Неточные совпадения
Наконец
на высоком пороге показалась стройная девушка, покрытая
большим шейным платком, который плотно охватывал ее молодую головку, перекрещивался
на свежей груди и крепким узлом был завязан сзади.
— Своих, своих, — отвечал, не обращая
большого внимания
на этот оклик, Никитушка.
В ее
больших черных глазах виднелась смелая душа, гордая своею силою и своим прошлым страданием, оттиснутым стальным штемпелем времени
на пергаментном лбу игуменьи.
— Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да
больше делать, и еще
больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания
на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
Только приказные судейские когда придут, да и то всё в долг
больше, а помещики всё
на почтовую станцию заезжали.
Тем и кончилось дело
на чистом воздухе. В
большой светлой зале сконфуженного Егора Николаевича встретил улыбающийся Гловацкий.
Большой одноэтажный дом, немножко похожий снаружи
на уездную городскую больницу, занимал почти целую сторону этого двора.
Во второй комнате стояла желтая деревянная кроватка, покрытая кашемировым одеялом, с одною подушкою в довольно грязной наволочке, черный столик с
большою круглою чернильницею синего стекла, полки с книгами, три стула и старая, довольно хорошая оттоманка,
на которой обыкновенно, заезжая к Помаде, спал лекарь Розанов.
— Я и не
на смех это говорю. Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву. Такая мокрая трава называется. Что ты ее
больше сушишь, то она
больше мокнет.
Старуха нагнулась к больному, который сладко уснул под ее говор, перекрестила его три раза древним
большим крестом и, свернувшись ежичком
на оттоманке, уснула тем спокойным сном, каким вряд ли нам с вами, читатель, придется засыпать в ее лета.
Старинные кресла и диван светлого березового выплавка, с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета, такого же цвета занавеси
на окнах и дверях; той же березы письменный столик с туалетом и кроватка, закрытая белым покрывалом, да несколько растений
на окнах и
больше ровно ничего не было в этой комнатке, а между тем всем она казалась необыкновенно полным и комфортабельным покоем.
— Какое ж веселье, Лизанька? Так себе сошлись, — не утерпел
на старости лет похвастаться товарищам дочкою. У вас в Мереве, я думаю, гораздо веселее: своя семья
большая, всегда есть гости.
— Не бойтесь. Нынче
больше бы забранили, а завтра поедете
на моей лошади с Женичкой, и все благополучно обойдется.
— Не станем
больше спорить об этом. Ты оскорблена и срываешь
на мне свое сердце. Мне тебя так жаль, что я и сказать не умею, но все-таки я с тобой, для твоего удовольствия, не поссорюсь. Тебе нынче не удастся вытянуть у меня дерзость; но вспомни, Лиза, нянину пословицу, что ведь «и сырые дрова загораются».
— Дурак он
большой: надел
на себя какую-то либеральную хламиду и несет вздор, благо попал в болото, где и трясогуз — птица.
— Я завтра полочки тут для книг привешу, — проговорил Помада, сидевший тут же
на ящике в углу, и
на следующее утро он явился с тремя книжными полочками
на ремне и
большою, закрытою зеленою бумагою клеткою, в которой сидел курский соловей.
На столе у него горела сальная свечка, распространяя вокруг себя не столько света, сколько зловония;
на лежанке чуть-чуть пищал угасавший самовар, и тут же стоял графин с водкой и
большая деревянная чашка соленых и несколько промерзлых огурцов.
Хорошо виден был только
большой обеденный стол и два нижние ряда нагроможденных
на нем под самый потолок стульев, которые самым причудливым образом выставляли во все стороны свои тоненькие, загнутые ножки.
В комнате не было ни чемодана, ни дорожного сака и вообще ничего такого, что свидетельствовало бы о прибытии человека за сорок верст по русским дорогам. В одном углу
на оттоманке валялась городская лисья шуба, крытая черным атласом, ватный капор и
большой ковровый платок; да тут же
на полу стояли черные бархатные сапожки, а
больше ничего.
