Неточные совпадения
Князь
был богат, знатен и честолюбив; ему хотелось во что бы то ни стало породниться с Таврическим, и княжна Ирина Васильевна
была избрана средством для достижения этой
цели.
В
целой губернии он не находил человека, достойного
быть восприемником его новорожденного сына, и, наконец, решил крестить сам!
— Ах, какая это должна
быть прелесть — эта Дорушка! — размышляла девочка
целый день до вечера.
Она с самого раннего детства
была поилицей и кормилицей
целой семьи, в которой, кроме матери и сестры,
были еще грызуны в виде разбитого параличом и жизнью отца и двух младших братьев.
Новые знакомства, завязанные Юлинькой с разными тонкими
целями, не нравились Долинскому, тем более, что ради этих знакомств его заставляли
быть «искательным», что вовсе
было и не в натуре Долинского и не в его правилах.
Съездила матроска один раз в театр и после
целый год рассказывала, что она
была в театре на Эспанском дворянине; желая похвалиться, что ее Петрушу примут в училище Правоведения, она говорила, что его примут в училище Праловедения, и тому подобное, и тому подобное.
Хозяйки, по-русски, оставили Долинского у себя отобедать, потом вместе ходили гулять и продержали его до полночи. Дорушка
была умна, резва и весела. Долинский не заметил, как у него прошел
целый день с новыми знакомыми.
— Нет; а ты пресентиментальная особа, Аня, — начала, укладываясь в постель, Дорушка. — У тебя все как бы так, чтоб и волк наелся и овца б
была целою.
— Да, если бы любовь, которая, как вы говорите, сама по себе
есть цель-то, или главный смысл нашей жизни, не налагала на нас известных обязанностей.
От скуки он валялся в постели до самого вечера; между тем позарез нужно
было изготовить срочную корреспонденцию, и потом вдруг садился, читал листы различных газет, брошюр и работал напролет
целые ночи.
Теперь он не мог надивиться, как в
былое время у него недоставало досуга написать в неделю двух довольно коротких корреспонденции, когда нынче он свободно вел порученный ему
целый отдел газеты и на все это не требовалось ни одной бессонной ночи.
— То
есть как же это о нем позаботиться? Кому я могу доставить какое-нибудь счастье—я всегда очень рада: а всем, то
есть целому человечеству — ничего не могу сделать: ручки не доросли.
Так прошел
целый год. Все
были счастливы, всем жилось хорошо, все
были довольны друг другом. Илья Макарович, забегая раза два в неделю хватить водчонки, говорил Долинскому...
— Да, преуморительный; сегодня встал, чтобы дать тебе лекарства, налил и сам всю
целую ложку со сна и
выпил.
Разговор опять прервался. Рано разошлись по своим комнатам. Завтра, в восемь часов, нужно
было ехать, и Дашу раньше уложили в постель, чтоб она выспалась хорошенько, чтоб в силах
была провести
целый день в дороге.
— Мой милый! Я
буду ждать тебя… ждать
буду, — лепетала Анна Михайловна, страстно
целуя его в глаза, щеки и губы. — Я
буду еще больше любить тебя! — добавила она с истерической дрожью в голосе и, как мокрый вьюн, выскользнула из рук Долинского и пропала в черной темноте ночи.
— Дайте, я вас перекрещу, — сказала Анна Михайловна, улыбнувшись сквозь слезы и, положив рукою символическое знаменье на его лице, спокойно взяла его руками за голову и
поцеловала. Губы ее
были холодны, на ресницах блестели слезы.
Он не только не хотел зарабатывать нового карбованца, пока у него в кармане
был еще хоть один старый, но даже при виде сала или колбасы способен
был забывать о
целом мире, и, чувствуя свою несостоятельность оторваться от съедаемого, говаривал: «а возьмить, будьтэ ласковы, або ковбасу от менэ, або менэ от ковбасы, а то або я зъим, або вона менэ зъист».
Он
был острижен под щетку, так что если бы плюнуть на ладонь и хлопнуть Илью Макаровича по маковке, то за стеною можно бы подумать, что немец
поцеловал его в темя.
— А как же это вы, однако, поняли, что там что-то
есть? — спросила после паузы Анна Михайловна с
целью проверить свои соображения чужими.
