Неточные совпадения
Так
вот он, этакий человек, всегда таковы людям, что жизни борения не переносят, может быть полезен, ибо он уже от дерзости своего призвания не отступит
и все будет за них создателю докучать,
и тот должен будет их простить.
У нас у всякого кучера с форейтором были шестерики,
и все разных сортов: вятки, казанки, калмыки, битюцкие, донские —
все это были из приводных коней, которые по ярмаркам покупались, а то, разумеется, больше было своих, заводских, но про этих говорить не стоит, потому что заводские кони смирные
и ни сильного характера, ни фантазии веселой не имеют, а
вот эти дикари, это ужасные были звери.
Словом сказать — столь хорошо, что
вот так бы при
всем этом
и вскрикнул, а кричать, разумеется, без пути нельзя, так я держусь, скачу; но только вдруг на третьей или четвертой версте, не доезжая монастыря, стало этак клонить под взволочек,
и вдруг я завидел тут впереди себя малую точку… что-то ползет по дороге, как ежик.
Его лошади как подхватят с возом под гору, а он сразу как взметнется, старенький этакой,
вот в таком, как я ноне, в послушничьем колпачке,
и лицо какое-то такое жалкое, как у старой бабы, да
весь перепуганный,
и слезы текут,
и ну виться на сене, словно пескарь на сковороде, да вдруг не разобрал, верно, спросонья, где край, да кувырк с воза под колесо
и в пыли-то
и пополз… в вожжи ногами замотался…
—
Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому что я так со
всех беру, но только уже жалею твою бедность
и не хочу, чтобы моих рук виды не в совершенстве были. Ступай, — говорит, —
и кому еще нужно — ко мне посылай.
— Подлец, подлец, изверг! —
и с этим в лицо мне плюнул
и ребенка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит
и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза
и руки сюда ко мне
и к дите простирает…
и вот вижу я
и чувствую, как она, точно живая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти… А в эту самую минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу,
и уже в руках пистолет,
и он
все стреляет из того пистолета да кричит...
— Нет, она, — отвечает, — под нами, но только нам ее никак достать нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава да птицы по поднебесью вьются,
и чиновнику там совсем взять нечего,
вот по этой причине, — говорит, — хан Джангар там
и царюет,
и у него там, в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи,
и ших-зады,
и мало-зады,
и мамы,
и азии,
и дербыши,
и уланы,
и он их
всех, как ему надо, наказывает, а они тому рады повиноваться.
Эту его привычку знавши,
все уже так этого последыша от него
и ожидают,
и вот оно так
и теперь вышло:
все думали, хан ноне уедет,
и он, точно, ночью уедет, а теперь ишь какую кобылицу вывел…
— А из-за того, — отвечает, — что тут страсть что сейчас почнется:
и все господа непременно спятятся, а лошадь который-нибудь
вот из этих двух азиатов возьмет.
И вот вышел из этой кучки татарин старый, степенный такой,
и держит в руках две здоровые нагайки
и сравнял их в руках
и кажет
всей публике
и Чепкуну с Бакшеем: «Глядите, — говорит, — обе штуки ровные».
«
Вот, — думаю, —
все это уже
и окончилось,
и мне опять про свое положение в голову полезет», — а мне страх как не хотелось про это думать.
Господам, разумеется, это не пристало,
и они от этого сейчас в сторону; да
и где им с этим татарином сечься, он бы, поганый, их
всех перебил. А у моего ремонтера тогда уже
и денег-то не очень густо было, потому он в Пензе опять в карты проигрался, а лошадь ему, я вижу, хочется.
Вот я его сзади дернул за рукав, да
и говорю: так
и так, мол, лишнего сулить не надо, а что хан требует, то дайте, а я с Савакиреем сяду потягаться на мировую. Он было не хотел, но я упросил, говорю...
Живу, как статуй бесчувственный,
и больше ничего; а иногда думаю, что
вот же, мол, у нас дома в церкви этот самый отец Илья, который
все газетной бумажки просит, бывало, на служении молится «о плавающих
и путешествующих, страждущих
и плененных», а я, бывало, когда это слушаю,
все думаю: зачем? разве теперь есть война, чтобы о пленных молиться?
А
вот теперь
и понимаю, зачем этак молятся, но не понимаю, отчего же мне от
всех этих молитв никакой пользы нет,
и, по малости, сказать, хоша не неверую, а смущаюсь,
и сам молиться не стал.
Вот тут как
все наши ббтыри угнали за табуном, а в стану одни бабы да старики остались, я
и догляделся до этого ящика: что там такое?
— Да,
вот ты, — отвечает, — не хочешь этому верить… Так
и все говорят… А что, как ты полагаешь, если я эту привычку пьянствовать брошу, а кто-нибудь ее поднимет да возьмет: рад ли он этому будет или нет?
