Неточные совпадения
— Да бахаревские, бахаревские, чтой-то
вы словно
не видите, я барышень к тетеньке из Москвы везу, а
вы не пускаете. Стой, Никитушка, тут, я сейчас сама к Агнии Николаевне доступлю. — Старуха стала спускать ноги из тарантаса и, почуяв землю, заколтыхала к кельям. Никитушка остановился, монастырский сторож
не выпускал из руки поводьев пристяжного коня, а монашка опять всунулась в тарантас.
— Зачем это у
вас в ворота
не пускают? — повернувшись к говорившим, спросила Лиза.
—
Вы же сами, тетечка, только что сказали, что институт
не знакомит с жизнью.
— Значит,
вы не одобряете институтского воспитания?
—
Вы так отзываетесь о маме, что я
не знаю…
—
Вы же сами
не хвалите ее мужа.
— Да как же!
Вы оправдываете, как сейчас сказали, в иных случаях деспотизм; а четверть часа тому назад заметили, что муж моей сестры
не умеет держать ее в руках.
— Да, если это дружеский совет равного лица, а
не приказание, как
вы называете, авторитета.
— Кто ж это
вам сказал, что здесь ничего
не делают?
Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе. Может быть, здесь еще более работают, чем где-нибудь. У нас каждая почти одним своим трудом живет.
—
Не могу
вам про это доложить, — да нет, вряд, чтобы была знакома. Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой семьи. Да простые такие купцы-то,
не то чтобы как вон наши губернские или московские. Совсем из простого звания.
— Вот
вы уже пришли, а мы еще
не готовы совсем, — извините нас, пожалуйста.
— И
вы никогда
не скучаете? — спросила Женни.
— Как
вам сказать? — отвечала Феоктиста с самым простодушным выражением на своем добром, хорошеньком личике. — Бывает, враг смущает человека, все по слабости по нашей. Тут ведь
не то, чтоб как со злости говорится что или делается.
— Разве никого больше
не оставалось у
вас, и состояния никакого
не было?
— Что
вы, что
вы это, — закрасневшись, лепетала сестра Феоктиста и протянула руку к только что снятой шапке; но Лиза схватила ее за руки и, любуясь монахиней, несколько раз крепко ее поцеловала. Женни тоже
не отказалась от этого удовольствия и, перегнув к себе стройный стан Феоктисты, обе девушки с восторгом целовали ее своими свежими устами.
— Нет, спаси, Господи, и помилуй! А все вот за эту… за красоту-то, что
вы говорите.
Не то, так то выдумают.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак
не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят
вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— Я
не болтаю, как
вы выражаетесь, и
не дую никому в уши, а я…
—
Не хотите ли
вы места брать? Очень, очень хорошее место: у очень богатой дамы одного мальчика приготовить в пажеский корпус.
— Monsieur Pomada! [Господин Помада! (франц.)] Если
вы не имеете никаких определенных планов насчет себя, то
не хотите ли
вы пока заняться с Леночкой? Она еще мала, серьезно учить ее рано еще, но
вы можете ее так, шутя… ну, понимаете… поучивать, читать ей чистописание… Я, право, дурно говорю по-русски, но
вы меня понимаете?
Кого бы
вы ни спросили о Помаде, какой он человек? — стар и мал ответит только: «так, из поляков», и словно в этом «из поляков» высказывалось категорическое обвинение Помады в таком проступке, после которого о нем уж и говорить
не стоило.
— Где? Напрасно
не сидел для
вас всю ночь.
— Как
вам не грех, папа, так говорить, — тихо промолвила Женни и совсем зарделась, как маковый цветочек.
Даже на подпись-то цензурную
не раз глянешь, думаешь: «Господи! уж
не так ли махнули, чего доброго?» — А
вам это все ничего, даже мало кажется.
— Во-первых,
не от единомыслия, а, так сказать, от единоспособности с
вами, — заметил смотритель.
