Неточные совпадения
В губернском городе N
есть довольно большой деревянный дом, принадлежащий господам Висленевым, Иосафу Платоновичу, человеку лет тридцати пяти, и сестре его, Ларисе Платоновне,
девушке по двадцатому году.
Спасения и возврата его никто не чаял, его считали погибшим навеки, причем губернскому человечеству
были явлены новые доказательства человеческого, или, собственно говоря, женского коварства и предательства, со стороны одной молодой, но, как все решили, крайне испорченной и корыстной
девушки, Александры Ивановны Гриневич.
Матери очень многих девиц, поставленных гораздо лучше, чем дочь доктора Гриневича, и гораздо положительнее ее обеспеченных, не пренебрегли бы таким женихом, как Висленев, а Сашеньке Гриневич партия с Висленевым, по всеобщему приговору,
была просто клад, за который эта
девушка должна
была держаться крепче.
Солидности этой, однако, не всеми
была дана одинаковая оценка, и многие построили на ней заключения, невыгодные для характера молодой
девушки. Некоторые молодые дамы, например, называли это излишнею практичностью и жесткостью: по их мнению, Саша, имей она душу живую и восприимчивую, какую предполагает в себе каждая провинциальная дама, не убивала бы поэтические порывы юноши, а поддержала бы их: женщина должна вдохновлять, а не убивать вдохновение.
Теней и прежних полудетских ссор теперь, правда, не
было, но зато их в молодой
девушке заменили сдержанность и самообладание и в речи, и в приемах.
— Господь ее знает,
девушки ведь почти все кажутся добрыми. У малороссиян
есть присловье, что будто даже «все панночки добры».
«Сестра не спит еще, — подумал Висленев. — Бедняжка!.. Славная она, кажется,
девушка… только никакого в ней направления нет… а вправду, черт возьми, и нужно ли женщинам направление? Правила, я думаю, нужнее. Это так и
было: прежде ценили в женщинах хорошие правила, а нынче направление… мне, по правде сказать, в этом случае старина гораздо больше нравится. Правила, это нечто твердое, верное, само себя берегущее и само за себя ответствуюшее, а направление… это: день мой — век мой.
— Да; вся ваша жизнь, проходившая здесь, на наших глазах,
была какое-то штудированье себя. Скажите, что до всего этого молодой
девушке? Что же вы делали для того, чтоб обратить к себе ее сердце? Ничего!
Эта
девушка, с ее чарующею и характерною красотой, обещавшею чрезвычайно много и, может
быть, не властною дать ничего, понравилась Горданову до того, что он не мог скрыть этого от зорких глаз и тонкого женского чутья.
Он ей
был не лишний: она в самом деле зябла, но вдруг чуть только всколыхнулась дверная портьера и вошедшая
девушка произнесла: «Генрих Иваныч», Бодростина сейчас же вскочила, велела просить того, о ком
было доложено, и пошла по комнате, высоко подняв голову, со взглядом ободряющей и смущающей ласки.
Жизнь этой
девушки была обыкновенная жизнь в доме мелкого чиновника, пробивающегося в Москве на девятнадцать рублей месячного жалованья и рублей пять-шесть каких-нибудь срывков с просителей.
Отец ходил утром на службу, после обеда спал, в сумерки, для моциона, голубей пугал, а вечером
пил; мать сплетничала да кропотала и сварилась то с соседями, то с работницей;
девушка скучала.
Родители, разумеется, страшно перепугались, не сделала бы она чего с собою, да и от Поталеева этого нельзя
было скрыть, он сам отгадал в чем дело и, надо отдать ему честь, не похвалил их, он прямо сказал им, что ни в каком случае не хочет, чтобы
девушку неволили идти за него замуж.
Не верю вам, что вы меня любите, но так и
быть, пойду за вас, а только знайте же, вперед вам говорю, что я дурно себя вела и честною
девушкой назваться не могу».
— Летушка! Лета! — допрашивал он жену, — кто же он
был для вас? Где же тот ваш проступок, о котором вы
девушкой сказали в Москве?
Лариса имела вид невыгодный для ее красоты: она выглядывала потерянною и больше молчала. Не такова она
была только с одною Форовой. Лариса следила за теткой, и когда Катерина Астафьевна ушла в комнаты, чтобы наливать чай, бедная
девушка тихо, с опущенною головкой, последовала за нею и, догнав ее в темных сенях, обняла и поцеловала.
