Неточные совпадения
— М… н…не
знаю, право; только он
все равно этой резолюции не дождался: самовольно повесился.
— А помилуйте-с, это не я один
знаю, а
все в московском округе про то
знают, потому что это дело шло через самого высокопреосвященного митрополита Филарета.
Владыко не
знают, к чему этот поезд, а оный горделивец командует: «Терзайте, — говорит, — их: теперь нет их молитвенника», — и проскакал мимо; а за сим стратопедархом — его воины, а за ними, как стая весенних гусей тощих, потянулись скучные тени, и
всё кивают владыке грустно и жалостно, и
всё сквозь плач тихо стонут: «Отпусти его! — он один за нас молится».
— А не
знаю, право, как вам на это что доложить? Не следует, говорят, будто бы за них бога просить, потому что они самоуправцы, а впрочем, может быть, иные, сего не понимая, и о них молятся. На Троицу, не то на Духов день, однако, кажется, даже
всем позволено за них молиться. Тогда и молитвы такие особенные читаются. Чудесные молитвы, чувствительные; кажется, всегда бы их слушал.
Все это я, разумеется, за своим астрономом
знал и всегда помогал отцу: своих подседельную и подручную, бывало, на левом локте поводами держу и так их ставлю, что они хвостами дышловым в самую морду приходятся, а дышло у них промежду крупов, а у самого у меня кнут всегда наготове, у астронома перед глазами, и чуть вижу, что он уже очень в небо полез, я его по храпе, и он сейчас морду спустит, и отлично съедем.
Так и на этот раз: спускаем экипаж, и я верчусь,
знаете, перед дышлом и кнутом астронома остепеняю, как вдруг вижу, что уж он ни отцовых вожжей, ни моего кнута не чует,
весь рот в крови от удилов и глаза выворотил, а сам я вдруг слышу, сзади что-то заскрипело, да хлоп, и
весь экипаж сразу так и посунулся…
Не
знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но только на перевесе ведь это очень тяжело
весит, и я дышловиков так сдушил, что они захрипели и… гляжу, уже моих передовых нет, как отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в коренных, которых я дышлом подавил.
Мне надо было бы этим случаем графской милости пользоваться, да тогда же, как монах советовал, в монастырь проситься; а я, сам не
знаю зачем, себе гармонию выпросил, и тем первое самое призвание опроверг, и оттого пошел от одной стражбы к другой,
все более и более претерпевая, но нигде не погиб, пока
все мне монахом в видении предреченное в настоящем житейском исполнении оправдалось за мое недоверие.
Лихо ее
знает, как это она
все это наблюдала, но только гляжу я, один раз она среди белого дня опять голубенка волочит, да так ловко, что мне и швырнуть-то за ней нечем было.
Я закручинился: страсть как мне не хотелось воровать; однако, видно, назвавшись груздем, полезешь и в кузов; и я,
знавши в конюшне
все ходы и выходы, без труда вывел за гумно пару лихих коней, кои совсем устали не ведали, а цыган еще до того сейчас достал из кармана на шнурочке волчьи зубы и повесил их и одному и другому коню на шеи, и мы с цыганом сели на них и поехали.
Потому муж мой, как сам, говорит,
знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими… ну, как их?., с усиками, что ли, прах его
знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но только же опять я, говорит, со
всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя жаль.
А хан Джангар видит, что на
всех от нее зорость пришла и господа на нее как оглашенные цену наполняют, кивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на нее, на лебедушку, да и ну ее гонить, — сидит,
знаете, по-своему, по-татарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется и точно птица летит и не всколыхнет, а как он ей к холочке принагнется да на нее гикнет, так она так вместе с песком в один вихорь и воскурится.
Он, — говорит, — не один раз, а чуть не всякую ярмарку тут такую штуку подводит, что прежде
всех своих обыкновенных коней, коих пригонит сюда, распродаст, а потом в последний день, михорь его
знает откуда, как из-за пазухи выймет такого коня, или двух, что конэсеры не
знать что делают; а он, хитрый татарин, глядит на это да тешится, и еще деньги за то получает.