Точно, — я сам знаю, что в Европе существует гласность, и понимаю, что она должна существовать, даже… между нами говоря… (смотритель оглянулся на обе стороны и добавил, понизив голос) я сам несколько раз «Колокол» читал, и
не без удовольствия, скажу
вам, читал; но у нас-то, на родной-то земле, как же это, думаю?
— А теперь вон еще новая школа заходит, и, попомните мое слово, что скоро она скажет и
вам, Алексей Павлович, и
вам, Николай Степанович, да даже, чего доброго, и доктору, что все
вы люди отсталые, для дела
не годитесь.
— Да вот
вам, что значит школа-то, и
не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем
вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных
не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я
не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— Да чем же
вам более заниматься на гулянках, как
не злословием, — отвечал доктор, пожимая мимоходом поданные ему руки. — Прошу
вас, Петр Лукич, представить меня вашей дочери.
— А мы уж думали, что
вы, по обыкновению,
не сдержите слова, — заметил Гловацкий.
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще
не успела достичь вашего сердца и
вы, конечно,
не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра
не поедет, то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать
не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к
вам чай пить.
Вы, пожалуйста, никогда
не сидите с нами.
Не сидите с моим другом, Зарницыным, он затмит ваш девственный ум своей туманной экономией счастья;
не слушайте моего друга Вязмитинова, который погубит ваше светлое мышление гегелианскою ересью;
не слушайте меня, преподлейшего в сношениях с зверями, которые станут называть себя перед
вами разными кличками греко-российского календаря; даже отца вашего, которому отпущена половина всех добрых качеств нашей проклятой Гоморры, и его
не слушайте.
— Без водки, — чего ж было
не договаривать! Я точно, Евгения Петровна, люблю закусывать и счел бы позором скрыть от
вас этот маленький порок из обширной коллекции моих пороков.
— Мой гость, собственно ко мне, а
не к
вам.
— Какое ж веселье, Лизанька? Так себе сошлись, —
не утерпел на старости лет похвастаться товарищам дочкою. У
вас в Мереве, я думаю, гораздо веселее: своя семья большая, всегда есть гости.
— Да, оне читают, а мне это
не нравится. Мы в институте доставали разные русские журналы и все читали, а здесь ничего нет.
Вы какой журнал выписали для Женни?
— Нет, милая,
не могу, и
не говори лучше. — А
вы что читаете в училище? — спросила она Вязмитинова.
— Нет, а впрочем,
не знаю. Он кандидат, молодой, и некоторые у него хорошо учились. Вот Женни, например, она всегда высший балл брала. Она по всем предметам высшие баллы брала.
Вы знаете — она ведь у нас первая из целого выпуска, — а я первая с другого конца. Я терпеть
не могу некоторых наук и особенно вашей математики. А
вы естественных наук
не знаете? Это, говорят, очень интересно.
— Право, я
не умею
вам отвечать на это, но думаю, что в известной мере возможно. Впрочем, вот у нас доктор знаток естественных наук.
— Помада! Он того мнения, что я все на свете знаю и все могу сделать.
Вы ему
не верьте, когда дело касается меня, — я его сердечная слабость. Позвольте мне лучше осведомиться, в каком он положении?
— А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком
не ждут, а завтра к обеду назад и сейчас ехать с исправником. Вот
вам и жизнь, и естественные, и всякие другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. — Что и знал-то когда-нибудь, и то все успел семь раз позабыть.
— У нас все должности удивят
вас, если найдете интерес в них всмотреться. Это еще
не самая странная, самую странную занимает Юстин Помада. Он читает чистописание.
Если любите натуру, в изучении которой
не можем
вам ничем помочь ни я, ни мои просвещенные друзья, сообществом которых мы здесь имеем удовольствие наслаждаться, то вот рассмотрите-ка, что такое под черепом у Юстина Помады.
Говорю
вам, это будет преинтересное занятие для вашей любознательности, далеко интереснейшее, чем то, о котором возвещает мне приближение вот этого проклятого колокольчика, которого, кажется, никто даже, кроме меня, и
не слышит.