Неточные совпадения
Существо это кряхтит потому, что оно уже старо
и что оно не в силах нынче приподнять на дугу укладистый казанский тарантас с
тою же молодецкою удалью, с которою оно поднимало его двадцать лет назад, увозя с своим барином соседнюю барышню.
На стук едва слышно отозвался старческий голос, а вслед за
тем нижняя половина маленького окошечка приподнялась,
и в ней показалась маленькая седая голова с сбившеюся на сторону повязкой.
— То-то ты нас
и поднял так рано.
Мелодическое погромыхивание в тон подобранных бубенчиков
и тихая качка тарантаса, потряхивающегося на гибких, пружинистых дрогах, в союзе с ласкающим ветерком раннего утра, навели сон
и дрему на всех едущих в тарантасе.
То густые потемки,
то серый полумрак раннего утра не позволяли нам рассмотреть этого общества,
и мы сделаем это теперь, когда единственный неспящий член его, кучер Никитушка, глядя на лошадей, не может заметить нашего присутствия в тарантасе.
Она действительно хороша,
и если бы художнику нужно было изобразить на полотне известную дочь, кормящую грудью осужденного на смерть отца,
то он не нашел бы лучшей натурщицы, как Евгения Петровна Гловацкая.
Кругло говоря,
и Никитушка
и Марина Абрамовна были отживающие типы
той старой русской прислуги, которая рабски-снисходительно относилась к своим господам
и гордилась своею им преданностью.
Между
тем тарантас, прыгая по каменным волнам губернской мостовой, проехал Московскую улицу, Курскую, Кромскую площадь, затем Стрелецкую слободу, снова покатился по мягкому выгону
и через полверсты от Курской заставы остановился у стен девичьего монастыря.
Это не
то, что пустынная обитель, где есть ряд келий, темный проход, часовня у святых ворот с чудотворною иконою
и возле ключ воды студеной, — это было скучное, сухое место.
— Да так, на
то я сторож… на
то здесь поставлен… — шамшил беззубый Арефьич,
и глаза его разгорались
тем особенным огнем, который замечается у солдат, входящих в дикое озлобление при виде гордого, но бессильного врага.
— Я на
то здесь поставлен… а велят, я
и пущу, — ответил солдат
и отошел в сторону.
Рыжая, весноватая девушка мигом вспрыгнула в тарантас
и быстро поцеловала руки обеих барышень, прежде чем
те успели их спрятать. Тарантас поехал.
У нее бывает почти весь город,
и она каждого встречает без всякого лицезрения, с
тем же спокойным достоинством, с
тою же сдержанностью, с которою она теперь смотрит на медленно подъезжающий к ней экипаж с двумя милыми ей девушками.
— Таким людям нечего больше делать, как ссориться да мириться. Ничего, так
и проживут,
то ругаясь,
то целуясь, да добрых людей потешая.
— Исправиться? — переспросила игуменья
и, взглянув на Лизу, добавила: — ну, исправляются-то или меняются к лучшему только богатые, прямые, искренние натуры, а кто весь век лгал
и себе,
и людям
и не исправлялся в молодости,
тому уж на старости лет не исправиться.
— Да, нахожу. Нахожу, что все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать, так
и училища переделаются. А
то, что институты! У нас что ни семья,
то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо, а в семьях еще несравненно хуже. Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века
и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
— Например, во всех
тех случаях, где он хранит слабых
и неопытных членов семьи от заблуждений
и ошибок.
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с
тем, что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище,
и пристанище это существует, а если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет
и права называть их отжившими
и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
Веселый звон колоколов, розовое вечернее небо, свежий воздух, пропитанный ароматом цветов, окружающих каждую келью,
и эти черные фигуры,
то согбенные
и закутанные в черные покрывала,
то молодые
и стройные, с миловидными личиками
и потупленными глазами: все это было ново для наших героинь,
и все это располагало их к задумчивости
и молчанию.
А монахиня опять заворочалась в накрахмаленных вещах
и одевала Женни в
то же самое время, как Абрамовна снаряжала Лизу.
Та подошла к ней, сделала поясной поклон
и подставила ухо, а потом опять поклонилась
тем же поясным поклоном
и стала тихонько пробираться к нашим героиням.
— Нет, видите, — повернувшись лицом к Лизе
и взяв ее за колено, начала сестра Феоктиста: — я ведь вот церковная, ну, понимаете, православная,
то есть по нашему, по русскому закону крещена, ну только тятенька мой жили в нужде большой.
— Нет, спаси, Господи,
и помилуй! А все вот за эту… за красоту-то, что вы говорите. Не
то, так
то выдумают.
Кругом тихо-тихо,
и все надвигается сгущающийся сумрак, а между
тем как-то все видишь: только все предметы принимают какие-то гигантские размеры, какие-то фантастические образы.
Верстовой столб представляется великаном
и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою,
и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо
и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные
то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда
и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <
и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка,
и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
Деревенский человек, как бы ни мала была степень его созерцательности, как бы ни велики были гнетущие его нужды
и заботы, всегда чуток к
тому, что происходит в природе.
Эта голова составляет самую резкую особенность всей фигуры Юстина Помады: она у него постоянно как будто падает
и в этом падении тянет его
то в
ту,
то в другую сторону, без всякого на
то соизволения ее владельца.
