ведь надо же дать что-нибудь и ему самому.

— Ни одного гроша, — это не такой человек, — он не возьмет ничего, и вы одним предложением ему денег даже можете все испортить. Я согласен вам, и собственно вам, а не ему (он указал с улыбкой на Кишенского), уступить еще пятьсот рублей, то есть я возьму, со всеми хлопотами, девять тысяч и уже меньше ничего, но зато я предлагаю вам другие выгоды. Позвольте вам заметить, что я ведь понимаю, в чем дело, и беру деньги недаром: если бы вы перевенчались с каким попало, с самым плохеньким чиновником, вы бы должны были тотчас же, еще до свадьбы, вручить ему все деньги сполна, а тут всегда большой риск: он может взять деньги и отказаться венчаться. Положим, вы могли взять с него векселя, но ведь он мог их оспорить, мог доказывать, что они безденежные: взяты с него обманом, или насилием… Возможна целая история самого безотрадного свойства. Потом если б и доказали выдачу денег и засадили в долговое отделение, ну он отсидит год, и ничего… С него как с гуся вода, а деньги пропали…

— Это правда, — отозвался Кишенский.

— Да, а ведь я вам даю человека вполне честного и с гонором; это человек великодушный, который сам своей сестре уступил свою часть в десять тысяч рублей, стало быть вы тут загарантированы от всякой кляузы.

— Кто же это такой? — отнеслась тихо к Кишенскому невеста.

Тихон Ларионович только пожал в недоумении плечами.

— Не трудитесь отгадывать, — отвечал Горданов, — потому что, во-первых, вы этого никогда не отгадаете, а во-вторых, операция у меня разделена на два отделения, из которых одно не открывает другого, а между тем оба они лишь в соединении действуют неотразимо. Продолжаю далее: если бы вы и уладили свадьбу своими средствами с другим лицом, то вы только приобрели бы имя… имя для будущих детей, да и то с весьма возможным риском протеста, а ведь вам нужно и усыновление двух ваших прежних малюток.

— Как же, это почти самое важное.

— Кто же станет об этом заботиться?

— Мы сами.

— Вы сами, — это худо. Нет, я вам передам такого человека, который сам пуще отца родного будет об этом убиваться. Если вы согласны дать мне девять тысяч рублей, я вам сейчас же представлю ясные доказательства, что вы через неделю, много через десять дней, можете быть обвенчаны с самым удобнейшим для вас человеком и, вдобавок, приобретете от этого брака хотя не очень большие, но все-таки относительно довольно значительные денежные выгоды, которые во всяком случае далеко с избытком вознаградят вас за то, что вы мне за этого господина заплатите. Я согласен, что это дело небывалое, но вы сейчас увидите, что все это как нельзя более просто и возможно: субъект, которого я вам предлагаю, зарабатывает в год около двух тысяч рублей, но он немножко привередлив, — разумеется, пока он одинок, а со временем, когда он будет женат и, находясь в ваших руках, будет считаться отцом ваших малюток, то вы его можете подогнать… Вы, не живя с ним, можете потребовать от него по закону приличного содержания для вас и для ваших детей; тут и Тихон Ларионович может подшпорить его в газете; он человек чуткий, — гласности испугается, а тогда определить его на службу, или пристроить его к какому-нибудь делу, и он вам быстро выплатит заплаченные за него девять тысяч.

— Что ты об этом думаешь? — спросила дама Кишенского.

Кишенский ударил громко счетною костяшкой и отвечал:

— Что же! Это вполне возможно.

— Мои планы все тем и хороши, — сказал Горданов, — что все они просты и всегда удобоисполнимы. Но идем далее, для вас еще в моем предложении заключается та огромная выгода, что денег, которые вы мне заплатите за моего человека, вы из вашей кассы не вынете, а, напротив, еще приобретете себе компаниона с деньгами же и с головой.

Дама только перевела глаза с Кишенского на Горданова и обратно назад на Кишенского.

— Когда наступит время расчета, — продолжал Горданов, — я у вас наличных денег не потребую; а вы, почтенный Тихон Ларионович, дадите мне только записку, что мною у вас куплены такие-то и такие-то бумаги, на сумму девяти тысяч рублей, и сделайте меня негласным компанионом по вашей ссудной кассе, на соответственную моему капиталу часть, и затем мы станем работать сообща. Планы мои всегда точны, ясны, убедительны и неопровержимы, и если вы согласны дать мне за вашу свадьбу с моим субъектом девять тысяч рублей, то этот план я вам сейчас открою.

