Неточные совпадения
Мелодическое погромыхивание в тон подобранных бубенчиков и тихая качка тарантаса, потряхивающегося на гибких, пружинистых дрогах, в союзе с ласкающим ветерком раннего утра, навели сон и дрему на всех едущих в тарантасе. То густые потемки, то серый полумрак раннего утра
не позволяли
нам рассмотреть этого общества, и
мы сделаем это теперь, когда единственный неспящий член его, кучер Никитушка, глядя на лошадей,
не может заметить нашего присутствия в тарантасе.
Стан высокий, стройный и роскошный, античная грудь, античные плечи, прелестная ручка, волосы черные, черные как вороново крыло, и кроткие, умные голубые глаза, которые так и смотрели в душу, так и западали в сердце, говоря, что
мы на все смотрим и все видим,
мы не боимся страстей, но от дерзкого взора они в
нас не вспыхнут пожаром.
— Экипаж на житный двор, а лошадей в конюшню! Тройку рабочих пусть выведут пока из стойл и поставят под сараем, к решетке. Они смирны, им ничего
не сделается. А
мы пойдемте в комнаты, — обратилась она к ожидавшим ее девушкам и, взяв за руки Лизу и Женни, повела их на крыльцо. — Ах, и забыла совсем! — сказала игуменья, остановясь на верхней ступеньке. — Никитушка! винца ведь
не пьешь, кажется?
— Давно
мы не видались, детки, — несколько нараспев произнесла игуменья, положив на колени каждой девушке одну из своих белых, аристократических рук.
— Да,
мы с ним большие друзья; ну, все же он
не то.
—
Мы читали,
мы говорили тоже,
не беспокойтесь.
— Кто ж это вам сказал, что здесь ничего
не делают?
Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе. Может быть, здесь еще более работают, чем где-нибудь. У
нас каждая почти одним своим трудом живет.
— Стало быть, они совсем уж
не того стоят, чего
мы?
— А
мы разве
не пойдем в церковь? — спросила Лиза.
— Вот вы уже пришли, а
мы еще
не готовы совсем, — извините
нас, пожалуйста.
А Великий пост был: у
нас в доме как вот словно в монастыре, опричь грибов ничего
не варили, да и то по середам и по пятницам без масла.
— Что, мол, пожар, что ли?» В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на
нас, да разом как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «Как потонул? где?» — «К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего уж
не видно, только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх».
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак
не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «
Мы все одно,
мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— И то правда. Только если
мы с Петром Лукичом уедем, так ты, Нарцис, смотри!
Не моргай тут… действуй. Чтоб все, как говорил… понимаешь: хлопс-хлопс, и готово.
Стоит рассказать, как Юстин Помада попал в эти чуланчики, а при этом рассказать кое-что и о прошедшем кандидата, с которым
мы еще
не раз встретимся в нашем романе.
Юстин Помада так и подпрыгнул.
Не столько его обрадовало место, сколько нечаянность этого предложения, в которой он видел давно ожидаемую им заботливость судьбы. Место было точно хорошее: Помаде давали триста рублей, помещение, прислугу и все содержание у помещицы, вдовы камергера, Меревой. Он мигом собрался и «пошил» себе «цивильный» сюртук, «брюндели», пальто и отправился, как говорят в Харькове, в «Россию», в известное
нам село Мерево.
Вот хоть бы у
нас, — городок ведь небольшой, а таки торговый, есть люди зажиточные, и газеты, и журналы кое-кто почитывают из купечества, и умных людей
не обегают.
Вот тоже доктор у
нас есть, Розанов, человек со странностями и даже
не без резкостей, но и у этого самые резкости-то как-то затрудняюсь, право, как бы тебе выразить это… ну, только именно резки, только выказывают прямоту и горячность его натуры, а вовсе
не стремятся смять, уничтожить, стереть человека.
Точно, — я сам знаю, что в Европе существует гласность, и понимаю, что она должна существовать, даже… между
нами говоря… (смотритель оглянулся на обе стороны и добавил, понизив голос) я сам несколько раз «Колокол» читал, и
не без удовольствия, скажу вам, читал; но у нас-то, на родной-то земле, как же это, думаю?
—
Не смели, да и что толковать о
нас!
Я могу переводить Ювенала, да, быть может, вон соберу систематически материалы для истории Абассидов, но этого
не могу; я другой школы,
нас учили классически;
мы литературу
не принимали гражданским орудием;
мы не приучены действовать, и
не по силам
нам действовать.»
— А
мы уж думали, что вы, по обыкновению,
не сдержите слова, — заметил Гловацкий.
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще
не успела достичь вашего сердца и вы, конечно,
не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных
нам на всю нашу местность.
Радикальничать, так, по-моему, надо из земли Илью Муромца вызвать, чтобы сел он на коня ратного, взял в могучие руки булаву стопудовую да и пошел бы
нас, православных, крестить по маковкам,
не разбирая ни роду, ни сану, ни племени.
Вы, пожалуйста, никогда
не сидите с
нами.
Уйдите от
нас, гадких и вредных людей, и пожалейте, что
мы еще, к несчастию,
не самые гадкие люди своего просвещенного времени.
— А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая.
Не говори, что я аристократка, — ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась — сил моих
не было ждать, пока ты приедешь. У
нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе —
не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.
— Это сегодня, а то
мы все вдвоем с Женни сидели, и еще чаще она одна. Я, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то книги, думаю, ей
не по вкусу придутся.