Эту его привычку
знавши,
все уже так этого последыша от него и ожидают, и вот оно так и теперь вышло:
все думали, хан ноне уедет, и он, точно, ночью уедет, а теперь ишь какую кобылицу вывел…
— И богатые, — отвечает, — и озорные охотники; они свои большие косяки гоняют и хорошей, заветной лошади друг другу в жизнь не уступят. Их
все знают: этот брюхастый, что
вся морда облуплена, это называется Бакшей Отучев, а худищий, что одни кости ходят, Чепкун Емгурчеев, — оба злые охотники, и ты только смотри, что они за потеху сделают.
— Это у них самое обыкновенное средство: если они кого полюбят и удержать хотят, а тот тоскует или попытается бежать, то и сделают с ним, чтобы он не ушел. Так и мне, после того как я раз попробовал уходить, да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: «
Знаешь, Иван, ты, говорят, нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем»; ну и испортили мне таким манером ноги, так что
все время на карачках ползал.
«Ну, мало ли, — говорит, — что; ты ждал, а зачем ты, — говорит, — татарок при себе вместо жен держал… Ты
знаешь ли, — говорит, — что я еще милостиво делаю, что тебя только от причастия отлучаю, а если бы тебя взяться как должно по правилу святых отец исправлять, так на тебе на живом надлежит
всю одежду сжечь, но только ты, — говорит, — этого не бойся, потому что этого теперь по полицейскому закону не позволяется».
С того и пошло; и капитал расти и усердное пьянство, и месяца не прошло, как я вижу, что это хорошо: обвешался
весь бляхами и коновальскою сбруею и начал ходить с ярмарки на ярмарку и везде бедных людей руководствую и собираю себе достаток и
все магарычи пью; а между тем стал я для
всех барышников-цыганов
все равно что божия гроза, и
узнал стороною, что они собираются меня бить.
Тут они и пустили про меня дурную славу, что будто я чародей и не своею силою в твари толк
знаю, но, разумеется,
все это было пустяки: к коню я, как вам докладывал, имею дарование и готов бы его всякому, кому угодно, преподать, но только что, главное дело, это никому в пользу не послужит.
Я согласился и жил отлично целые три года, не как раб и наемник, а больше как друг и помощник, и если, бы не выходы меня одолели, так я мог бы даже себе капитал собрать, потому что, по ремонтирскому заведению, какой заводчик ни приедет, сейчас сам с ремонтером знакомится, а верного человека подсылает к конэсеру, чтобы как возможно конэсера на свою сторону задобрить, потому что заводчики
знают, что
вся настоящая сила не в ремонтере, а в том, если который имеет при себе настоящего конэсера.
— Вы еще
знаете ли, кто я такой? Ведь я вам вовсе не ровня, у меня свои крепостные люди были, и я очень много таких молодцов, как вы, на конюшне для одной своей прихоти сек, а что я
всего лишился, так на это была особая божия воля, и на мне печать гнева есть, а потому меня никто тронуть не смеет.
— А так, — отвечает, — что теперь я только одно
знаю, что себя гублю, а зато уже других губить не могу, ибо от меня
все отвращаются. Я, — говорит, — теперь
все равно что Иов на гноище, и в этом, — говорит, —
все мое счастье и спасение, — и сам опять водку допил, и еще графин спрашивает, и молвит...
И лечился я таким образом с этим баринком тут в трактире до самого вечера, и
все был очень спокоен, потому что
знаю, что я пью не для баловства, а для того, чтобы перестать. Попробую за пазухою деньги, и чувствую, что они
все, как должно, на своем месте целы лежат, и продолжаю.
— Подойди-ка, — говорю, — еще поближе. — И как он подошел, я его взял за плечи, и начинаю рассматривать, и никак не могу
узнать, кто он такой? как только его коснулся, вдруг ни с того ни с сего
всю память отшибло. Слышу только, что он что-то по-французски лопочет: «ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе», а я в том ничего не понимаю.
И пошли. Идем оба, шатаемся, но
всё идем, а я не
знаю куда, и только вдруг вспомню, что кто же это такой со мною, и опять говорю...
Вылупился,
знаете, во
всю мочь, и вижу, будто на меня из-за
всех углов темных разные мерзкие рожи на ножках смотрят, и дорогу мне перебегают, и на перекрестках стоят, ждут и говорят: «Убьем его и возьмем сокровище».
Так, милостивые государи, меня и обдало не
знаю чем, но только будто столь мне сродным, что я вдруг
весь там очутился.
