На ножах

Увидав себя на дворе генеральши, Лариса в первый раз в жизни почувствовала тот сладостный трепет сердца, который ощущается человеком при встрече с близкими людьми, после того как ему казалось, что он их теряет невозвратно.

Лариса кинулась на шею Александре Ивановне и много раз кряду ее поцеловала; так же точно она встретилась и с теткой Форовой, которая, однако, была с нею притворно холодна и приняла ее ласки очень сухо.

Бодростина была всегда и везде легкой гостьей, никогда не заставлявшею хозяев заботиться о ней, чтоб ей было не скучно. У нее всегда и везде находились собеседники, она могла говорить с кем угодно: с честным человеком и с негодяем, с монахом и комедиантом, с дураком и с умным. Опыт и практические наблюдения убедили Глафиру Васильевну, что на свете все может пригодиться, что нет лишнего звена, которое бы умный человек не мог положить не туда, так сюда, в свое здание. Последняя мысль о спиритизме, который она решилась эксплуатировать для восстановления своей репутации, еще более утвердила ее в том, что все стоит внимания и все пригодно.

Очутясь у Синтяниной, которую Бодростина ненавидела тою ненавистью, какою бессердечные женщины ненавидят женщин строгих правил и открытых честных убеждений, Глафира рассыпалась пред нею в шутливых комплиментах. Она называла Александру Ивановну «русской матроной» и сожалела, что у нее нет детей, потому что она верно бы сделалась матерью русских Гракхов.

По поводу отсутствия детей она немножко вольно пошутила, но заметив, что у генеральши дрогнула бровь, сейчас же обратила речь к Ларисе и воскликнула:

— Да когда же это ты, Лара, выйдешь наконец замуж, чтобы при тебе можно было о чем-нибудь говорить?

Висленев, по обыкновению, расхаживал важною журавлиною походкой и, заложив большие пальцы обеих рук в карманы, остальными медленно и отчетисто ударял себя по панталонам. Говорил он сегодня, против своего обыкновения, очень мало, и все как будто хотел сказать что-то необыкновенное, но только не решался.

Зато Горданов смотрел на всех до наглости смело и видимо порывался к дерзостям. Порывы эти проявлялись в нем так беззастенчиво, что Синтянина на него только глядела и подумывала: «Каково заручился!» От времени до времени он поглядывал на Ларису, как бы желая сказать: смотри как я раздражен, и это все чрез тебя; я не дорожу никем и сорву свой гнев на ком представится.

Лариса имела вид невыгодный для ее красоты: она выглядывала потерянною и больше молчала. Не такова она была только с одною Форовой. Лариса следила за теткой, и когда Катерина Астафьевна ушла в комнаты, чтобы наливать чай, бедная девушка тихо, с опущенною головкой, последовала за нею и, догнав ее в темных сенях, обняла и поцеловала.

Катерина Астафьевна притворилась, что она сердита и будто даже не заметила этой ласки племянницы.

Лариса села против нее за стол и заговорила о незначительных посторонних предметах. Форова не отвечала.

— Вы, тетя, сегодня здесь ночуете? — наконец спросила Лариса.

— Не знаю-с, как мне бог по сердцу положит.

— Поедемте лучше домой.

— Куда это? Тебе одна дорога, а мне другая. Вам в Тверь, а нам в дверь.

Лариса встала и, зайдя сзади тетки, поцеловала ее в голову. Она хотела приласкаться, но не умела, — все это у нее выходило как-то неестественно: Форова это почувствовала и сказала:

— Сядь уж лучше, пожалуйста, милая, на место, не строй подлизй.

У Ларисы больше в запасе ничего не нашлось, она в самом деле села и отвечала только:

— Я думала, что вы, тетя, добрее.

— Как не добрее, ты верно думала, что если меня по шее будут гнать, так я буду шею только потолще обертывать. Не сподобилась я еще такого смирения.

— Простите меня, тетечка, если я вас обидела. Я была очень расстроена.

