Неточные совпадения
Каждый вечер они мерялись, кто больше навязал, и монашка
говорила: «Я, Арефьич, сегодня больше твоего свезла», или Арефьич объявлял: «Сегодня я, мать, больше
тебя свез».
— Этой науки, кажется, не
ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше
говорить, да больше делать, и еще больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
Пушкина на первых же шагах обругал, отца раскритиковал: «зачем, зачем,
говорит, анахоретом живет?» — «Для
тебя же с сестрой,
говорю, батюшка так живет».
«Что
ты,
говорит, дура, какие дни!
А я вместо молитвы-то целовать его да упрашивать: «Голубчик,
говорю, сокол мой ясный, Естифей Ефимыч! уважь
ты меня раз, я
тебя сто раз уважу».
Пристаю к нему: «Ручки, ножки,
говорю,
тебе перецелую, только уважь, покорми
ты меня селяночкой».
— И то правда. Только если мы с Петром Лукичом уедем, так
ты, Нарцис, смотри! Не моргай тут… действуй. Чтоб все, как
говорил… понимаешь: хлопс-хлопс, и готово.
— Что
ты вздор-то
говоришь, матушка! Алексей мужик добрый, честный, а
ты ему жена, а не метресса какая-нибудь, что он
тебе назло все будет делать.
— Какой
ты странный, Егор Николаевич, — томно вмешалась Ольга Сергеевна. — Уж, верно, женщина имеет причины так
говорить, когда
говорит.
— О господи! да полно
тебе расспрашивать, — побуди,
говорю.
— Я и не на смех это
говорю. Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву. Такая мокрая трава называется. Что
ты ее больше сушишь, то она больше мокнет.
— Конечно, конечно, не все, только я так
говорю… Знаешь, — старческая слабость: все как
ты ни гонись, а всё старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я не спорщик. Вот моя молодая команда, так те горячо заварены, а впрочем, ладим, и отлично ладим.
— А! видишь, я
тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не
говори, что я аристократка, — ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел
ты мой! Как я о
тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока
ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к
тебе — не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к
тебе.
— Так, — и рассказать
тебе не умею, а как-то сразу тяжело мне стало. Месяц всего дома живу, а все, как няня
говорит, никак в стих не войду.
— Шалуха, шалуха, что
ты наделала! —
говорил он с добродушным упреком.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при мне этой своей философии.
Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я не могу с
тобой говорить. Я глупа, а не
ты, но у меня есть еще другие дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу
тебя.
— О чем
ты все задумываешься? Брось это все, —
говорила Женни.
Хорошо
тебе говорить: «брось», а сама бы попробовала слушать эти вечные реприманды.
—
Ты взволнована и сама не знаешь, что
говоришь, на
тебя нельзя даже теперь сердиться.
— Полно лгать, —
говорила она, —
ты добрая, хорошая девушка; я теперь
тебя еще больше люблю.
— Что ж, я
говорю правду, мне это больно; я никогда не забуду, что сказала
тебе. Я ведь и в ту минуту этого не чувствовала, а так сказала.
—
Ты забудь, забудь, —
говорила она сквозь слезы, — потому что я… сама ничего не помню, что я делаю. Меня… так сильно… так сильно… так сильно оби… обидели. Возьми… возьми к себе, друг мой! ангел мой хранитель… сох… сохрани меня.
— Это, конечно, делает
тебе честь, —
говорила игуменья, обращаясь к сестре Феоктисте: — а все же так нельзя. Я просила губернатора, чтобы
тебе твое, что следует, от свекрови истребовали и отдали.
— Да полно
тебе, сестра! Я
говорил, что это нехорошо.
Да твое-то дело для меня объясняется вовсе не одними этими, как
ты говоришь, грязными побуждениями.
Ты прежде вот, я
говорю, врежешься, а потом и пошел додумывать своей богине всякие неземные и земные добродетели.
— Отличная жизнь, — продолжал иронически доктор, — и преполезная тоже! Летом около барышень цветочки нюхает, а зиму, в ожидании этого летнего блаженства, бегает по своему чулану, как полевой волк в клетке зверинца.
Ты мне верь; я
тебе ведь без всяких шуток
говорю, что
ты дуреть стал: ты-таки и одуреешь.
— У человека факты живые перед глазами, а он уж и их не видит, —
говорил Розанов, снимая с себя сапоги. — Стану я факты отрицать, не выживши из ума! Просто одуреваешь
ты, Помада, просто одуреваешь.