Из окна, у которого Женни приютилась с своим рабочим столиком, был если не очень хороший, то очень просторный русский вид. Городок был раскинут по правому, высокому берегу довольно
большой, но вовсе не судоходной реки Саванки, значащейся под другим названием в числе замечательнейших притоков Оки. Лучшая улица в городе была Московская, по которой проходило курское шоссе, а потом Рядская,
на которой были десятка два лавок, два трактирных заведения и цирюльня с надписью, буквально гласившею...
Расстилалась эта луговина по тот бок речки
на такое далекое пространство, что
большая раскольничья деревня, раскинутая у предгорья, заканчивавшего с одной стороны луговую пойму, из города представлялась чем-то вроде длинного обоза или даже овечьего стада.
Она была одета в темно-коричневый ватошник, ловко подпоясанный лакированным поясом и застегнутый спереди
большими бархатными пуговицами, нашитыми от самого воротника до самого подола;
на плечах у нее был
большой серый платок из козьего пуха, а
на голове беленький фламандский чепчик, красиво обрамлявший своими оборками ее прелестное, разгоревшееся
на морозе личико и завязанный у подбородка двумя широкими белыми лопастями. Густая черная коса в нескольких местах выглядывала из-под этого чепца буйными кольцами.
Бахарев затянулся, осветил комнату разгоревшимся табаком, потом, спустив трубку с колен, лениво, но с особенным тщанием и ловкостью осадил
большим пальцем правой ноги поднявшийся из нее пепел и, тяжело вздохнув, побрел неслышными шагами
на диван.
Тут же сидела и Абрамовна. Убрав чай, она надела себе
на нос
большие очки, достала из шкафа толстый моток ниток и, надев его
на свои старческие колени, начала разматывать.
Не говоря о докторе, Вязмитинов
больше всех прочих отвечал симпатиям Женни. В нем ей нравилась скромность, спокойствие воззрений
на жизнь и сердечное сожаление о людях, лишних
на пиру жизни, и о людях, ворующих пироги с жизненного пира.
Не дожидаясь ответа, Лиза порхнула за дверь и через минуту вышла
на крыльцо в калошах и
большом мериносовом платке.
— Ах, Юстин Феликсович, вернитесь, пожалуйста, попросите мне у Женни
большой платок, — сыро что-то
на воде.
На берегу показался Помада, сидящий с свернутым
большим платком
на коленях.
Сравнивая по временам здешнюю жизнь с своею уездною, Розанов находил, что тут живется гораздо потруднее, и переполнялся еще
большим почтением и благодарностью к Нечаю и особенно к его простодушной жене. С ней они с первого же дня стали совершенно своими людьми и доверчиво болтали друг с другом обо всем, что брело
на ум.
После этих похорон в жизни Райнеров произошла
большая перемена. Старик как-то осунулся и неохотно занимался с сыном. В дом переехала старушка-бабушка, забывшая счет своим годам, но отсутствие Марьи Михайловны чувствовалось
на каждом шагу. Более всех отдавалось оно в сердце молодого Райнера.
Солдатик пошел
на цыпочках, освещая сальною свечкою длиннейшую комнату, в окна которой светил огонь из противоположного флигеля. За первою комнатою начиналась вторая, немного меньшая; потом третья, еще меньшая и, наконец, опять
большая, в которой были растянуты длинные ширмы, оклеенные обойною бумагою.
Ярошиньский тихо и внимательно глядел молча
на Бычкова, как будто видя его насквозь и только соображая, как идут и чем смазаны в нем разные, то без пардона бегущие, то заскакивающие колесца и пружинки; а Бычков входил все в
больший азарт.
У маркизы хранилось шесть
больших стихотворений:
на смерть Пушкина, который во время ее детства посадил ее однажды к себе
на колени;
на смерть Лермонтова, который однажды, во время ее детства, подарил ей бонбоньерку;
на смерть двух-трех московских ученых, которых она знала и считала своими друзьями, и
на смерть Шарлотты Кордай, Марии-Антуанетты и madame Ролан, которых она хотя лично не знала, но тоже считала своими друзьями.
Дочерей маркиза тоже любила не ровно. Антонина пользовалась у нее несравненно
большим фавором, чем Сусанна, и зато Антонина любила свою мать
на маковое зерно более, чем Сусанна, которая не любила ее вовсе.
Над этой изящной, коленопреклоненной фигурой рисовалась широкая грудь,
на которой сидела
большая русая голова с русою же окладистою бородою и голубыми глазами.
