Неточные совпадения
Весь следующий день Саша провела в молитве тревожной и жаркой: она
не умела молиться тихо и в спокойствии; а
на другой,
на третий,
на четвертый день она много ходила, гуляла,
думала и наконец в сумерки пятого дня вошла в залу, где сидел ее отец, и сказала ему...
Можно
думать, что она отвечает и возражает
на все, но только
не удостаивая никого сообщением этих возражений.
— Да, он здесь, то есть здесь в городе, мы вместе приехали, но он остановился в гостинице. Я сам
не думал быть сюда так скоро, но случайные обстоятельства выгнали нас из Москвы раньше, чем мы собирались. Ты, однако,
не будешь
на меня сердиться, что я этак сюрпризом к тебе нагрянул?
Висленев ушел к себе, заперся со всех сторон и, опуская штору в окне,
подумал: «Ну, черт возьми совсем! Хорошо, что это еще так кончилось! Конечно, там мой нож за окном… Но, впрочем, кто же знает, что это мой нож?.. Да и если я
не буду спать, то я
на заре пойду и отыщу его…»
— Чокнемся! — сказала Бодростина и, ударив свой стакан о стакан Горданова, выпила залпом более половины и поставила
на стол. — Теперь садись со мной рядом, — проговорила она, указывая ему
на кресло. — Видишь, в чем дело: весь мир, то есть все те, которые меня знают,
думают, что я богата:
не правда ли?
— Молчишь, но очень дурное
думаешь. — Она прищурила глаза, и после минутной паузы положила свои руки
на плечи Горданову и прошептала, — ты очень ошибся, я вовсе
не хочу никого посыпать персидским порошком.
— Здравствуй, голубушка Саша! — сказала она, поставив ногу
на ступеньку тюльбюри, и пожала руку Синтяниной. — А я
не думала, что ты поедешь нынче
на хутор.
Теперь мы должны покинуть здесь под бурей всех наших провинциальных знакомых и их заезжих гостей я перенестись с тучного и теплого чернозема к холодным финским берегам, где заложен и выстроен
на костях и сваях город, из которого в последние годы, доколе
не совершился круг, шли и
думали вечно идти самые разнообразные новаторы.
Ванскок ни
на минуту
не подумала, что это шутка: она серьезно взяла кошку за горло, но
не совладела ни с нею, ни с собою: кошка ее оцарапала и убежала.
— Были? Вы «бедная пастушка, ваш мир лишь этот луг» и вам простительно
не знать, что такое нынче называется порядочные деньги. Вы ведь, небось,
думаете, что «порядочные деньги» это значит сто рублей, а тысяча так уж это
на ваш взгляд несметная казна.
— А что же такое? И стану. Ты
думаешь,
не стану? Нет, брат, меня перепилили: я уже
на все пойду.
Ты
думаешь, что меня тешит мой экипаж или сверканье подков моих рысаков? — нет; каждый стук этих подков отдается в моем сердце: я сам бы, черт их возьми, с большим удовольствием возил их
на себе, этих рысаков, чтобы только
не платить за их корм и за их ковку, но это нужно, понимаешь ты, Иосаф: все это нужно для того же, для того, чтобы быть богачом, миллионером…
Но о всем этом
не время было
думать. В Петербурге Горданова ждала ужасная весть: все блага жизни, для которых он жертвовал всем
на свете, все эти блага, которых он уже касался руками, отпрыгнули и умчались в пространство, так что их
не было и следа, и гнаться за ними было напрасно. Квартира № 8 сгорела. Пока отбивали железную дверь кладовой, в ней нашли уже один пепел. Погибло все, и, главное, залогов погибло вдесятеро более, чем
на сумму, в которой они были заложены.
— Так, увезу, как бородатую Прозерпину, если тебе нравятся герценовские сравнения. Мы уедем с тобой от всех здешних напастей куда бы ты
думал? В те благословенные места, где ты впервые познал всю сладость бытия; ты там увидишься со своею сестрой, с твоею генеральшей, которой я
не имею счастья знать, но у которой, по твоим словам, во лбу звезда, а под косой месяц, и ты забудешь в ее объятиях все неудачи бытия и пристроишь оленьи рога своей дражайшей половине. Готов ты или нет
на такую выходку?
Мое мнение таково, что нет
на свете обитаемого уголка, где бы
не было людей, умеющих и желающих досаждать ближнему, и потому я
думаю, что в этом отношении все перемены
не стоят хлопот, но всякий чувствует и переносит досаду и горести по-своему, и оттого в подобных делах никто никому
не указчик.
— Поверьте, я, может быть, меньше всех
на свете
думаю о переделке мира. Скажу вам более: мне так опостылели все эти направления и настроения, что я
не вспоминаю о них иначе как с омерзением.
— Вы ошибаетесь, — ответила, сажая его рукой
на прежнее место, Синтянина, — вы говорите «
не надо»,
думая только о себе, но мы имеем в виду и другую мучающуюся душу, с которою и я, и Катя связаны большою и долгою привязанностию.