Комната этакая обширная, но низкая, и потолок повихнут, пузом вниз лезет,
все темно, закоптело, и дым от табаку такой густой, что люстра наверху висит, так только чуть ее
знать, что она светится.
«Ух, — думаю, — да не дичь ли это какая-нибудь вместо людей?» Но только вижу я разных знакомых господ ремонтеров и заводчиков и так просто богатых купцов и помещиков
узнаю, которые до коней охотники, и промежду
всей этой публики цыганка ходит этакая… даже нельзя ее описать как женщину, а точно будто как яркая змея, на хвосте движет и
вся станом гнется, а из черных глаз так и жжет огнем.
И
все тут гуще и гуще завеялось, и я лишь один сижу, да и то не
знаю, долго ли утерплю, потому что не могу глядеть, как она на гусарову шапку наступает…
А я стою, не трогаюсь, потому что не
знаю, наяву или во сне я
все это над собою вижу, и полагаю, что я
все еще на конике до краю не достиг; а наместо того, как денщик принес огонь, я вижу, что я на полу стою, мордой в хозяйскую горку с хрусталем запрыгнул и поколотил
все…
«Пти-ком-пё», — говорю, и сказать больше нечего, а она в эту минуту вдруг как вскрикнет: «А меня с красоты продадут, продадут», да как швырнет гитару далеко с колен, а с головы сорвала косынку и пала ничком на диван, лицо в ладони уткнула и плачет, и я, глядя на нее, плачу, и князь… тоже и он заплакал, но взял гитару и точно не пел, а, как будто службу служа, застонал: «Если б
знала ты
весь огонь любви,
всю тоску души моей пламенной», — да и ну рыдать.
— Съезди, такой-сякой, голубчик Иван Северьянович, в город; съезди, доподлинно
узнай о нем
все как следует и
все мне без потайки выскажи.
«Ну, была не была, поеду. Хотя ежели что дурное об измене
узнаю,
всего ей не выскажу, но посмотрю и приведу
все дело в ясность».
— Я и сам не
знаю, но надо достать, а потом расчет у меня самый верный: у меня есть человек — Иван Голован, из полковых конэсеров, очень не умен, а золотой мужик — честный, и рачитель, и долго у азиатов в плену был и
все их вкусы отлично
знает, а теперь у Макария стоит ярмарка, я пошлю туда Голована заподрядиться и образцов взять, и задатки будут… тогда… я, первое, сейчас эти двадцать тысяч отдам…
У Макарья мне счастие так и повалило: набрал я от азиатов и заказов, и денег, и образцов, и
все деньги князю выслал, и сам приехал назад и своего места
узнать не могу…
А как свадьбы день пришел и
всем людям роздали цветные платки и кому какое идет по его должности новое платье, я ни платка, ни убора не надел, а взял
все в конюшне в своем чуланчике покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам не
знаю чего, до самого вечера;
все думал: не попаду ли где на ее тело убитое?
Нравиться ему я перестала, вот и
вся причина, — и сама,
знаете,
все это говорит, а сама начинает слезами хлепать.
—
Знаю я, Иван Северьяныч,
все знаю и разумею; один ты и любил меня, мил-сердечный друг мой, ласковый. Докажи же мне теперь твою последнюю любовь, сделай, что я попрошу тебя в этот страшный час.
А как это сделать — не
знаю и об этом тоскую, но только вдруг меня за плечо что-то тронуло: гляжу — это хворостинка с ракиты пала и далеконько так покатилась, покатилася, и вдруг Груша идет, только маленькая, не больше как будто ей
всего шесть или семь лет, и за плечами у нее малые крылышки; а чуть я ее увидал, она уже сейчас от меня как выстрел отлетела, и только пыль да сухой лист вслед за ней воскурились.
Думаю я: это непременно ее душа за мной следует, верно она меня манит и путь мне кажет. И пошел.
Весь день я шел сам не
знаю куда и невмоготу устал, и вдруг нагоняют меня люди, старичок со старушкою на телеге парою, и говорят...
Но палят с такою сноровкою, что даром огня не тратят, а берегут зелье на верный вред, потому что
знают, что у нас снаряду не в пример больше ихнего, и так они нам вредно чинят, что стоим мы
все у них в виду, они, шельмы, ни разу в нас и не пукнут.