Лобачевский был лет
на пять моложе Розанова, но в нем обнаруживалось
больше зрелости и спокойного отношения к жизни, чем в Розанове.
Так шло время месяца с полтора. Розанов все входил в
больший фавор и доверие и в Лефортове, и
на Чистых Прудах, но круг его знакомства не разнообразился.
Вход, передняя и зал также подходили к лакею. В передней помещалась массивная ясневая вешалка и мизерное зеркальце с фольговой лирой в верху черной рамки; в углу стояла ширма, сверх которой виднелись вбитые в стенку гвозди и развешанная
на них простыня. Зал ничем не изобличал сенаторского жилья. В нем стояли только два
большие зеркала с хорошими подзеркальниками. Остальное все было грязновато и ветхо, далее была видна гостиная поопрятнее, а еще далее — довольно роскошный женский будуар.
Радость
на Чистых Прудах была
большая; но в этой радости было что-то еще более странное, чем в том непонятном унынии, в которое здесь приходили в ожидании этого торжественного обстоятельства.
На одной лавочке, в конце бульвара, сидел высокий сутуловатый человек с
большою головою, покрытою совершенно белыми волосами, и с сильным выражением непреклонной воли во всех чертах умного лица. Он был одет в ватную военную шинель старой формы с капюшоном и в широкодонной военной фуражке с бархатным околышем и красными кантами.
Доктор один, без провожатого, поднялся
на вторую половину лестницы и очутился в довольно
большой комнате, где за столом сидел весьма почтенный человек и читал газету.
В отворенную дверь Розанов увидел еще бульшую комнату с диванами и
большим письменным столом посредине.
На этом столе горели две свечи и ярко освещали величественную фигуру колоссального седого орла.
Генерал Стрепетов сидел
на кресле по самой середине стола и, положив
на руки
большую белую голову, читал толстую латинскую книжку. Он был одет в серый тулупчик
на лисьем меху, синие суконные шаровары со сборками
на животе и без галстука. Ноги мощного старика, обутые в узорчатые азиатские сапоги, покоились
на раскинутой под столом медвежьей шкуре.
— Р-е-в-о-л-ю-ц-и-я! — произнес с
большою расстановкою Стрепетов. — Это какое слово? Слышится будто что-то как нерусское, а? С кем же это вы хотите делать революцию
на Руси?
Теперешний Стрепетов был не похож
на Стрепетова, сидевшего вчера
на лавочке бульвара. Он был суров и гневен. Умный лоб его морщился, брови сдвигались, он шевелил своими
большими губами и грозно смотрел в сторону из-под нависших бровей. Даже белый стог волос
на его голове как будто двигался и шевелился.
— Так-с; они ни
больше ни меньше, как выдали студента Богатырева, которого увезли в Петербург в крепость; передавали все, что слышали
на сходках и в домах, и, наконец, Розанов украл, да-с, украл у меня вещи, которые, вероятно, сведут меня, Персиянцева и еще кого-нибудь в каторжную работу. Но тут дело не о нас. Мы люди, давно обреченные
на гибель, а он убил этим все дело.
Лиза, Бертольди и Розанов стали около Полиньки так, чтобы по возможности закрыть ее от бесчисленных глаз гуляющей толпы, но все-таки, разумеется, не могли достичь того, чтобы Полинька своим состоянием не обратила
на себя неприятного внимания очень
большого числа людей.
Теперь это жилище было несколько в
большем беспорядке. Не до порядков было его хозяйке. Когда доктор и Бертольди вошли к Полиньке Калистратовой, она стояла у детской кроватки. Волосы у нее были наскоро собраны пуком
на затылке и платье, видно, не снималось несколько суток.
Розанов с Калистратово, отойдя с полверсты, встретили Помаду. Он шел с
большим узлом
на плече и с палкой.
Простившись с Помадою, он завернул за угол и остановился среди улицы. Улица, несмотря
на ранний час, была совершенно пуста; подслеповатые московские фонари слабо светились, две цепные собаки хрипло лаяли в подворотни, да в окна одного
большого купеческого дома тихо и безмятежно смотрели строгие лики окладных образов, ярко освещенных множеством теплящихся лампад.