— Тихон! — воззвала дама к Кишенскому.

— Гм!

— Да что же ты мычишь! Ведь это надо решать.

— Да; я прошу вас решать, — отвечал, взглянув на свои часы, Горданов.

— Что же?.. — простонал Кишенский.

— Что же? Ну, что же «что же»? — передразнила дама, — ведь это надо, понимаешь ты, это надо кончить.

— Фабий Медлитель, положим, выигрывал сражения своею медлительностью, но его тактика, однако, не всем удается, и быстрота, и натиск в наше скорое время считаются гораздо вернейшим средством, — проговорил, в виде совета, Горданов.

— Да, в самом деле, это бесконечный водевильный куплет:

с нетерпеливым неудовольствием проговорила дама и, непосредственно затем быстро оборотясь к Горданову, сказала:

— Извольте, господин Горданов, я согласна: вы получите восемь тысяч пятьсот.

— И еще пятьсот; я вам сказал последнюю цену: девять тысяч рублей.

— Извольте, девять.

Горданов расстегнул пиджак, достал из грудного кармана сложенные листы бумаги, на которых была тщательно списанная копия известного нам сочинения Висленева, и попросил взглянуть.

Кишенский и дама посмотрели в рукопись.

— Что это такое? — вопросил Кишенский.

— Это копия, писанная рукой неизвестного человека с сохраняющегося у меня дома оригинала, писанного человеком, мне известным.

— Тем, которого вы нам продаете?

— Да, тем, которого я вам продаю.

Хозяева приумолкли.

— Теперь извольте прослушать, — попросил Горданов, — и полным, звучным голосом, отбивая и подчеркивая сальянтные места, прочел хозяину и хозяйке ярое сочинение Иосафа Платоновича.

— Что это за дребедень? — вопросил Кишенский, когда окончилось чтение.

Дама, сдвинув брови, молчала.

— Это, милостивый государь, не дребедень, — отвечал Горданов, — а это ноты, на которых мы сыграем полонез для вашего свадебного пира и учредим на этом дворянство и благосостояние ваших милых малюток. Прошу вас слушать: человек, написавший все это своею собственною рукой, есть человек, уже компрометированный в политическом отношении, дома у него теперь опять есть целый ворох бумаг, происхождение которых сближает его с самыми подозрительными источниками.

— Понимаю! — воскликнул, ударив себя ладонью по лбу, Кишенский.

— Ничего не понимаете, — уронил небрежно Горданов и продолжал, — прочитанное мною вам здесь сочинение написано по тем бумагам и есть такое свидетельство, с которым автору не усидеть не только в столице, но и в Европейской России. Вся жизнь его в моих руках, и я дарую ему эту жизнь, и продаю вам шелковый шнурок на его шею. Он холост, и когда вы ему поставите на выбор ссылку или женитьбу, он, конечно, будет иметь такой же нехитрый выбор, как выбор между домом на Английской набережной или коробочкой спичек; он, конечно, выберет свадьбу. Верно ли я вам это докладываю?

Кишенский беззвучно рассмеялся и, замотав головой, отошел к окну, в которое гляделась белая ночь.

— Верно ли? — повторил Горданов.

— Верно, черт возьми, до поразительности верно! И просто, и верно!

Дама молчала.

— Ваше мнение? — вопросил ее Горданов.

— Дело в том, — молвила она после паузы, — как же это совершится?

— Тут необходимо небольшое содействие Тихона Ларионовича: жениха надо попугать слегка обыском.

— Это можно, — отвечал Кишенский, улыбнувшись и потухнув в ту же секунду.

— И непременно не одного его обыскать, а и меня, и Ванскок, понимаете, чтоб он не видал нить интриги, но чтобы зато была видна нить хода бумаг.

— Хорошо, хорошо, — отозвался Кишенский.

— У него пусть найдут бумаги и приарестуют его.

— Да уж это так и пойдет.

— А тогда взять его на поруки и перевенчать.

— Да, это так; все это в порядке, — ответил Тихон Ларионович.

— Тогда ему будет предложено на выбор: выдать ему назад это его сочинение или представить его в подкрепление к делу.

— Да.