И с этим принагнулся,
и все что-то у себя в штанцах в кармашке долго искал,
и, наконец, что-то оттуда достает. Гляжу, это
вот такохонький махонький-махонький кусочек сахарцу,
и весь в сору, видно оттого, что там долго валялся. Обобрал он с него коготками этот сор, пообдул
и говорит...
— Грушка! —
и глазами на меня кажет. Она взмахнунула на него ресничищами… ей-богу,
вот этакие ресницы, длинные-предлинные, черные,
и точно они сами по себе живые
и, как птицы какие, шевелятся, а в глазах я заметил у нее, как старик на нее повелел, то во
всей в ней точно гневом дунуло. Рассердилась, значит, что велят ей меня потчевать, но, однако, свою должность исполняет: заходит ко мне на задний ряд, кланяется
и говорит...
И вот я допил стакан до дна
и стук им об поднос, а она стоит да дожидается, за что ласкать будет. Я поскорее спустил на тот конец руку в карман, а в кармане
все попадаются четвертаки, да двугривенные, да прочая расхожая мелочь. Мало, думаю; недостойно этим одарить такую язвинку,
и перед другими стыдно будет! А господа, слышу, не больно тихо цыгану говорят...
«Эх ты, — думаю, — доля моя сиротская: на минуту зашел
и сто рублей потерял, а
вот ее-то одну
и не услышу!» Но на мое счастье не одному мне хотелося ее послушать,
и другие господа важные посетители
все вкупе закричали после одной перемены...
А чтобы она на его, гусарову, шапку не становилася, такое средство изобрел, что, думаю,
все вы кричите, что ничего не жалеете, меня тем не удивите: а
вот что я ничего не жалею, так я то делом-правдою докажу, да сам прыгну,
и сам из-за пазухи ей под ноги лебедя
и кричу: «Дави его!
«Ну,
вот это, — отвечает, — вы, полупочтеннейший, глупо
и не по-артистически заговорили… Как стоит ли? Женщина
всего на свете стоит, потому что она такую язву нанесет, что за
все царство от нее не вылечишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить».
«Молодец, — отвечает мой князь, — молодец вы, мой почти полупочтевнейший
и премногомалозначащий Иван Северьянович! именно-с, именно гибнуть-то
и радостно,
и вот то-то мне теперь
и сладко, что я для нее
всю мою жизнь перевернул:
и в отставку вышел,
и имение заложил,
и с этих пор стану тут жить, человека не видя, а только
все буду одной ей в лицо смотреть».
Князь сейчас опять за мною
и посылает,
и мы с ним двое ее
и слушаем; а потом Груша
и сама стала ему напоминать, чтобы звать меня,
и начала со мною обращаться очень дружественно,
и я после ее пения не раз у нее в покоях чай пил вместе с князем, но только, разумеется, или за особым столом, или где-нибудь у окошечка, а если когда она одна оставалась, то завсегда попросту рядом с собою меня сажала.
Вот так прошло сколько времени, а князь
все смутнее начал становиться
и один раз мне
и говорит...
— Сестрица моя, моя, — говорю, — Грунюшка! откликнись ты мне, отзовись мне; откликнися мне; покажися мне на минуточку! —
И что же вы изволите думать: простонал я этак три раза,
и стало мне жутко,
и зачало
все казаться, что ко мне кто-то бежит;
и вот прибежал, вокруг меня веется, в уши мне шепчет
и через плеча в лицо засматривает,
и вдруг на меня из темноты ночной как что-то шаркнет!..
И прямо на мне повисло
и колотится…
«Кличь его, молодка, раз под ветер, а раз супротив ветра: он затоскует
и пойдет тебя искать, — вы
и встретитесь». Дал он мне воды испить
и медку на огурчике подкрепиться. Я воды испила
и огурчик съела,
и опять пошла,
и все тебя звала, как он велел, то по ветру, то против ветра —
вот и встретились. Спасибо! —
и обняла меня,
и поцеловала,
и говорит...
Вот я стою под камнями
и тяну канат,
и перетянул его,
и мосток справили,
и вдруг наши сюда уже идут, а я
все стою
и как сам из себя изъят, ничего не понимаю, потому что думаю: видел ли кто-нибудь то, что я видел?
— А то как же иначе-с? Ведь это уже в монастыре такое призвание, но я бы этого, по совести скажу, сам не сумел, а меня тому один совершенный старец научил, потому что он был опытный
и мог от всякого искушения пользовать. Как я ему открылся, что мне
все Груша столь живо является, что
вот словно ею одною вокруг меня
весь воздух дышит, то он сейчас кинул в уме
и говорит...
— Да
вот, например, у нас такой случай был, что один жид в лесу около монастыря удавился,
и стали
все послушники говорить, что это Иуда
и что он по ночам по обители ходит
и вздыхает,
и многие были о том свидетели.
Лекарь со мною долго в избе сидел,
вот этак же, подобно вам,
всю мою повесть слушал
и плюнул...