Неточные совпадения
Мелодическое погромыхивание в тон подобранных бубенчиков и тихая качка тарантаса, потряхивающегося на гибких, пружинистых дрогах, в союзе с ласкающим ветерком раннего утра, навели сон и дрему на всех едущих в тарантасе. То густые потемки, то серый полумрак раннего утра
не позволяли нам рассмотреть этого общества, и мы сделаем это теперь, когда единственный неспящий член его, кучер Никитушка, глядя на лошадей,
не может заметить
нашего присутствия в тарантасе.
—
Не могу вам про это доложить, — да нет, вряд, чтобы была знакома. Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой семьи. Да простые такие купцы-то,
не то чтобы как вон
наши губернские или московские. Совсем из простого звания.
— Как вам сказать? — отвечала Феоктиста с самым простодушным выражением на своем добром, хорошеньком личике. — Бывает, враг смущает человека, все по слабости по
нашей. Тут ведь
не то, чтоб как со злости говорится что или делается.
Городок
наш маленький, а тятенька, на волю откупимшись, тут домик в долг тоже купили, хотели трактирчик открыть, так как они были поваром, ну
не пошло.
Глубоко запал в молодые сердца
наших героинь простодушный рассказ сестры Феоктисты. Ни слова им
не хотелось говорить, и ни слова они
не сказали по ее уходе.
Гловацкая отгадала отцовский голос, вскрикнула, бросилась к этой фигуре и, охватив своими античными руками худую шею отца, плакала на его груди теми слезами, которым, по сказанию
нашего народа, ангелы божии радуются на небесах. И ни Помада, ни Лиза, безотчетно остановившиеся в молчании при этой сцене,
не заметили, как к ним колтыхал ускоренным, но
не скорым шагом Бахарев. Он
не мог ни слова произнесть от удушья и,
не добежав пяти шагов до дочери, сделал над собой отчаянное усилие. Он как-то прохрипел...
Стоит рассказать, как Юстин Помада попал в эти чуланчики, а при этом рассказать кое-что и о прошедшем кандидата, с которым мы еще
не раз встретимся в
нашем романе.
Всё ведь, говорю, люди, которые смотрят на жизнь совсем
не так, как
наше купечество, да даже и дворянство, а посмотри, какого о них мнения все?
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще
не успела достичь вашего сердца и вы, конечно,
не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю
нашу местность.
— А например, исправник двести раков съел и говорит: «
не могу завтра на вскрытие ехать»; фельдшер в больнице бабу уморил ни за што ни про што; двух рекрут на
наш счет вернули; с эскадронным командиром разбранился; в Хилкове бешеный волк человек пятнадцать на лугу искусал, а тут немец Абрамзон с женою мимо моих окон проехал, — беда да и только.
Эх,
не слушайте
наших мерзостей, Евгения Петровна.
Не сидите с моим другом, Зарницыным, он затмит ваш девственный ум своей туманной экономией счастья;
не слушайте моего друга Вязмитинова, который погубит ваше светлое мышление гегелианскою ересью;
не слушайте меня, преподлейшего в сношениях с зверями, которые станут называть себя перед вами разными кличками греко-российского календаря; даже отца вашего, которому отпущена половина всех добрых качеств
нашей проклятой Гоморры, и его
не слушайте.
— Вот, Женни, фатальный
наш приезд!
Не успели показаться и чуть-чуть
не стоили человеку жизни, — заметила Лиза.
— Бог знает, — поле и
наш дом, должно быть, видны. Впрочем, я, право,
не знаю, и меня теперь это вовсе
не занимает.
— Поедемте на озеро, Женичка. Вы ведь еще
не были на
нашем озере. Будем там ловить рыбу, сварим уху и приедем, — предложил Бахарев.
— А у нас-то теперь, — говорила бахаревская птичница, — у нас скука престрашенная… Прямо сказать, настоящая Сибирь, как есть Сибирь. Мы словно как в гробу живем. Окна в доме заперты, сугробов нанесло, что и
не вылезешь: живем старые да кволые. Все-то
наши в городе, и таково-то нам часом бывает скучно-скучно, а тут как еще псы-то ночью завоют, так инда даже будто как и жутко станет.
А я тебе повторяю, что все это орудует любовь, да
не та любовь, что вы там сочиняете, да основываете на высоких-то нравственных качествах любимого предмета, а это
наша, русская, каторжная, зазнобистая любва, та любва, про которую эти адски-мучительные песни поются, за которую и душатся, и режутся, и
не рассуждают по-вашему.