— Чтой-то говорят, ты скоро замуж идешь?

— За кого это?

— За кого же, как не за Гордашку? Нет, а Подозеров, ей-Богу, молодец!

Форова захохотала.

— Ты, верно, думала, что ему уже живого расстанья с тобою не будет, а он раскланялся и был таков: нос наклеил. Вот, на же тебе!.. Люблю таких мужчин до смерти и хвалю.

— И даже хвалите?

— А, разумеется хвалю! Да что на нас, дур, смотреть как мы ломаемся? Этого добра везде много, а женишки нынче в сапожках ходят, а особенно хорошие.

Лариса встала и вышла.

— Кусает, барышня, кусает! — промолвила про себя Форова и еще долго продолжала сидеть одна за чайный столом в маленькой передней и посылать гостям стаканы в осинник. Размышлениям ее никто не мешал, кроме девочки, приходившей переменять стаканы.

Но вот по крыльцу послышался шорох юбок и в комнату скорыми шагами вошла Александра Ивановна.

— Что сделалось с Гордановым! — сказала она, быстро подходя к Форовой. — Представь ты, что он, что ни слово, то старается всем сказать какую-нибудь дерзость!

— И тебе что-нибудь сказал?

— Да, разные намеки. И Бодростиной, и Висленеву. А бедняжка Лара совсем при нем смущена.

— Есть грех.

— А Подозеров с Гордановым даже и не говорят; между ними что-то было.

В это время голоса гостей послышались под самыми окнами на дворе.

— Огня! Жизни! Господа, в ком есть огонь: я гореть хочу! — говорила, стоя на одном месте, Бодростина.

Ни Лариса, ни Подозеров, ни Горданов и Висленев не трогались, но в эту минуту вдруг сильным порывом распахнулась калитка и на двор влетели отец Евангел и майор Форов, с огромной палкой в руке и вечною толстою папироскою во рту.

Оба эти новые лица были отчего-то в больших попыхах и неслись как буревестники перед грозой.

Встретив стоящее на дворе общество, они, по-видимому, смешались, но, однако, Форов тотчас же поправился и, взяв за руку Бодростину, сказал:

— Целую вашу лапку! — и действительно поцеловал ее.

— Mersi, Филетер Иванович, за внимание, я нуждаюсь в нем, я хочу гореть и никто не спешит угасить мой пламень… Вы умеете бегать?

— Как скороход.

— Заяц быстрее бегает чем скороход, — отозвался Горданов.

Майор не обратил на эти слова никакого внимания.

— Кто же со мной? — вызывал он.

— Я, — отвечала, сходя с крыльца, генеральша и стала с Форовым, и побежала.

Бодростина поймала Александру Ивановну.

Форов был неуловим: он действительно бегал как заяц.

Висленев подал руку сестре и стал во вторую пару.

Майор тотчас же поймал Ларису.

Шум, беготня этой игры и крики и смех, без которых не обходятся горелки, придали всем неожиданное оживление и вызвали даже майоршу.

— Давайте и мы с вами пожуируем, — пригласил ее тотчас отец Евангел и, подобрав вокруг себя подрясник, побежал третьею парой, но спутался со своею дамой и упал.

Это возбудило общий хохот.

— Один Горданов не принимает участия! Что это такое? Играйте сейчас, Горданов, я вам это приказываю, — пошутила Бодростина.

— Не слушаю я ничьих приказов.

— Послушайте хоть в шутку.

— Ни в шутку, ни всерьез.

— Вышел из повиновения! Ну так серьезничайте же за наказание.

— Я не серьезничаю, а не хочу падать.

— Не велика беда.

— Да, кому падать за обычай, тому действительно не штука и еще один лишний раз упасть.

Бодростина сделала вид, что не слыхала этих слов, побежала с Форовым, но майор все слышал и немножко покосился.

— Послушайте-ка, — сказал он, улучив минуту, Синтяниной. — Замечаете вы, что Горданов завирается!

— Да, замечаю.

— И что же?

— Ничего.

