Неточные совпадения
У каждого из трех лиц,
с которыми мы встречаемся на первых страницах этого романа, есть своя небольшая история, которую читателю не мешает знать.
Начнем с истории наших двух дам.
Матроска, было,
начала жеманиться, но Юлия быстро встала, подошла к Долинскому,
с одушевлением сжала в своих руках его руку и
с глазами, полными слез, торопливо вышла из комнаты.
Долинский
начал заниматься
с Викторинушкой и понемногу становился близким в семействе Азовцовых. Юлия находила его очень удобным для своих планов и всячески старалась разгадать, как следует за него браться вернее.
— Теперь пилить меня замужеством! —
начала как бы сама
с собою полушепотом Юлия. — Ну, скажите, ну, за кого я пойду? Ну, я пойду! Ну, давайте этого дурака...
— Дора все не дождется, чтобы помириться
с вами, —
начала хозяйка.
Газетчики для Дорушки были народ совершенно новый, и она очень охотно
с ними знакомилась, но потом еще скорее
начинала тяготиться этим знакомством и старалась от них отделываться.
— Сыт — благодарю вас за внимание. Анна Михайловна, очевидно, пришла говорить не о закуске, но не знала,
с чего
начать.
Даша была необыкновенно занята и оживлена; она хлопотала обо всем,
начиная с башмака невест и до каждого бантика в их головных уборах. Наряды были подарены невестам Анной Михайловной и частью Дорой, из ее собственного заработка. Она также сделала на свой счет два самых скромных, совершенно одинаковых белых платья для себя, и для своего друга—Анны Анисимовны. Дорушка и Анна Анисимовна, обе были одеты одинаково, как две родные сестры.
Анна Михайловна вернулась домой довольно спокойной — даже она сама не могла надивиться своему спокойствию. Она хлопотала в магазине, распоряжалась работами, обедала вместе
с m-lle Alexandrine, и только к вечеру, когда
начало темнеть, ей стало скучнее. Она вошла в комнату Даши — пусто, вошла к Долинскому — тоже пусто. Присела на его кресле, и невыносимая тоска, словно как нежнейший друг, так и обняла ее из-за мягкой спинки. В глазах у Анны Михайловны затуманилось и зарябило.
Физиономия эта была для Журавки самой несносной обидой, ибо по ней его беспрестанно принимали за немца и
начинали говорить
с ним по-немецки, тогда как он относился к доброй немецкой расе
с самым глубочайшим презрением и объяснялся по-немецки непозволительно гадко.
По успокоительному тону, которым были произнесены эти слова, Илья Макарович сообразил, что лингвистическая пытка его кончается. Он
с одобряющей миной отвечал твердо: — Recht wohl! [Вот и ладно! (нем.)] — и, ничем не смущаемый,
начал опять любоваться своей Далилой.
Не смеяться над этими рассказами точно было невозможно, и Дора не находила ничего ужасного в том, что Илья Макарович, например, являлся домой
с каким-нибудь трехрублевым полированным столиком; два или три дня он обдувал, обтирал этот столик, не позволял к нему ни притрагиваться, ни положить на него что-нибудь — и вдруг этот же самый столик попадал в немилость: Илья Макарович вытаскивал его в переднюю, ставил на нем сушить свои калоши или
начинал стругать на нем разные палки и палочки.
— Нет-с, позвольте же, Анна Михайловна, если уж
начали говорить, так вы извольте же договаривать: чего это-с я не разумею?
Долинский хотел очертить свою мать и свое детское житье в киевском Печерске в двух словах, но увлекаясь,
начал описывать самые мелочные подробности этого житья
с такою полнотою и ясностью, что перед Дорою проходила вся его жизнь; ей казалось, что, лежа здесь, в Ницце, на берегу моря, она слышит из-за синих ниццских скал мелодический гул колоколов Печерской лавры и видит живую Ульяну Петровну, у которой никто не может ничего украсть, потому что всякий, не крадучи, может взять у нее все, что ему нужно.
— Зато, —
начал Долинский, когда Дора, пройдясь несколько раз взад и вперед по берегу, снова села на свес место, — кончается мое незабвенное детство и
с ним кончается все хорошее.
Дети
начали кланяться в землю, и молитва, по-видимому, приходила к концу. Дорушка заметила это: она тихо встала
с колен, подняла
с травы лежавший возле нее бумажный мешок
с плодами, подошла к окну, положила его на подоконнике и, не замеченная никем из семьи молочной красавицы, скоро пошла из садика.
Я не нигилистничал, Дарья Михайловна, когда выразил ошибочное мнение о любви Жервезы, а вот как это было: очень давно мне
начинает казаться, что все, что я считал когда-нибудь любовью, есть совсем не любовь; что любовь… это совсем не то будет, и я на этом пункте, если вам угодно, сбился
с толку.
Когда он перестал молиться и
начал что-то вертеть около какого-то прививка, я встал
с порожка и подошел к нему.
Не помню, как мы там
с ним о чем
начали разговаривать, только знаю, что я тогда и спросил его. что как он, занимаясь до старости науками историческими, естественными и богословскими, до чего дошел, до какой степени уяснил себе из этих наук вопрос о божестве, о душе, о творении?
— Так, ключ найден! — чуть слышно уронила Дора. — А как вы думаете, —
начала она, помолчавши
с минуту, — верно это так вообще, что хорошего нельзя не полюбить?
То она, как любознательный ребенок, приставала к Долинскому
с самыми обыкновенными и незначащими вопросами; требовала у него разъяснения самых простых, конечно ей самой хорошо известных вещей; то вдруг резко переменяла тон и
начинала придираться и говорить
с ним свысока.
К утру Долинского
начали тревожить странные сновидения: степь Сахара жгучая, верблюды со своими овечьими мордочками на журавлиных шеях, звериное рычание и щупленький Жюль Жерар
с сержантдевильской бородкой. Все это как-то так переставлялось, перетасовывалось, что ничего не выходит ясного и определенного. Вдруг река бежит, широкая, сердитая, на ее берегах лежат огромные крокодилы: „это, должно быть, Нил“, — думает Долинский. Издали показалась крошечная лодочка и кто-то поет...
Долинский незаметно
начал строить такие положения, что Даша не вся умерла для него; что она живет где-то и вовсе не потеряла возможности
с ним видеться.
Он совсем видел эту широкую пойму, эти песчаные острова, заросшие густой лозою, которой вольнолюбивый черторей каждую полночь
начинает рассказывать про ту чудную долю — минувшую, когда пойма целым Днепром умывалась, а в головы горы клала и степью укрывалась; видел он и темный, черный бор, заканчивающий картину; он совсем видел Анну Михайловну, слышал, что она говорит, знал, что она думает; он видел мать и чувствовал ее присутствие;
с ним неразлучна была Дора.
Окончив работу, он
с восторженностью
начал изучать пророков и жил совершенным затворником.
Сами гризеты чаще всего
начинают бояться таких господ, избегают
с ними встречи и дают им разные ядовитые клички; но выжить строптивого жильца «из коридора» гризеты никак не сумеют.
По целым вечерам Зайончек рассказывал расстроенному Долинскому самые картинные образцы таинственного общения замогильного мира
с миром живущим и довел его больную душу до самого высокого мистического настроения. Долинский считал себя первым грешником в мире и незаметно
начинал ощущать себя в таком близком общении
с таинственными существами иного мира, в каком высказывал себя сам Зайончек.
Как только Зайончек вышел за двери, Долинский спокойно подвинул к себе оставленную при входе патера книгу и
начал ее читать
с невозмутимым, холодным вниманием.