Был еще за городом гусарский выездной манеж, состроенный из осиновых вершинок и оплетенный соломенными притугами, но это было временное здание. Хотя губернский архитектор, случайно видевший счеты, во что обошелся этот манеж правительству, и утверждал, что здание это весьма замечательно в истории военных построек, но это нимало
не касается
нашего романа и притом с подробностью обработано уездным учителем Зарницыным в одной из его обличительных заметок, напечатанных в «Московских ведомостях».
Более в целом городе
не было ничего достопримечательного в топографическом отношении, а его этнографическою стороною нам нет нужды обременять внимание
наших читателей, поелику эта сторона
не представляет собою никаких замечательных особенностей и
не выясняет положения действующих лиц в романе.
А следить за косвенным влиянием среды на выработку нравов и характеров, значило бы заходить несколько далее, чем требует
наш план и положение
наших героев и героинь,
не стремившихся спеться с окружающею их средою, а сосредоточивавших свою жизнь в том ограниченном кружочке, которым мы занимались до сих пор,
не удаляясь надолго от домов Бахарева и Гловацкого.
Эта эпоха возрождения с людьми,
не получившими в наследие ни одного гроша,
не взявшими в напутствие ни одного доброго завета, поистине должна считаться одною из великих, поэтических эпох
нашей истории. Что влекло этих сепаратистов, как
не чувство добра и справедливости? Кто вел их? Кто хоть на время подавил в них дух обуявшего нацию себялюбия, двоедушия и продажности?
Она знала, что в прошлом ей завещано мало достойного сохранения, и
не ожидала, что почти одной ей поставят в вину всю тщательно собранную ложь
нашего времени.
В описываемую нами эпоху, когда ни одно из смешных и, конечно, скоропреходящих стремлений людей, лишенных серьезного смысла,
не проявлялось с нынешнею резкостью, когда общество слепо верило Белинскому, даже в том, например, что «самый почтенный мундир есть черный фрак русского литератора», добрые люди из деморализованных сынов
нашей страны стремились просто к добру.
Уездный I'ancienne régime [старый порядок (франц.).]
не мог понять настоящих причин дружелюбия и короткости кружка
наших знакомых.
Он
не похож был на
наше описание раннею весною, когда вся пойма покрывалась мутными водами разлива; он иначе смотрел после Петрова дня, когда по пойме лежали густые ряды буйного сена; иначе еще позже, когда по убранному лугу раздавались то тихое ржание сосуночка, то неистово-страстный храп спутанного жеребца и детский крик малолетнего табунщика.
Мы до сих пор только слегка занимались Женни и гораздо невнимательнее входили в ее жизнь, чем в жизнь Лизы Бахаревой, тогда как она, по плану романа, имеет
не меньшее право на
наше внимание.
Во время благопотребное, тоже
не здесь и
не при здешней обстановке, мы встретимся с этим простодушно-подлым типом
нашей цивилизации, а теперь
не станем на нем останавливаться и пойдем далее.
А
наша пить станет, сторублевыми платьями со стола пролитое пиво стирает, материнский образок к стене лицом завернет или совсем вынесет и умрет голодная и холодная, потому что душа ее ни на одну минуту
не успокоивается, ни на одну минуту
не смиряется, и драматическая борьба-то идет в ней целый век.
Мне одно понятно, что все эти теории или вытягивают чувства, или обрубают разум, а я верю, что человечество
не будет счастливо, пока
не открыто будет средство жить по чистому разуму,
не подавляя присущего
нашей натуре чувства.
Вы
не забудьте, Лизавета Егоровна, что в ряду медицинских наук есть психиатрия — наука, может быть, самая поэтическая и имеющая дело исключительно с тем, что отличает нас от ближних и дальних кузенов
нашей общей родственницы Юлии Пастраны.
В эпоху, описываемую в
нашем романе, тоже нельзя сказать, чтобы он
не тяготел к ним.
Две поры года прошли для некоторых из
наших знакомых
не бесследно, и мы в коротких словах опишем, что с кем случилось в это время.
— Очень приятно познакомиться, — проговорила Роза нова с сладкой улыбкой и тем самым тоном, которым, по
нашему соображению, хорошая актриса должна исполнять главную роль в пьесе «В людях ангел —
не жена».
Можно полагать, что вывод этот
не лишен своей доли основательности, потому что если бы его можно было опровергнуть на основании общих данных, то уж это давно
не преминули бы сделать
наши ученые.
— Горе людское, неправда человеческая — вот что! Проклят человек, который спокойно смотрит на все, что происходит вокруг нас в
наше время. Надо помогать, а
не сидеть сложа руки. Настает грозный час кровавого расчета.