— Гм!

— Он этим себе реноме здесь составил, но все-таки я думала, что он умнее и знает, где что можно и где нельзя.

— Черт его знает, что с ним сделалось.

— Ничего; он зазнался; а может быть и совсем не знал, что мои двери таким людям заперты.

Между тем Катерина Астафьевна распорядилась закуской. Стол был накрыт в той комнате, где в начале этой части романа сидела на полу Форова. За этим покоем в отворенную дверь была видна другая очень маленькая комнатка, где над диваном, как раз пред дверью, висел задернутый густою драпировкой из кисеи портрет первой жены генерала, Флоры. Эта каютка была спальня генеральши и Веры, и более во всем этом жилье никакого помещения не было.

Мужчины подошли к закуске и выпили водки.

— Фора! — возгласил неожиданно Горданов, наливая себе во второй раз полрюмки вина.

— Чего-с? — оборотился к нему Форов.

— Ничего: я говорю «фора», даю знак пить снова и снова.

— Ах, это!..

— Ну-с; я вас поздравляю: ему быть от меня битому, — шепнул, наклонясь к Синтяниной, майор.

— Надеюсь, только не здесь.

— Нет, нет, в другом месте!

Висленев рассказывал сестре, Форовой и Глафире о странном сне, который ему привиделся прошлою ночью.

— Не верь, батюшка, снам, все они врут, — ответила ему майорша.

— Есть пустые сны, а есть сны вещие, — возразил ей Висленев. — Мне нравится на этот счет теория спиритов. Вы ее знаете, Филетер Иванович?

— Читали мы кой-что. Помнишь, отец Евангел, новый завет-то ихний… Эка белиберда какая!

— Оно, говорят, ведь по Евангелию писано.

— Да; в здоровый бульон мистических помой подлито.

— Тех же щей, да пожиже захотелось, — вставил свое слово Евангел.

— А я уважаю спиритов и уверен, что они дадут нам нечто обновляющее. Смотрите: узкое, старое или так называемое церковное христианство обветшало, и в него — сознайтесь — искренно мало кто верит, а в другой крайности, что же? Бесплодный материализм.

— Ну-с?

— Ну-с и должно быть что-нибудь новое, это и есть спиритизм. Смотрите, как он захватывает в Америке и повсюду, например, у нас в Петербурге: даже некоторые государственные люди…

— Столы вертят, — подсказал майор. — Что же и прекрасно.

— Нет; не одни столы вертят, а в самом деле ответы от мертвых получают.

— Ничего-с, стихийное мудрование, все это кончится вздором, — отрезал Евангел.

— Ну подождите, как-то вы с ним справитесь.

— Ничего-с: христианство и не таких врагов видало.

— Ну этаких не видало, это новая сила: это не грубый материализм, а это тонкая, тонкая сила.

— Во-первых, это не сила, — отозвался Форов, — а во-вторых, вы истории не знаете.

— Вот как! Кто вам сказал, что я ее не знаю?

— А, разумеется, не знаете! Все это, государь мой, старье.

И Форов начал перечислять Висленеву связи спиритизма с мистическими и спиритуальными школами всех времен.

— Да, — перебил Висленев, — но сказано ведь, что ново только то, что хорошо забыто.

— Анси ретурнемент гумен эст-фет, — отозвался отец Евангел, произнося варварским, бурсацким языком французские слова. — Да и сие не ново, что все не ново.

Прочитал, ничтоже сумняся и мня себя говорящим по-французски, Евангел.

Заинтересованные его французским чтением, к нему обернулись все, и Бодростина воскликнула:

— Ах, какая у вас завидная память!

— Нет-с, и начитанность какая, добавьте! — заступился Форов. — Вы, Иосаф Платонович, знаете ли, чьи это стихи он нам привел? Это французский поэт Климент Маро, которого вы вот не знаете, а которого между тем согнившие в земле поколения наизусть твердили.

— А за всем тем я все-таки спирит! — решил Висленев.

