Неточные совпадения
Как раз против
дома, по ту сторону двора, тянулась длинная решетка, отгораживавшая двор от старого сада, а с четвертой стороны двора
стояла кухня, прачечная, людская, контора, ткацкая и столярная.
В восемь часов утра начинался день в этом
доме; летом он начинался часом ранее. В восемь часов Женни сходилась с отцом у утреннего чая, после которого старик тотчас уходил в училище, а Женни заходила на кухню и через полчаса являлась снова в зале. Здесь, под одним из двух окон, выходивших на берег речки,
стоял ее рабочий столик красного дерева с зеленым тафтяным мешком для обрезков. За этим столиком проходили почти целые дни Женни.
Рассказывали в городе, что на ней когда-то
стоял дом самого батюшки Степана Тимофеевича Разина, который крепко засел здесь и зимовал со своими рыцарями почти целую зиму.
Кроме лиц, вошедших в
дом Гловацкого вслед за Сафьяносом, теперь в зале был Розанов. Он был в довольно поношенном, но ловко сшитом форменном фраке, тщательно выбритый и причесанный, но очень странный. Смирно и потерянно, как семинарист в помещичьем
доме,
стоял он, скрестив на груди руки, у одного окна залы, и по лицу его то там, то сям беспрестанно проступали пятна.
Если, бывало, кому-нибудь из соседок доводилось, проходя мимо
дома Давыдовской, увидать, как она
стоит с длинным чубуком в одной руке, а другою рукою обирает сухие листья с волкомерии, то соседка только замечала: «а ведь Давыдовчихин муж-то, должно что, еще жив», и всякая совершенно довольствовалась этим предположением.
По целым часам он
стоял перед «Снятием со креста», вглядываясь в каждую черту гениальной картины, а Роберт Блюм тихим, симпатичным голосом рассказывал ему историю этой картины и рядом с нею историю самого гениального Рубенса, его безалаберность, пьянство, его унижение и возвышение. Ребенок
стоит, пораженный величием общей картины кельнского
Дома, а Роберт Блюм опять говорит ему хватающие за душу речи по поводу недоконченного собора.
Кругом битком набито всякого народа, а тут вдруг
стоит дом: никогда в его окнах не видно света, никогда не отворяются его ворота, и никто им, по-видимому, не интересуется.
Во флигеле Гловацких ничего нельзя было узнать. Комнаты были ярко освещены и набиты различными гостями; под окнами
стояла и мерзла толпа мещан и мещанок, кабинет Петра Лукича вовсе исчез из
дома, а к девственной кроватке Женни была смело и твердо приставлена другая кровать.
Дом этот лет двенадцать был в спорном иске и
стоял пустой, а потому на каждом кирпиче, на каждом куске штукатурки, на каждом вершке двора и сада здесь лежала печать враждебного запустения.
Няня, проводив Ступину, затворила за нею дверь, не запиравшуюся на ключ, и легла на тюфячок, постланный поперек порога. Лиза читала в постели. По коридору два раза раздались шаги пробежавшей горничной, и в
доме все стихло. Ночь
стояла бурная. Ветер со взморья рвал и сердито гудел в трубах.
В мире
Дом представлялся прежде всего чем-то вроде турецкого гарема или такого жилища, где главною задачею
стоит самое бесцеремонное отношение живущих там граждан с живущими гражданками.
Пустынная зала, приведенная относительно в лучший порядок посредством сбора сюда всей мебели из целого
дома, оживилась шумными спорами граждан. Женщины, сидя около круглого чайного стола, говорили о труде; мужчины говорили о женщинах, в углу залы
стоял Белоярцев, окруженный пятью или шестью человеками. Перед ним
стояла госпожа Мечникова, держа под руку свою шестнадцатилетнюю сестру.
В это время, шагах в тридцати не доходя
дома, где жили Вязмитиновы, на тротуаре
стоял Розанов с каким-то мещанином в калмыцком тулупе.
В эту же пору, когда гости Вязмитинова пировали у него на именинах, в пустынной улице, на которой
стоял Дом Согласия, происходила сцена иного характера.
— Вот тебе и отец города! — с восторгом и поучительно вскричал Дронов, потирая руки. — В этом участке таких цен, конечно, нет, — продолжал он. —
Дом стоит гроши, стар, мал, бездоходен. За землю можно получить тысяч двадцать пять, тридцать. Покупатель — есть, продажу можно совершить в неделю. Дело делать надобно быстро, как из пистолета, — закончил Дронов и, выпив еще стакан вина, спросил: — Ну, как?
Один только старый
дом стоял в глубине двора, как бельмо в глазу, мрачный, почти всегда в тени, серый, полинявший, местами с забитыми окнами, с поросшим травой крыльцом, с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато на маленький домик с утра до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили от него, чтоб дать ему простора и воздуха. Только цветник, как гирлянда, обвивал его со стороны сада, и махровые розы, далии и другие цветы так и просились в окна.
Там то же почти, что и в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы с густыми, прекрасными деревьями: так что идешь по аллеям. У ворот
домов стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего худого им не делаем. В городе, при таком большом народонаселении, было живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были дети за спиной или за пазухой.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в
дом целый полк на
постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, — не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селедки!»
А вы —
стоять на крыльце, и ни с места! И никого не впускать в
дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то… Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Мужик я пьяный, ветреный, // В амбаре крысы с голоду // Подохли,
дом пустехонек, // А не взял бы, свидетель Бог, // Я за такую каторгу // И тысячи рублей, // Когда б не знал доподлинно, // Что я перед последышем //
Стою… что он куражится // По воле по моей…»
Ни
дома уцелевшего, // Одна тюрьма спасенная, // Недавно побеленная, // Как белая коровушка // На выгоне,
стоит.
Шли долго ли, коротко ли, // Шли близко ли, далеко ли, // Вот наконец и Клин. // Селенье незавидное: // Что ни изба — с подпоркою, // Как нищий с костылем, // А с крыш солома скормлена // Скоту.
Стоят, как остовы, // Убогие
дома. // Ненастной, поздней осенью // Так смотрят гнезда галочьи, // Когда галчата вылетят // И ветер придорожные // Березы обнажит… // Народ в полях — работает. // Заметив за селением // Усадьбу на пригорочке, // Пошли пока — глядеть.