Утеснители швейцарской свободы
не знают пределов своей дерзости. Ко всем оскорблениям, принесенным ими на
нашу родину, они придумали еще новое. Они покрывают нас бесчестием и требуют выдачи
нашего незапятнанного штандарта. В ту минуту, как я пишу к тебе, союзник, пастор Фриц уезжает в Берн, чтобы отклонить врагов республики от унизительного для нас требования; но если он
не успеет в своем предприятии до полудня, то нам, как и другим
нашим союзникам, остается умереть, отстаивая
наши штандарты.
Это была русская женщина, поэтически восполняющая прелестные типы женщин Бертольда Ауэрбаха. Она
не была второю Женни, и здесь
не место говорить о ней много; но автор, находясь под неотразимым влиянием этого типа, будет очень жалеть, если у него
не достанет сил и уменья когда-нибудь в другом месте рассказать, что за лицо была Марья Михайловна Райнер, и напомнить ею один из
наших улетающих и всеми позабываемых женских типов.
Вильгельм Райнер вернулся в Англию. Долго
не раздумывая и вовсе
не списываясь с отцом, он спешно покончил свои дела с конторою, обвертел себя листами русской лондонской печати и весною того года, в который начинается
наш роман, явился в Петербурге.
— Нет-с, — говорил он Ярошиньскому в то время, когда вышел Рациборский и когда Розанов перестал смотреть, а начал вслушиваться. — Нет-с, вы
не знаете, в какую мы вступаем эпоху.
Наша молодежь теперь
не прежняя, везде есть движение и есть люди на все готовые.
— О нет-с! Уж этого вы
не говорите.
Наш народ
не таков, да ему
не из-за чего нас выдавать.
Наше начало тем и верно, тем несомненно верно, что мы стремимся к революции на совершенно ином принципе.
Лиза нимало
не ошиблась, назвав его «дурачком» после меревского бала, на котором Пархоменко впервые показался в
нашем романе.
— Что! что! Этих мыслей мы
не понимаем? — закричал Бычков, давно уже оравший во всю глотку. — Это мысль
наша родная; мы с ней родились; ее сосали в материнском молоке. У нас правда по закону свята, принесли ту правду
наши деды через три реки на
нашу землю. Еще Гагстгаузен это видел в
нашем народе. Вы думаете там, в Польше, что он нам образец?.. Он нам тьфу! — Бычков плюнул и добавил: — вот что это он нам теперь значит.
— Так. Вот мы, например, первые такей революции
не потршебуем:
не в
нашем характйре. У нас зймя купиона, альбо тож унаследована. Кажден повинен удовольниться тим, цо ему пан бог дал, и благодарить его.
— Цели Марфы Посадницы узки, — крикнул Бычков. — Что ж, она стояла за вольности новгородские, ну и что ж такое? Что ж такое государство? — фикция. Аристократическая выдумка и ничего больше, а свобода отношений есть факт естественной жизни.
Наша задача и задача
наших женщин шире. Мы прежде всех разовьем свободу отношений. Какое право неразделимости? Женщина
не может быть собственностью. Она родится свободною: с каких же пор она делается собственностью другого?
— Что брака
не должно быть в
наше время.
— А у вас что? Что там у вас? Гггааа! ни одного человека путного
не было, нет и
не будет.
Не будет,
не будет! — кричала она, доходя до истерики. —
Не будет потому, что ваш воздух и болота
не годятся для русской груди… И вы… (маркиза задохнулась) вы смеете говорить о
наших людях, и мы вас слушаем, а у вас нет терпимости к чужим мнениям; у вас Марат — бог; золото, чины, золото, золото да разврат — вот ваши боги.
— Постой, Нэда, — отвечала маркиза и пристала: — ну что, что
наш Грановский?
Не честный человек был, что ли?
Не светлые и высокие имел понятия?..
— Да так, у
нашего частного майора именинишки были, так там его сынок рассуждал. «Никакой, говорит, веры
не надо. Еще, говорит, лютареву ересь одну кое время можно попотерпеть, а то, говорит,
не надыть никакой». Так вот ты и говори:
не то что
нашу, а и вашу-то, новую, и тое под сокрытие хотят, — добавил, смеясь, Канунников. — Под лютареву ересь теперича всех произведут.
— Приезжай, — продолжал он. — У нас тоже барышни
наши будут; позабавитесь, на фортепьяне сыграют. Имеем эти забавки-то. Хоть и
не достоит было, да что ты с ними, с бабами-то, поделаешь! В мире живя, греха мирского огребатися по всяк час
не можно.
— Да. А вы почем знаете? Писали вам? Да, да-с, женился, перед самым
нашим отъездом свадьба была. Гловацкие ездили, и нас звали, да мы
не были… Егор Николаевич, впрочем, был.