Неточные совпадения
Ворота двора
были отворены, и Горданову с улицы
были видны освещенные окна флигеля Ларисы, раскрытые и завешенные ажурными занавесками. Горданов, по рассказам Висленева, знал, что ему нужно идти не в большой дом, но все-таки затруднялся: сюда ли, в этот ли флигель ему надлежало идти? Он не велел экипажу въезжать внутрь двора, сошел у ворот и пошел пешком. Ни у ворот, ни на дворе не
было никого. Из флигеля слышались
голоса и на занавесках мелькали тени, но отнестись с вопросом
было не к кому.
— Так прошу же тебя, доверши мне твои услуги: съезди еще раз на твоих рысаках к ним, к этим подлецам, пока они не уехали на своих рысаках на пуант любоваться солнцем, и скажи им, что дело не подается ни на шаг, что они могут делать со мной, что им угодно: могут сажать меня в долговую тюрьму, в рабочий дом, словом, куда только могут, но я не припишу на себя более ни одной лишней копейки долга; я не стану себя застраховывать, потому что не хочу делать мою кончину выгодною для моих злодеев, и уж наверное (он понизил
голос и, весь побагровев, прохрипел)… и уж наверное никогда не коснуся собственности моей сестры, моей бедной Лары, которой я обещался матери моей
быть опорой и от которой сам удалил себя, благодаря… благодаря… окутавшей меня подтасованной разбойничьей шайке…
— Она точно так же ничего не видала, и вдруг Лета рукой щелк по руке старика, — и с этим «Сумасшедший Бедуин» неожиданно ударил Висленева по руке, в которой
была табакерка, табак взлетел; все, кроме отворотившейся Ларисы, невольно закрыли глаза. Водопьянов же в эту минуту пронзительно свистнул и сумасшедшим
голосом крикнул: «Сюда, малютка! здесь Испанский Дворянин!» — и с этим он сверкнул на Ларису безумными глазами, сорвал ее за руку с места и бросил к раскрытой двери, на пороге которой стоял Подозеров.
Внутренний
голос отвечал за меня отцу моему, что мне нельзя
быть женой Висленева.
Внутренний же
голос (я не могу думать иначе), из уст моего отца, сказал мне путь, которым я должна
была идти, чтобы чем-нибудь облегчить судьбу того, которого я все-таки жалела.
— Да; я именно с этим пришла, — отвечал ей немножко грубоватый, но искренний
голос Форовой, — я давно жду и не дождусь этой благословенной минутки, когда он придет в такой разум, чтоб я могла сказать ему: «прости меня, голубчик Андрюша, я
была виновата пред тобою, сама хотела, чтобы ты женился на моей племяннице, ну а теперь каюсь тебе в этом и сама тебя прошу: брось ее, потому что Лариса не стоит путного человека».
В таком положении
были дела их до самой той минуты, когда Глафира Васильевна попросила Жозефа подождать ее за ее дверью, и он, сидя на лестничном окне, перепустил перед своими мысленными очами ленту своих невеселых воспоминаний. Но вот сердце Жозефа встрепенулось; он услыхал сзади себя бодрый
голос Глафиры, которой он приготовил сегодня эффектнейший, по его соображениям, сюрприз, вовсе не ожидая, что и она тоже, в свою очередь, не без готовности удивить его.
Дело поглощало все его время, так что он, возвращаясь к ночи домой, падал и засыпал как убитый и, приехав к жене после двух недель такой жизни,
был неузнаваем: лицо его обветрело, поступь стала тверже,
голос решительнее и спокойнее, что, очевидно,
было в прямом соотношении с состоянием нервов.
Малое благоразумие Лары сказало ей, что этого не следовало бы делать, и
голос этот
был до того внушителен, что Лариса, не видясь с Синтяниной и с теткой, позвала на совет майора.
Когда они доехали до Рыбацкого, короткий осенний день уже начал меркнуть. В окнах бодростинского дома светились огни. На крыльце приезжие встретились со слугами, которые бежали с пустою суповою вазой: господа кушали. В передней, где они спросили о здоровье Ларисы, из столовой залы
был слышен говор многих
голосов, между которыми можно
было отличить
голос Висленева. О приезжих, вероятно, тотчас доложили, потому что в зале мгновенно стихло и послышался
голос Глафиры: «проводить их во флигель».
Сначала ничего нельзя
было разобрать, кроме гула, отдававшегося от двух
голосов, которые говорили между собою в круглой зале, но мало-помалу стали долетать членораздельные звуки и наконец явственно раздалось слово «ошибка».
— Ничего не нужно, друг мой Лара, но я устала и пришла к тебе посидеть, — отвечала генеральша, идя на
голос к окну, в сером фоне которого на морозном небе мерцали редкие звезды, а внизу на подоконнике
был чуть заметен силуэт Ларисы.
Спор становился очень затруднительным, только
было слышно: «Кавель Кавеля», «нет, Кавель Кавеля». На чьей стороне
была правда ветхозаветного факта — различить
было невозможно, и дело грозило дойти до брани, если бы в ту минуту неразрешаемых сомнений из темной мглы на счастье не выплыл маленький положайник Ермолаич и, упадая от усталости к пенушку, не заговорил сладким, немного искусственным
голосом.
— А я один раз холеру видел, — произнес еще один
голос, и вмешавшийся в разговор крестьянин рассказал, как пред тем года четыре назад у них холере
быть, и он раз пошел весной на двор, вилой навоз ковырять, а на навозе, откуда ни возьмись, петух, сам
поет, а перья на нем все болтаются: это и
была холера, которая в ту пору, значит, еще только прилетела да села.
Он быстро проснулся, узнал в чем дело и, взяв вдову за ее дрожащую руку, сказал: «О,
будь покойна», — и затем твердым
голосом крикнул: «Входите! Кто там? Входите!»