Не будьте же эгоистом и дозвольте нам наши заботы.
— Конечно, конечно! Он «сказал», «она сказала», и все
на разговорах и кончили. Что такое в этих случаях значат слова? Слова, остроумно кем-то сказано, даны затем, чтобы скрывать за ними то, что мы
думаем, и женские слова таковы бывают по преимуществу. Добейтесь чувства женщины, а
не ее слов.
Горданов и сам действительно так
думал и держал этот план
на первом месте, но это была его ошибка: Бодростина и в помышлении
не имела быть когда-нибудь его женой.
Горданову, с его понятиями о Ларисе, нужно было совсем
не то, что
думала Бодростина; он
не бил
на то, чтобы поиграть Ларисой и бросить ее.
Он, правда, смотрел
на нее, как
на прекрасный и нужный ему комфорт, но вместе с тем хотел, чтоб эта прекрасная, красивая девушка принадлежала ему
на самом нерушимом крепостном праве, против которого она никогда
не смела бы и
подумать возмутиться.
Это дело было нелегкое: жениться
на Ларисе, повторим еще раз, Горданов
не думал, а любовницей его она
не могла быть по своему гордому характеру.
— Да; так все
думали, и Спиридонов очень рассердился
на слуг и стал взыскивать, зачем так долго
не запирают калитки.
Не знаю, как он учился, но
думаю, что плохо, потому что больше всего он тратил времени
на кутежи с веселыми людьми, однако окончил курс и получил степень лекаря, да все забывал хлопотать о месте.
А тут Поталеева пригласили, и тот говорит: «Бога ради
не думайте, я никакого насилия
не хочу, но я богат, я хотел бы
на вас жениться, чтобы таким образом вас обеспечить.
Негодяй!.. он виновен, а
не вы… вас нельзя вон, он — продолжал Спиридонов, указывая
на Поталеева, и,
подумав с минуту, добавил, — он тоже негодяй…
«Вот оно настоящий-то сорви-голова! —
подумал Поталеев. — Так вот оно
на ком она споткнулась? да и ничего нет мудреного, живучи
на одном дворе. Мудрено только одно, что мне это прежде
не пришло в голову. Да полно, и женится ли он
на ней вправду? Ведь он сегодня совсем пьян, а мало ли что спьяна говорится».
— Я
думала или, лучше скажу, я была даже уверена, что мы с вами более уже
не увидимся в нашем доме, и это мне было очень тяжело, но вы, конечно, и тогда были бы как нельзя более правы. Да! обидели человека, наврали
на него с три короба и еще ему же реприманды едут делать. Я была возмущена за вас до глубины души, и зато из той же глубины вызываю искреннюю вам признательность, что вы ко мне приехали.
«Эх ты бедный, бедный межеумок! —
думала Бодростина. — Ей в руки дается
не человек, а клад: с душой, с умом и с преданностью, а ей нужно она сама
не знает чего. Нет;
на этот счет стрижки были вас умнее. А впрочем, это прекрасно: пусть ее занята Гордановым…
Не может же он
на ней жениться… А если?.. Да нет,
не может!»
— Ты, верно,
думала, что ему уже живого расстанья с тобою
не будет, а он раскланялся и был таков: нос наклеил. Вот,
на же тебе!.. Люблю таких мужчин до смерти и хвалю.
Форов провел эту ночь у Подозерова; майор как пришел, так и завалился и спал, храпя до самого утра, а Подозеров был
не во сне и
не в бдении. Он лежал с открытыми глазами и
думал: за что, почему и как он идет
на дуэль?..
«Это черт знает что! —
думал Форов. — Знаю, уверен и
не сомневаюсь, что он естественный и презреннейший трус, но что может значить это его спокойствие? Нет ли
на нем лат? Да
не на всем же
на нем латы? Или…
не известили ли они, бездельники, сами полицию и
не поведут ли нас всех отсюда
на съезжую? Чего доброго: от этой дряни всего можно ожидать».
Пока я жива, пускай говорят и
думают обо мне что хотят, но память моя… она должна быть чиста от тех пятен, которые кладут
на нее и которых я
не хочу и
не могу снять при жизни.
Он постоянно или находился в полузабытьи, или, приходя в себя, сознавал лишь только то,
на что обращали его внимание; отвечал
на то, о чем его спрашивали;
думал о том, что было предполагаемо ему для ответа, и никак
не далее.
«Вот только одно бы мне еще узнать», —
думал он, едучи
на извозчике. — «Любит она меня хоть капельку, или
не любит? Ну, да и прекрасно; нынче мы с нею все время будем одни…
Не все же она будет тонировать да писать, авось и иное что будет?.. Да что же вправду, ведь женщина же она и человек!.. Ведь я же знаю, что кровь, а
не вода течет в ней… Ну, ну, постой-ка, что ты заговоришь пред нашим смиренством… Эх, где ты мать черная немочь с лихорадушкой?»
