Неточные совпадения
Этому новому нашему сопутнику, оказавшемуся впоследствии чрезвычайно интересным человеком, по виду можно было дать с небольшим
лет за пятьдесят; но он был
в полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца
в прекрасной картине Верещагина и
в поэме графа А. К. Толстого.
— Да, можно, и, говорят, бывали такие случаи; но только я уже стар: пятьдесят третий
год живу, да и мне военная служба не
в диковину.
Хорошо-с; свели мы его
в поводьях
в лощину к Филям, где
летом господа на дачах живут.
А мне
в ту пору, как я на форейторскую подседельную сел, было еще всего одиннадцать
лет, и голос у меня был настоящий такой, как по тогдашнему приличию для дворянских форейторов требовалось: самый пронзительный, звонкий и до того продолжительный, что я мог это «ддди-ди-и-и-ттт-ы-о-о» завести и полчаса этак звенеть; но
в теле своем силами я еще не могуч был, так что дальние пути не мог свободно верхом переносить, и меня еще приседлывали к лошади, то есть к седлу и к подпругам, ко всему ремнями умотают и сделают так, что упасть нельзя.
— Целые десять
лет: двадцати трех
лет меня
в Рынь-пески доставили, по тридцать четвертому
году я оттуда назад убежал.
— Подвохом-с. Я ведь из Пензы бежал с татарвою Чепкуна Емгурчеева и
лет пять подряд жил
в емгурчеевской орде, и тут съезжались к нему на радости все князья, и уланы, и ших-збды, и мало-збды, и бывал хан Джангар и Бакшей Отучев.
— Как же-с, были: Савакиреева жена родила двух Колек да Наташку, да эта, маленькая,
в пять
лет шесть штук породила, потому что она двух Колек
в один раз парою принесла.
— Так вы и
в десять
лет не привыкли к степям?
— Нет, — я говорю, — я, точно, русский! Отцы, — говорю, — духовные! смилуйтесь, выручите меня отсюда! я здесь уже одиннадцатый
год в плену томлюсь, и видите, как изувечен: ходить не могу.
А раввин Леви как пошел, то ударился до самого до того места, где был рай, и зарыл себя там
в песок по самую шею, и пребывал
в песке тринадцать
лет, а хотя же и был засыпан по шею, но всякую субботу приготовлял себе агнца, который был печен огнем, с небеси нисходящим.
Я ее и приложил и притворился, будто я болен, а сам себе все, под кошмой лежа, этой едкостью пятки растравливал и
в две недели так растравил, что у меня вся как есть плоть на ногах взгноилась и вся та щетина, которую мне татары десять
лет назад засыпали, с гноем вышла.
Ну, высекли меня по-старинному,
в разрядной избе, и я прихожу к отцу Илье, а он стал меня исповедовать и на три
года не разрешает мне причастия…
И приказал управителю еще раз меня высечь с оглашением для всеобщего примера и потом на оброк пустить. Так и сделалось: выпороли меня
в этот раз по-новому, на крыльце, перед конторою, при всех людях, и дали паспорт. Отрадно я себя тут-то почувствовал, через столько
лет совершенно свободным человеком, с законною бумагою, и пошел. Намерениев у меня никаких определительных не было, но на мою долю бог послал практику.
Я согласился и жил отлично целые три
года, не как раб и наемник, а больше как друг и помощник, и если, бы не выходы меня одолели, так я мог бы даже себе капитал собрать, потому что, по ремонтирскому заведению, какой заводчик ни приедет, сейчас сам с ремонтером знакомится, а верного человека подсылает к конэсеру, чтобы как возможно конэсера на свою сторону задобрить, потому что заводчики знают, что вся настоящая сила не
в ремонтере, а
в том, если который имеет при себе настоящего конэсера.
— Подумай, — говорит, — ты, какой я человек? Я, — говорит, — самим богом
в один
год с императором создан и ему ровесник.
Вот тут и началось такое наваждение, что хотя этому делу уже много-много
лет прошло, но я и по сие время не могу себе понять, что тут произошло за действие и какою силою оно надо мною творилось, но только таких искушений и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется, даже ни
в одном житии
в Четминеях нет.
И позабыл уже я сам про все мое прежнее бытие и звание, и дослуживаю таким манером последний
год, как вдруг на самый на Иванов день были мы
в погоне за татарами, а те напаскудили и ушли за реку Койсу.
А я видел, когда плыл, что надо мною Груша летела, и была она как отроковица примерно
в шестнадцать
лет, и у нее крылья уже огромные, светлые, через всю реку, и она ими меня огораживала…
— Как же-с:
в двух переменах танцевать надо и кувыркаться, а кувыркнуться страсть неспособно, потому что весь обшит лохматой шкурой седого козла вверх шерстью; и хвост долгий на проволоке, но он постоянно промеж ног путается, а рога на голове за что попало цепляются, а
годы уже стали не прежние, не молодые, и легкости нет; а потом еще во все продолжение представления расписано меня бить.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять
в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа.
Неточные совпадения
Городничий. Эк куда хватили! Ещё умный человек!
В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли? Да отсюда, хоть три
года скачи, ни до какого государства не доедешь.
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать
лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность
в поступках.
Бобчинский.
В том самом номере, где прошлого
года подрались проезжие офицеры.
Добчинский. Молодой, молодой человек;
лет двадцати трех; а говорит совсем так, как старик: «Извольте, говорит, я поеду и туда, и туда…» (размахивает руками),так это все славно. «Я, говорит, и написать и почитать люблю, но мешает, что
в комнате, говорит, немножко темно».
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь
в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что
лет уже по семи лежит
в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни
в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.