— О-о, батюшка мой, — воскликнул, весь оживившись, наш старец: — поверьте мне, что это самые худшие люди на свете. Вы о них только слыхали, но по чужим словам, как по лестнице, можно черт знает куда залезть, а я
все сам на себе испытал и, как православный христианин, свидетельствую, что хотя они и одной с нами православной веры, так что, может быть, нам за них когда-нибудь еще и воевать придется, но это такие подлецы, каких других еще и свет не видал.
Неточные совпадения
Самым замечательным лицом в числе пассажиров, по
всей справедливости, надо было считать одного отставного военного.
Эти подушки
сами по себе уже составляли добрый багаж на одно лицо, но они были так хорошо гарнированы, как будто каждая из них принадлежала отдельному пассажиру: одна из подушек была в синем кубовом ситце с желтыми незабудками, — такие чаще
всего бывают у путников из сельского духовенства; другая — в красном кумаче, что в большом употреблении по купечеству, а третья — в толстом полосатом тике — это уже настоящая штабс-капитанская.
И вы
сами ведете свою даму под руку, видите, как те подлецы за вашими плечами зубы скалят, потому что в их холопских глазах, что честная девица, что женщина, увлекаемая любовною страстию, что какая-нибудь дама из Амстердама — это
все равно.
Пришли в город, ан и здесь то же
самое: за
все решительно извольте платить.
А кукона вдруг уронила за окно платок, и когда я нагнулся его поднять, она тоже слегка перевесилась так, что вырез-то этот проклятый в ее лифе
весь передо мною, как детский бумажный кораблик, вывернулся, а
сама шепчет...
На другое утро, государи мои, еще лежу я в постели, как приходит ко мне жид, который
сам собственно и ввел меня во
всю эту дурацкую историю, и вдруг пришел просить себе за что-то еще червонец.
Но, к утешению моему, в то же
самое время, в подобных же родах произошла история и с другими моими боевыми товарищами, и
все мы с досады только пили, да арбузы ели с кофейницами, а настоящих кукон уже порешили наказать презрением.
Распределение, где кому стоять, нам вышло
самое разнобивуачное, потому что в Молдавии на заграничный манер, — таких больших деревень, как у нас, нет, а
все хутора или мызы.
Офицеры бились
все ближе к мызе Холуян, потому что там жил
сам бояр или бан, тоже по прозванью Холуян.
Кредит, положим, был открыт свободный, но
все, что получали, водку ли, или их местное вино,
все этакий особый хлап, в синем жупане с красным гарусом, — до
самой мелочи писал в книгу живота.
Настает время обеда. Являемся, садимся за стол —
все честь честью, — и хозяева с нами:
сам Холуян, мужчина, этакий худой, черный, с лицом выжженной глины,
весь, можно сказать, жиляный да глиняный и говорит с передушинкой, как будто больной.
Семья у наших хозяев была такая:
сам бан Холуян, которого я уж вам слегка изобразил: худой, жиляный, а ножки глиняные, еще не старый, а
все палочкой подпирается и ни на минуту ее из рук не выпускает.
Разумеется, началось смятение сердец. У нас был офицер, которого мы звали Фоблаз, потому что он удивительно как скоро умел обворожать женщин, — пройдет, бывало, мимо дома, где какая-нибудь мещаночка хорошенькая сидит, — скажет
всего три слова: «милые глазки ангелочки», — смотришь, уже и знакомство завязывается. Я
сам был тоже предан красоте до сумасшествия. К концу обеда я вижу — у него уже
все рыльце огнивцем, а глаза буравцом.
Я ему говорю, — какая глупость! А
сам вдруг о том же замечтал, и вдруг замечаю, что и у других у
всех стало рыльце огнивцем, а глаза буравцом.
Вот она, мол, с какого симптома началась проклятая молдавская лихорадка!
Все согласились, кроме одного Фоблаза. Он остался при куконе и до
самого вечера с ней говорил.
Тонкого Холуяна Леонарда до
самого обеда ни за что и нигде нельзя было увидеть. Черт его знает, где он скрывался! Говорили, будто безвыходно сидел в отдаленных, внутренних комнатах, и что-то там делал — литературой будто какой-то занимался. А Антошка на тонких ножках, как вставал, так уходил куда-то в поле с маленькою бесчеревной собачкою, и его также целый день не видно.
Все по хозяйству ходит. Лучших, то есть, условий даже и пожелать нельзя.
Оставалось только расположить к себе кукону разговором и другими приемами. Думалось, что это недолго и что Фоблаз это сделает, но неожиданно замечаем, что наш Фоблаз не в авантаже обретается.
Все он имеет вид человека, который держит волка за уши, — ни к себе его ни оборотит, ни выпустит, а между тем уже видно, что руки набрякли и вот-вот
сами отвалятся…
И
все мы то же
самое чувствовали и радовались возможности уйти отсюда, но
всем господам офицерам досадно было уйти отсюда так, — не наказавши подлецов.
Вспомнилось
все — как это начиналась «жизнь сердца» —
все эти скромные васильки во ржи на далекой родине, потом эти хохлушечки и польки в их скромных будиночках, и вдруг — черт возьми, — грот Калипсы… и
сама эта богиня…
И
сам этот Холуян-то, с которым мы играли, совсем был не Холуяном, а тоже наемный шулер, а настоящий Холуян только был Антошка на тонких ножках, который
все с бесчеревной собакой на охоту ходил…
Неточные совпадения
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой
весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь
сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться, не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Анна Андреевна. Очень почтительным и
самым тонким образом.
Все чрезвычайно хорошо говорил. Говорит: «Я, Анна Андреевна, из одного только уважения к вашим достоинствам…» И такой прекрасный, воспитанный человек,
самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне жизнь — копейка; я только потому, что уважаю ваши редкие качества».
Городничий. Я
сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же я задам перцу
всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Почтмейстер.
Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и
все помутилось.
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину
самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб
все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.