Случай, устроивший странную судьбу мою,
быть может, совершенно исключительный, но полоса смятений на Руси еще далеко не прошла: она, может
быть, только едва в начале, и к тому времени, когда эти строки могут попасть в руки молодой русской
девушки, готовящейся
быть подругой и матерью, для нее могут потребоваться иные жертвы, более серьезные и тягостные, чем моя скромная и безвестная жертва: такой
девушке я хотела бы сказать два слова, ободряющие и укрепляющие силой моего примера.
Тот понял и сейчас же распорядился, чтобы
была подана коляска. Глафиру Васильевну вывели, усадили среди подушек, укутали ей ноги пледом и повезли, куда попало, по освещенной луной Москве. Рядом с нею сидела горничная из гостиницы, а на передней лавочке — Горданов. Они ездили долго, пока больная почувствовала усталость и позыв ко сну; тогда они вернулись, и Глафира тотчас же легла в постель.
Девушка легла у нее в ногах на диванчике.
Как гадко мне теперешнее мое раздумье, когда бедная
девушка, которую я любил, оклеветана, опозорена в этом мелком мирке, и когда я,
будучи властен поставить ее на ноги, раздумываю: сделать это или не делать?
Затем во все то время, как сестра его портила, поправляла, и опять портила, и снова поправляла свое общественное положение, он поднимался по службе, схоронил мать и отца, благословивших его у своего гроба; женился на состоятельной
девушке из хорошей семьи и, метя в сладких мечтах со временем в министры, шел верною дорогой новейших карьеристов, то
есть заседал в двадцати комитетах, отличался искусством слагать фразы и блистал проповедью прогресса и гуманности, доводящею до сонной одури.
Подозеров припомнил Синтяниной, что в том разговоре она убеждала его, что штудировать жизнь
есть вещь ненормальная, что молодой
девушке нет дела до такого штудированья, а что ей надо жить, и человеку, который ее любит, нужно «добиваться» ее любви.
Заметив, что Лара в
девушках начала серьезно нравиться Горданову, Бодростина испугалась, чтобы Павел Николаевич как-нибудь не женился и тогда, с утратой выгод от вдовства Глафиры, не охладел бы к «общему делу»; но теперь замужняя Лариса
была такими прелестными ширмами, расставить которые между собою и своим браво Глафира желала и даже считала необходимым, особенно теперь, когда она впала в новое беспокойство от изъявленного Михаилом Андреевичем намерения передать ей все состояние по новому духовному завещанию, в отмену того, которое некогда сожгла Глафира пред глазами Ропшина, подменив фальшивым.
Синтянина прошла чрез комнату, где горничная
девушка, нагнувшись над тазом, набивала рубленым льдом гуттаперчевый пузырь, — дальше
была комната, в которой лежала Лариса…
Несмотря на близкое присутствие больной, гости и хозяева
были довольно спокойны; а Висленев казался даже несколько искусственно оживлен и, не глядя в глаза Синтяниной, все заводил речь о каком-то известном ему помещике, который благословил дочь-девушку за женатого и сам их выпроводил.
Девушка была в затруднении и молчала.
Через минуту письмо Горданова
было скопировано, вложено в новый конверт и тот же лакей понес его к Глафире. Передавая посылку горничной, лакей шепнул ей, что письмо это он представлял на просмотр, и похвалился ассигнацией.
Девушка передала это Глафире и, получив сама сто рублей, вынесла лакею запечатанный ответ и распечатанные пятьдесят рублей.
Неточные совпадения
Он видел, что старик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее неумелые, невозможные приказания; видел, что Агафья Михайловна задумчиво и ласково покачивала головой на новые распоряжения молодой барыни в кладовой, видел, что Кити
была необыкновенно мила, когда она, смеясь и плача, приходила к нему объявить, что
девушка Маша привыкла считать ее барышней и оттого ее никто не слушает.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на него Свияжского
есть только его ни на чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того, в глубине души ему хотелось испытать себя, примериться опять к этой
девушке. Домашняя же жизнь Свияжских
была в высшей степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин,
был для Левина всегда чрезвычайно интересен.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может
быть,
девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Русская
девушка ухаживала за мадам Шталь и, кроме того, как замечала Кити, сходилась со всеми тяжело-больными, которых
было много на водах, и самым натуральным образом ухаживала зa ними.
Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника
девушки и вообще свободной женщины может
быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может
быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.