«Неужто же, —
подумал он, — все это вчера было притворство? Одно из двух: или она теперешним весельем маскирует обнаружившуюся вчера свою ужасную болезнь, или она мастерски сыграла со мною новую плутовскую комедию, чтобы заставить меня оттолкнуть Ларису. Сам дьявол ее
не разгадает. Она хочет, чтоб я бросил Ларису; будь по ее, я брошу мою Ларку, но брошу для того, чтобы крепче ее взять. Глафира
не знает, что мне самому все это как нельзя более
на руку».
«Прошу вас, Лариса Платоновна,
не думать, что я бежал из ваших палестин, оскорбленный вашим обращением к Подозерову. Спешу успокоить вас, что я вас никогда
не любил, и после того, что было, вы уже ни
на что более мне
не нужны и
не интересны для моей любознательности».
«Однако с нею и
не так легко, должно быть, будет, —
подумал он. — Да, нелегко; но ведь только
на картинах рисуют разбойников в плащах и с перьями
на шляпах, а нищету с душистою геранью
на окне;
на самом деле все это гораздо хуже. И
на словах тоже говорят, что можно жить
не любя… да, можно, но каково это?»
— Да ведь я и говорил, что вы
на нее будете удивляться и
не поймете ее. Я все время за вами наблюдал, как вы с нею говорили, и
думал: «ах, как бы этот ее
не понял»! Но нет, вижу, и вы
не поняли.
Кишенский отозвался болезнью и полным об этом неведением, но присоветывал, однако же, Горданову толкнуться к начальнику сыскной полиции, или к обер-полицеймейстеру, а также поговорить с Казимирой и кстати
подумать о долге. Горданов
на первый совет, куда ему толкнуться, ничего
не ответил, а о долге обещал поговорить послезавтра, и прямо отправился к княгине Казимире.
Он
думал и имел, по-видимому,
не сладкую думу, потому что опущенные книзу веки его глаз, несмотря
на недавнее утреннее омовение их при утреннем туалете, начинали видимо тяжелеть, и, наконец,
на одной реснице его проступила и повисла слеза, которую он тщательно заслонил газетным листом от пробегавшей мимо его в ту минуту горничной, и так в этом положении и остался.
Отмалчиваясь и дуясь, он нисколько
не затруднял положения Глафиры, которая равнодушно смотрела
на дома улиц и
не думала о Висленеве.
Висленев, впрочем,
думал было возвратить эти деньги, или намеревался хоть поговорить, что принимает их
на благородных кондициях взаймы, но дверь Бодростиной была заперта, а затем, когда голод заставил его почать ассигнацию, он уже
не думал о ней разговаривать.
Потом она взглянула
на бумагу, одобрительно кивнула Висленеву и перевела собранию имя гения-покровителя нового медиума, причем поставила
на вид и его смущение, и то, что он написал имя, вовсе о нем
не думая.
— Я вам
не могу этого рассказать, как я
думаю это сделать, но я это сделаю, — отвечала она
на его вопрос.
Поезд летел, грохотал и подскакивал
на смычках рельсов: Висленев все смотрел
на дым,
на искры и начал
думать: почему
не предотвратят этих искр? Почему
на трубе локомотива
не устроят какого-нибудь искрогасителя? И вдруг встрепенулся, что ему до этого совсем нет никакого дела, а что гораздо важнее найти средство, как бы
не досталось все Кюлевейну, и чуть только он пораздумал над этим, как сейчас же ему показалось, что искомое средство есть и что он его даже нашел.
— Как это, однако, глупо, что я оставила незапертою дверь за этим болваном! —
подумала Бодростина, и хотя
не струсив, однако немного покраснев от мысли, что во время дремоты к ней очень легко мог забраться вор или даже дерзкий грабитель, который, будучи теперь захвачен ею
на месте преступления, может ни за что ни про что пырнуть ее ножом и дать всей судьбе ее такое заключение, никого она сама никак
не выводила ни из своего прошлого, ни из настоящего.
— Ну ты, вы, мы, они; ты даже все местоимения в своем разговоре перемешала, но кто бы ни нигилистничал, все-таки я
думаю, что можно было отдать голову свою
на отсечение, что никто
не увидит тебя в этой черной рясе, в усменном поясе, верующею в господа бога, пророчествующею, вызывающею духов, чертей и дьяволов.
Кишенский посмотрел
на него и, когда растрепанный Висленев остановился,
подумал, как бы он его с сумасшедших глаз чем
не хватил.
— Это, верно, к вам или к тебе, — обратился он к Ропшину и к Горданову, суя им это письмо и надеясь таким образом еще
на какую-то хитрость; он
думал, что Горданов или Ропшин его поддержат. Но Горданов взял из рук Михаила Андреевича роковое письмо и прочитал дальше: «Вы подлец! Куда вы дели моего ребенка? Если вы сейчас
не дадите мне известное удовлетворение, то я сию же минуту еду отсюда к прокурору».