«Зверь,
говорит,
ты, лиходей мой проклятый».
— Что высокий! Об нем никто не
говорит, о высоком-то. А
ты мне покажи пример такой на человеке развитом, из среднего класса, из того, что вот считают бьющеюся, живою-то жилою русского общества. Покажи человека размышляющего. Одного человека такого покажи мне в таком положении.
— Ну, словом, точно лошадь
тебя описывает, и вдобавок, та,
говорит, совсем не то, что эта; та (то есть ты-то) совсем глупенькая…
А он, вообрази
ты себе, верно тут свою теорию насчет укрощения нравов вспомнил; вдруг принял на себя этакой какой-то смешной, даже вовсе не свойственный ему, серьезный вид и этаким, знаешь, внушающим тоном и так, что всем слышно,
говорит: «Извините, mademoiselle, я вам скажу франшеман, [откровенно (франц.)] что вы слишком резки».
— Помада! и
ты, честный гражданин Помада, не
говорил? Трус
ты, — самообличения в
тебе нет.
— Я, Лизок, оставил Николаю Степановичу деньжонок. Если
тебе книги какие понадобятся, он
тебе выпишет, —
говорил Бахарев, прощаясь на другой день с дочерью.
Неловко было старым взяточникам и обиралам в такое время открыто
говорить доктору, что
ты подлец да то, что
ты не с нами, и мы
тебе дадим почувствовать.
— Я не о том
говорю, а что-то нехорошо у нее лицо: эти разлетающиеся брови… собранный ротик, дерзкие глазки… что-то фальшивое, эгоистическое есть в этом лице. Нет, не нравится, — а
тебе, Женни?
Жена
говорит: «сознайся и перестань, я
тебе все прощу», — не признается.
«Ну, смотри, —
говорит барыня, — если
ты мне лжешь и я убеждусь, что
ты меня обманываешь, я себя не пощажу, но я
тебя накажу так, что у
тебя в жизни минуты покойной не будет».
Прихожу к тому ручью,
С милой где гулял я.
Он бежит, я слезы лью,
Счастье убежало.
Томно ручеек журчит,
Делит грусть со мною
И как будто
говорит:
Нет ее с
тобою.
— Прости, батюшка, я ведь совсем не
тебя хотела, —
говорила старуха, обнимая и целуя ни в чем не повинного Помаду.
— Из этого кочета прок будет;
ты его, этого кочета, береги, — опираясь на вилы,
говорил жене мужик, показывая на гуляющего по парному навозу петуха. — Это настоящая птица, ласковая к курам, а того, рябенького-то, беспременно надыть его зарезать к празднику: как есть он пустой петух совсем, все по углам один слоняется.
— Ну, вот
тебе и письмо, — посылай. Посмотрим, что выйдет, —
говорила игуменья, подавая брату совсем готовый конверт.
— Мастерица
ты такая! —
говорила Марина Абрамовна, рассматривая чистую строчку, которую гнала Лиза на отцовской рубашке, бескорыстно помогая в этой работе Неониле Семеновне.
— Ну, так чего же
ты мне об этом
говоришь? Папа в Зининой комнате, — иди и доложи.
—
Ты ведь не знаешь, какая у нас тревога! — продолжала Гловацкая, стоя по-прежнему в отцовском мундире и снова принявшись за утюг и шляпу, положенные на время при встрече с Лизой. — Сегодня, всего с час назад, приехал чиновник из округа от попечителя, — ревизовать будет. И папа, и учители все в такой суматохе, а Яковлевича взяли на парадном подъезде стоять.
Говорят, скоро будет в училище. Папа там все хлопочет и болен еще… так неприятно, право!
— Ах боже мой! Что
ты это, на смех, что ли, Женни? Я
тебе говорю, чтоб был хороший обед, что ревизор у нас будет обедать, а
ты толкуешь, что не готов обед. Эх, право!
— Александровский рассмеялся и потом серьезно добавил: — Регент Омофоров тут же на закуске у Никона Родивоновича сказал: «Нет,
говорит,
ты, Благостынский, швах».
— А
ты почем знаешь? Ребята, что ли,
говорили? — смеясь, продолжала Давыдовская. — Нет, брат Митюша, люди
говорят: кто верит жене в доме, а лошади в поле, тот дурак.
— Tien! [Вот как! (франц.)]
Ты говоришь по-французски?
— Не понимаю, что
ты говоришь.