Но в это время за горою послышались ритмические удары копыт скачущей лошади,
и вслед за
тем показался знакомый всадник, несшийся во весь опор к спуску.
— Он-с, — так же тревожно отвечал конторщик. Все встали с своих мест
и торопливо пошли к мосту. Между
тем форейтор Костик, проскакав половину моста, заметил господ
и, подняв фуражку, кричал...
— А! за овинами… боже мой!.. Смотри, Нарцис… ах боже… —
и старик побежал рысью по мосту вдогонку за Гловацким, который уже шагал на
той стороне реки, наискось по направлению к довольно крутому спиралеобразному спуску.
Гловацкая отгадала отцовский голос, вскрикнула, бросилась к этой фигуре
и, охватив своими античными руками худую шею отца, плакала на его груди
теми слезами, которым, по сказанию нашего народа, ангелы божии радуются на небесах.
И ни Помада, ни Лиза, безотчетно остановившиеся в молчании при этой сцене, не заметили, как к ним колтыхал ускоренным, но не скорым шагом Бахарев. Он не мог ни слова произнесть от удушья
и, не добежав пяти шагов до дочери, сделал над собой отчаянное усилие. Он как-то прохрипел...
Между
тем подошли дамы,
и приезжие девушки стали переходить из объятий в объятия.
— Что такое? что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям
и держа за повод дрожащую коренную, между
тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом
и одною только постромкою. Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас
и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
Тем и кончилось дело на чистом воздухе. В большой светлой зале сконфуженного Егора Николаевича встретил улыбающийся Гловацкий.
— Угораздило же тебя выдумать такую штуку; хорошо, что
тем все
и кончилось, — смеясь, заметил Гловацкий.
Бедняк
то забывался,
то снова вспоминал, что он в реке, из которой ему надо выйти
и идти домой.
Как раз против дома, по
ту сторону двора, тянулась длинная решетка, отгораживавшая двор от старого сада, а с четвертой стороны двора стояла кухня, прачечная, людская, контора, ткацкая
и столярная.
Молодая, еще очень хорошенькая женщина
и очень нежная мать, Констанция Помада с горем видела, что на мужа ни ей, ни сыну надеяться нечего, сообразила, что слезами здесь ничему не поможешь, а жалобами еще
того менее,
и стала изобретать себе профессию.
Днями она бегала по купеческим домам, давая полтинные уроки толстоногим дщерям русского купечества, а по вечерам часто играла за два целковых на балах
и танцевальных вечеринках у
того же купечества
и вообще у губернского demi-mond’а. [полусвета (франц.).]
И точно, словно какие-то болезненные стоны прорывались у нее иной раз в самых отчаянных
и самых залихватских любовных мазурках танцоров, а к
тому же еще в город приехал молодой тапер-немец; началась конкуренция, отодвинувшая вдову далеко на задний план,
и она через два года после отъезда Юстина тихо скончалась, шепча горячую молитву за сына.
Юридический факультет, по которому он подвизался, в
то время в Харькове был из рук вон плох,
и Юстин Помада должен был многое брать сам, копаясь в источниках.
Юстин Помада ходил на лекции, давал уроки
и был снова
тем же детски наивным
и беспечным «Корнишоном», каким его всегда знали товарищи, давшие ему эту кличку.
Надо было куда-нибудь пристраиваться. На первый раз это очень поразило Помаду. Потом он
и здесь успокоился, решил, что пока он еще поживет уроками, «а
тем временем что-нибудь да подвернется».
И точно, «
тем временем» подвернулась вот какая оказия. Встретил Помаду на улице
тот самый инспектор, который так часто сажал его в карцер за прорванный под мышками сюртук, да
и говорит...
Его пленяли поля,
то цветущие
и колеблющиеся переливами зреющих хлебов,
то блестящие девственною чистотою белого снега,
и он жил да поживал, любя эти поля
и читая получавшиеся в камергерском доме, по заведенному исстари порядку, журналы, которых тоже, по исстари заведенному порядку, никто в целом доме никогда не читал.
А «
тем временем» ученик Помады пришел в подобающий возраст,
и толстый управитель стал собираться в Петербург для представления его в пажеский корпус.
«А
тем временем, — думал он, — что-нибудь
и опять трафится».
Юстина Помаду перевели в два дощатые чулана, устроенные при столярной в конторском флигеле,
и так он тут
и остался на застольной, несмотря на
то, что стены его бывших комнат в доме уже второй раз подговаривались, чтобы их после трех лет снова освежили бумажками.
Отец на него не имел никакого влияния,
и если что в нем отражалось от его детской семейной жизни,
то это разве влияние матери, которая жила вечными упованиями на справедливость рока.
Та испугалась
и послала в город за Розановым, а между
тем старуха, не предвидя никакой возможности разобрать, что делается в плечевом сочленении под высоко поднявшеюся опухолью, все «вспаривала» больному плечо разными травками да муравками.
На третьи сутки, в
то самое время, как Егор Николаевич Бахарев, восседая за прощальным завтраком, по случаю отъезда Женни Гловацкой
и ее отца в уездный городок, вспомнил о Помаде, Помада в первый раз пришел в себя, открыл глаза, повел ими по комнате
и, посмотрев на костоправку, заснул снова. До вечера он спал спокойно
и вечером, снова проснувшись, попросил чаю.