Когда Марья Алексевна опомнилась у ворот Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно исчезла, вышла замуж и ушла от нее, этот факт явился ее сознанию
в форме следующего мысленного восклицания: «обокрала!» И всю дорогу она продолжала восклицать мысленно, а иногда и вслух: «обокрала!» Поэтому, задержавшись лишь на несколько минут сообщением
скорби своей Феде и Матрене по человеческой слабости, — всякий человек увлекается выражением чувств до того, что забывает
в порыве души житейские интересы минуты, — Марья Алексевна пробежала
в комнату Верочки, бросилась
в ящики туалета,
в гардероб, окинула все торопливым взглядом, — нет, кажется, все цело! — и потом принялась поверять это успокоительное впечатление подробным пересмотром.
Говоря это, Хвалынцев думал сделать легкий намек, что не далее как сегодня же,
в этой самой
комнате, все то, чтó
в русском сердце могло бы вызвать только боль и
скорбь, здесь встречало какое-то злорадство. Конноартиллерист, казалось, угадал его мысль.
Она пожимала плечами и отворачивала от нас свое полное
скорби лицо; жених сидел
в своей
комнате, посылал Оле с лакеями нежные письма и, глядя
в окно, удивлялся смелости, с которой мы говорили и держали себя с Олей.