Эта святая душа, которая не только не могла столкнуть врага, но у которой не могло
быть врага, потому что она вперед своей христианской индульгенцией простила все людям, она не вдохновит никого, и могила ее, я думаю, до сих пор разрыта и сровнена, и сын ее вспоминает о ней раз в
целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала всех и в которое я когда-то записывал моею детскою рукою ее имя — и оно где-то пропало там, в Москве, и еще, может
быть, не раз служило предметом шуток и насмешек…
—
Поет! Ах, нет, не
поет он. Вы ведь не знаете, mademoiselle, как он меня любит: он такой недурненький и всегда хочет
целовать меня… Я просто, когда только вздумаю, кто ему там чистит его белье, кто ему починит, если разорвется его платье, и мне так хочется плакать, мне делается так грустно… когда я только подумаю, что…
Слезы, плывшие в голосе Жервезы и затруднявшие ее пение, разом хлынули
целым потоком, со стонами и рыданиями тоски и боязни за свою любовь и счастье. И чего только, каких только слов могучих, каких душевных движений не
было в этих разрывающих грудь звуках!
Утром у Даши
был легонький кашель. День
целый она провела прекрасно, и доктор нашел, что здоровье ее пришло опять в состояние самое удовлетворительное. С вечера ей не спалось.
Лепет прерывал
поцелуи,
поцелуи прерывали лепет. Головы горели и туманились; сердца замирали в сладком томленьи, а песочные часы Сатурна пересыпались обыкновенным порядком, и ночь раскинула над усталой землей свое прохладное одеяло. Давно пора идти
было домой.
В тот самый день, ниццскими событиями которого заключена вторая часть нашего романа, именно накануне св. Сусанны, что в Петербурге приходилось, если не ошибаюсь, около конца пыльного и неприятного месяца июля, Анне Михайловне
было уж как-то особенно, как перед пропастью, тяжело и скучно.
Целый день у нее валилась из рук работа, и едва-едва она дождалась вечера и ушла посидеть в свою полутемную комнату. На дворе
было около десяти часов.
— Я тебе говорю, она сейчас
была тут, вот тут. Она смотрела на меня и на тебя. Вот в лоб меня
поцеловала, я еще и теперь чувствую, и сама слышала, как дверь за ней скрипнула. Ну, выйди, посмотри лучше, чем спорить.
— Говорит, что все они — эти несчастные декабристы, которые
были вместе, иначе ее и не звали, как матерью: идем, говорит, бывало, на работу из казармы — зимою, в поле темно еще, а она сидит на снежку с корзиной и лепешки нам раздает — всякому по лепешке. А мы, бывало: мама, мама, мама, наша родная, кричим и лезем хоть на лету ручку ее
поцеловать.
Дорогой княгиня совсем потеряла свой желчный тон и даже очень оживилась; она рассказала несколько скабрезных историек из маловедомого нам мира и века, и каждая из этих историек
была гораздо интереснее светских романов одной русской писательницы, по мнению которой влюбленный человек «хорошего тона» в самую горячечную минуту страсти ничего не может сделать умнее, как с большим жаром
поцеловать ее руку и прочесть ей следующее стихотворение Альфреда Мюссе.
Он совсем видел эту широкую пойму, эти песчаные острова, заросшие густой лозою, которой вольнолюбивый черторей каждую полночь начинает рассказывать про ту чудную долю — минувшую, когда пойма
целым Днепром умывалась, а в головы горы клала и степью укрывалась; видел он и темный, черный бор, заканчивающий картину; он совсем видел Анну Михайловну, слышал, что она говорит, знал, что она думает; он видел мать и чувствовал ее присутствие; с ним неразлучна
была Дора.
Обе эти девочки
были очень хорошенькие и очень хорошие особы, с которыми можно
было прожить
целую жизнь в отношениях самых приятельских, если бы не
было очевидной опасности, что приязнь скоро перейдет в чувство более теплое и грешное.
Некоторыми отчаянными смельчаками обоего пола (по преимуществу прекрасного) с тех пор
было предпринято несколько очень обдуманных экспедиций с специальною
целью осмотреть полициймейстерскую берлогу, но все эти попытки обыкновенно оставались совершенно безуспешными.
По словам Зайончека,
целью общества
было: изыскание средств к освобождению и соединению христианских народов путем веры.
Анна Михайловна напрасно ждала Долинского и утром, и к обеду, и к вечеру. Его не
было целый день. На другое утро она написала ему записку и ждала к вечеру ответа или, лучше сказать, она ждала самого Долинского. Ожидания
были напрасны. Прошел еще
целый день — не приходило ни ответа, не бывал и сам Долинский, а по условию, вечером следующего дня, нужно
было выезжать в Россию.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом
целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, — не
буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не
будет есть, а он
целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Он больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп — он черт знает чего плеснул туда, я должен
был выбросить его за окно. Он меня морил голодом по
целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За что ж я… Вот новость!
Черт побери,
есть так хочется, и в животе трескотня такая, как будто бы
целый полк затрубил в трубы.
Анна Андреевна. Ну вот, уж
целый час дожидаемся, а все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться…
Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни души! как будто бы вымерло все.