— Да, оне читают, а мне это
не нравится.
Мы в институте доставали разные русские журналы и все читали, а здесь ничего нет. Вы какой журнал выписали для Женни?
— Да, знаю.
Мы всё доставали в институте: и «Отечественные записки», и «Современник», и «Русский вестник», и «Библиотеку», все, все журналы. Я просила папу выписать мне хоть один теперь, — мамаша
не хочет.
— Нет, а впрочем,
не знаю. Он кандидат, молодой, и некоторые у него хорошо учились. Вот Женни, например, она всегда высший балл брала. Она по всем предметам высшие баллы брала. Вы знаете — она ведь у
нас первая из целого выпуска, — а я первая с другого конца. Я терпеть
не могу некоторых наук и особенно вашей математики. А вы естественных наук
не знаете? Это, говорят, очень интересно.
— Право, я
не умею вам отвечать на это, но думаю, что в известной мере возможно. Впрочем, вот у
нас доктор знаток естественных наук.
— У
нас все должности удивят вас, если найдете интерес в них всмотреться. Это еще
не самая странная, самую странную занимает Юстин Помада. Он читает чистописание.
Если любите натуру, в изучении которой
не можем вам ничем помочь ни я, ни мои просвещенные друзья, сообществом которых
мы здесь имеем удовольствие наслаждаться, то вот рассмотрите-ка, что такое под черепом у Юстина Помады.
— Вы! Нет, уж вы
не беспокойтесь: я вашу лошадь давно отослал домой и написал, что вы у
нас, — сказал, останавливая Лизу, Гловацкий.
— Боюсь, чтоб еще хуже
не было. Вот у тебя я с первой минуты осмотрелась. У вас хорошо, легко; а там, у
нас, бог знает… мудрено все… очень тяжело как-то, скучно, — невыносимо скучно.
— Это вы, дитя мое,
не осмотрелись с
нами и больше ничего.
— Она хотела тотчас же ехать назад, — это
мы ее удержали ночевать. Папа без ее ведома отослал лошадь.
Мы думали, что у вас никто
не будет беспокоиться, зная, что Лиза с
нами.
— Нет;
мы ходили к ней с папой, да она нездорова что ль-то была:
не приняла.
Мы только были у Помады, навещали его. Хочешь, зайдем к Помаде?
— Нет, я
не пойду, Лиза, именно с тобою и
не пойду, потому что здоровья
мы ему с собою
не принесем, а тебе уж так достанется, что и места
не найдешь.
—
Не придирайся, пожалуйста. Недостает еще, чтобы
мы вернулись, надувшись друг на друга: славная будет картина и тоже кстати.
— То-то, вы кушайте по-нашему, по-русски, вплотную. У
нас ведь
не то что в институте: «Дети! дети! чего вам? Картооофелллю, картооофффелллю» — пропищал, как-то весь сократившись, Бахарев, как бы подражая в этом рассказе какой-то директрисе, которая каждое утро спрашивала своих воспитанниц: «Дети, чего вам?» А дети ей всякое утро отвечали хором: «Картофелю».
— Это вовсе
не похоже; никогда этого у
нас не было, — смеясь, отвечала Бахареву Женни.
— Я уж вам сказала, Егор Николаевич, что
мы с Лизой еще и
не собираемся замуж.
— А у нас-то теперь, — говорила бахаревская птичница, — у
нас скука престрашенная… Прямо сказать, настоящая Сибирь, как есть Сибирь.
Мы словно как в гробу живем. Окна в доме заперты, сугробов нанесло, что и
не вылезешь: живем старые да кволые. Все-то наши в городе, и таково-то
нам часом бывает скучно-скучно, а тут как еще псы-то ночью завоют, так инда даже будто как и жутко станет.
— Батюшка мой! — говорил доктор, взойдя в жилище конторщика, который уже восстал от сна и ожидал разгадки странного появления барышни, — сделайте-ка вы милость, заложите поскорее лошадку да слетайте в город за дочкою Петра Лукича. Я вот ей пару строчек у вас черкну. Да выходите-то, батюшка, сейчас:
нам нужно у вас барышню поместить. Вы ведь
не осердитесь?
— Ну, и прекрасно, и птичницу сюда на минутку пошлите, а
мы сейчас переведем Лизавету Егоровну. Только чтоб она вас здесь
не застала: она ведь, знаете, такая… деликатная, — рассказывал доктор, уже сходя с конторского крылечка.
Более в целом городе
не было ничего достопримечательного в топографическом отношении, а его этнографическою стороною
нам нет нужды обременять внимание наших читателей, поелику эта сторона
не представляет собою никаких замечательных особенностей и
не выясняет положения действующих лиц в романе.
А следить за косвенным влиянием среды на выработку нравов и характеров, значило бы заходить несколько далее, чем требует наш план и положение наших героев и героинь,
не стремившихся спеться с окружающею их средою, а сосредоточивавших свою жизнь в том ограниченном кружочке, которым
мы занимались до сих пор,
не удаляясь надолго от домов Бахарева и Гловацкого.
В описываемую
нами эпоху, когда ни одно из смешных и, конечно, скоропреходящих стремлений людей, лишенных серьезного смысла,
не проявлялось с нынешнею резкостью, когда общество слепо верило Белинскому, даже в том, например, что «самый почтенный мундир есть черный фрак русского литератора», добрые люди из деморализованных сынов нашей страны стремились просто к добру.