Он ожидал, что его заявление просто произведет тревогу, но оно не произвело ничего. Только Форов один отозвался, сказав:

— Я сам когда порядком наспиртуюсь, так тоже делаюсь спирит.

— Значит, это хроническое, — послышалось от Горданова.

Форов встал из-за стола и, отойдя к свече, стоявшей на комоде, начал перелистывать книжку журнала.

— Что это такое вы рассматриваете, майор? — спросил его Горданов, став у него за спиной и чистя перышком зубы. Но Форов, вместо ответа, вдруг нетерпеливо махнул локтем и грубо крикнул: — Но-о!

Павел Николаевич, сдерживая улыбку, удивился.

— Чего это вы по-кучерски кричите? — сказал он, — я ведь не лошадь.

— Я не люблю, чтоб у меня за ухом зубы чистили, я брюзглив.

— И не буду, майор, не буду, — успокоил его Горданов, фамильярно касаясь его плеча, но эта новая шутка еще больше не понравилась Форову, и он закричал:

— Не троньте меня, я нервен.

— При этакой-то корпуленции и нервен?

И Горданов еще раз слегка коснулся боков Форова.

Майор совсем взбесился, и у него затряслись губы.

— Говорю вам не троньте меня: я щекотлив!

— Господин Горданов, да не троньте же вы его! — проговорила, подходя к мужу, Форова.

— Извините, я шутил, — отвечал Горданов, — и вовсе не думал рассердить майора. Вот, Висленев, ты теперь спирит, объясни же нам по спиритизму, что это делается со здоровым человеком, что он вдруг становится то брюзлив, то нервен, то щекотлив и…

— Вон у него какая палка нынче с собою! — поддержал приятеля Висленев, взяв поставленную майором в углу толстую белую палку.

Но Форов, действительно, стал и нервен, и щекотлив; он уже слышал то, чего другие не слыхали, и обижался, когда его не хотели обидеть.

— Не троньте моей палки! — закричал он, побледнев и весь заколотясь в лихорадке азарта, бросился к Висленеву, вырвал палку из его рук и, ставя ее на прежнее место в угол, добавил: — Моя палка чужих бьет!

— Господа, прекратите, пожалуйста, все это, — серьезно объявила, вставая, Александра Ивановна.

Гости почувствовали себя в неловком положении, и Горданов, Глафира и Висленев вскоре стали прощаться.

— Не будем сердиться друг на друга, — сказала Бодростина, пожимая руки Синтяниной.

— Нисколько, — отвечала та. — До свидания, Иосаф Платонович.

— А со мною вы не прощаетесь? — отнесся к ней Горданов, которого она старалась не заметить.

— Нет, с вами-то именно я решительнее всех прощаюсь.

— Позвольте вашу руку!

— Нет; не подаю вам и руки на прощанье, — отвечала Синтянина, принимая свою руку от руки Висленева и пряча ее себе за спину.

— Конечно, я знаю, мой приятель во всем и всегда был счастливее меня… Я конкурировать с Жозефом не посмею. Но, во всяком случае, не желал бы… не желал бы по крайней мере навлечь на себя небезопасный гнев вашего превосходительства.

Александра Ивановна слегка побледнела.

— Ваше превосходительство так хорошо себя поставили.

— Надеюсь.

— Супруг ваш генерал, имеет такое влияние…

— Что даже его жена не защищена от наглостей в своем доме.

— Нет; что пред вами должно умолкнуть все, чтобы потом не каяться за слово.

— Вон! — воскликнула быстро Александра Ивановна и, вытянув вперед руку, указала Горданову пальцем к выходу.

Павел Николаевич не успел опомниться, как Форов отмахнул пред ним настежь дверь и, держа в другой руке свою палку, которая «чужих бьет», сказал:

— Имею честь!

Горданов оглянулся вокруг и, видя по-прежнему вытянутую руку Синтяниной, вышел.

Вслед за ним пошли Бодростина и Висленев и покатили в город, Бог весть в каком настроении духа.