— И он, как он ни прост, поймет, что бумаги надо выручить. Впрочем, это уже будет мое дело растолковать ему, к чему могут повести эти бумаги, и он поймет и не постоит за себя. А вы, Алина Дмитриевна, — обратился Горданов к даме, бесцеремонно отгадывая ее имя, — вы можете тогда поступить по усмотрению: вы можете отдать ему эти бумаги после свадьбы, или можете и никогда ему их не отдавать.

— К чему же отдавать? — возразил Кишенский.

— Да, и я то же самое думаю, а, впрочем, это ваше дело.

— Это мы увидим, — молвила невеста.

И затем, с общего согласия, был улажен план действий, во исполнение которого Кишенский должен был «устроить обыск». Как он должен был это устроивать, про то ничего не говорилось: предполагалось, что это сделается как-то так, что до этого никому нет дела. Затем, когда жениха арестуют, Горданов, которого тоже подведут под обыск, скажет арестованному, что он, желая его спасти в критическую минуту, отдал бумаги на сохранение Кишенскому, а тот — Алине Дмитриевне Фигуриной, и тогда уже, откинув все церемонии прочь, прямо объявят ему, что Алина Дмитриевна бумаг не отдает без того, чтобы субъект на ней перевенчался.

Для того же, чтобы благородному и благодушному субъекту не было особенной тяжести подчиниться этой необходимости, было положено дать ему в виде реванша утешение, что Алина Дмитриевна принуждает его к женитьбе на себе единственно вследствие современного коварства новейших людей, которые, прозрев заветы бывших новых людей, или «молодого поколения», не хотят вырвать женщину, нуждающуюся в замужестве для освобождения себя от давления семейного деспотизма. Все это было апробировано Кишенским и Алиной Дмитриевной, и условие состоялось.

— Теперь, — сказал в заключение Горданов, — я вам сообщу и имя того, кого вы купили: это Иосаф Платоныч Висленев.

— Иосаф Висленев! — воскликнули с удивлением в один голос Фигурина и Кишенский.

— Да, Иосаф Висленев, он сам собственнейшею своею персоной.

— Черт вас возьми, Горданов, вы неподражаемы! — воскликнул Кишенский.

— Нравится вам ваша покупка?

— Лучшего невозможно было выдумать.

— Ну и очень рад, что угодил по вкусу. Рукописание его у меня, я не понес его к вам в подлиннике для того…

— Чтоб обе половины вашего плана не соединить вместе, — начал шутить развеселившийся Кишенский.

— Да, — отвечал, улыбаясь, Горданов, — Ванскок мне кое-что сообщала насчет некоторых свойств вашего Иогана с острова Эзеля. К чему же было давать вам повод заподозрить меня в легкомыслии? Прошу вас завернуть завтра ко мне, и я вам предъявлю это рукописание во всей его неприкосновенности, а когда все будет приведено к концу, тогда, пред тем как я повезу Висленева в церковь венчать с Алиной Дмитриевной, я вручу вам эту узду на ее будущего законного супруга, а вы мне отдадите мою цену.

— Вполне согласен, — отвечал Кишенский и, подавив снова пуговку, велел вошедшему Иогану с острова Эзеля подать бутылку холодного шампанского.

За вином ударили по рукам, и ничего над собой не чаявший Висленев был продан.

Затем Горданов простился и ушел, оставя Кишенскому копию, писанную неизвестною рукою с известного сочинения для того, чтобы было по чему наладить обыск, а невесте еще раз повторил добрый совет: не выдавать Висленеву его рукописания никогда, или по крайней мере до тех пор, пока он исхлопочет усыновление и причисление к своему дворянскому роду обоих ее старших детей.

— А лучше, — решил Горданов, — никогда с него этой узды не снимайте: запас беды не чинит и хлеба не просит.

Впрочем, Горданов напрасно на этот счет предупреждал госпожу Фигурину. Видясь с нею после этого в течение нескольких дней в № 7 квартиры Кишенского, где была семейная половина этого почтенного джентльмена, Горданов убедился, что он сдает Висленева в такие ежовые рукавицы, что даже после того ему самому, Горданову, становилось знакомым чувство, близкое к состраданию, когда он смотрел на бодрого и не знавшего устали Висленева, который корпел над неустанною работой по разрушению «василетемновского направления», тогда как его самого уже затемнили и перетемнили.