Неточные совпадения
Послушник он был или постриженный монах — этого отгадать было невозможно, потому
что монахи ладожских островов
не только в путешествиях, но и на самых островах
не всегда надевают камилавки, а в сельской простоте ограничиваются колпачками.
Тогда в Москву англичанин Рарей приезжал, — «бешеный усмиритель» он назывался, — так она, эта подлая лошадь, даже и его чуть
не съела, а в позор она его все-таки привела; но он тем от нее
только и уцелел,
что, говорят, стальной наколенник имел, так
что она его хотя и ела за ногу, но
не могла прокусить и сбросила; а то бы ему смерть; а я ее направил как должно.
Мистер Рарей этот,
что называется «бешеный укротитель», и прочие, которые за этого коня брались, все искусство противу его злобности в поводах держали, чтобы
не допустить ему ни на ту, ни на другую сторону башкой мотнуть; а я совсем противное тому средство изобрел; я, как
только англичанин Рарей от этой лошади отказался, говорю: «Ничего, говорю, это самое пустое, потому
что этот конь ничего больше, как бесом одержим.
Ну, тут я вижу,
что он пардону просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: «Стой, собачье мясо, песья снедь!» да как дерну его книзу — он на колени передо мною и пал, и с той поры такой скромник сделался,
что лучше требовать
не надо: и садиться давался и ездил, но
только скоро издох.
— Да как вам сказать! Первое дело,
что я ведь был конэсер и больше к этой части привык — для выбора, а
не для отъездки, а ему нужно было
только для одного бешеного усмирительства, а второе,
что это с его стороны, как я полагаю, была одна коварная хитрость.
— Отчего же,
что вспомню, то, извольте, могу рассказать, но
только я иначе
не могу-с, как с самого первоначала.
Словом сказать — столь хорошо,
что вот так бы при всем этом и вскрикнул, а кричать, разумеется, без пути нельзя, так я держусь, скачу; но
только вдруг на третьей или четвертой версте,
не доезжая монастыря, стало этак клонить под взволочек, и вдруг я завидел тут впереди себя малую точку… что-то ползет по дороге, как ежик.
Он и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и
не чаю того,
что все эти погибели сейчас по ряду и начнутся. Но
только через некоторое время поехали мы с графом и с графинею в Воронеж, — к новоявленным мощам маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли, и остановились в Елецком уезде, в селе Крутом лошадей кормить, я и опять под колодой уснул, и вижу — опять идет тот монашек, которого я решил, и говорит...
Не знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но
только на перевесе ведь это очень тяжело весит, и я дышловиков так сдушил,
что они захрипели и… гляжу, уже моих передовых нет, как отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в коренных, которых я дышлом подавил.
Я было ее взял и стал играть, но
только вижу,
что ничего
не умею, и сейчас ее бросил, а потом ее у меня странницы на другой день из-под сарая и украли.
— Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому
что я так со всех беру, но
только уже жалею твою бедность и
не хочу, чтобы моих рук виды
не в совершенстве были. Ступай, — говорит, — и кому еще нужно — ко мне посылай.
Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими… ну, как их?., с усиками,
что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но
только же опять я, говорит, со всем с этим все-таки
не могу быть счастлива, потому
что мне и этого дитя жаль.
Но
только не договорил я этого,
что хотел сказать, как вижу, к нам по степи легкий улан идет.
Это, восторгаюсь, будет чудесно, и того,
что мне в это время говорит и со слезами моя барынька лепечет, уже
не слушаю, а
только играть хочу.
— Полно, Христа ради, Иван, полно: ни за
что на свете я тебя ни разу
не ударю, а
только уходи поскорее, пока Машеньки с дочкой дома нет, а то они по тебе очень плакать будут.
— И богатые, — отвечает, — и озорные охотники; они свои большие косяки гоняют и хорошей, заветной лошади друг другу в жизнь
не уступят. Их все знают: этот брюхастый,
что вся морда облуплена, это называется Бакшей Отучев, а худищий,
что одни кости ходят, Чепкун Емгурчеев, — оба злые охотники, и ты
только смотри,
что они за потеху сделают.
— Непременно, — отвечает, — надежнее: видишь, он весь сухой, кости в одной коже держатся, и спиночка у него как лопата коробленая, по ней ни за
что по всей удар
не падет, а
только местечками, а сам он, зри, как Бакшея спрохвала поливает,
не частит, а с повадочкой, и плеть сразу
не отхватывает, а под нею коже напухать дает.
Ну, а я себе думаю: «Ах, если еще
что будет в этом самом роде, то уже было бы
только кому за меня заложиться, а уже я
не спущу!»
Истинно
не солгу скажу,
что он даже
не летел, а
только земли за ним сзади прибавлялось. Я этакой легкости сроду
не видал и
не знал, как сего конька и ценить, на какие сокровища и кому его обречь, какому королевичу, а уже тем паче никогда того
не думал, чтобы этот конь мой стал.
— А вот наверно этого сказать
не могу-с, помню,
что я сосчитал до двести до восемьдесят и два, а потом вдруг покачнуло меня вроде обморока, и я сбился на минуту и уже так, без счета пущал, но
только Савакирей тут же вскоре последний разок на меня замахнулся, а уже ударить
не мог, сам, как кукла, на меня вперед и упал: посмотрели, а он мертвый…
Я тогда
только встал на ноги, да и бряк опять на землю: волос-то этот рубленый,
что под шкурой в пятах зарос, так смертно, больно в живое мясо кололся,
что не только шагу ступить невозможно, а даже устоять на ногах средства нет. Сроду я
не плакивал, а тут даже в голос заголосил.
«Тьфу вы, подлецы!» — думаю я себе и от них отвернулся и говорить
не стал, и
только порешил себе в своей голове,
что лучше уже умру, а
не стану, мол, по вашему совету раскорякою на щиколотках ходить; но потом полежал-полежал, — скука смертная одолела, и стал прионоравливаться и мало-помалу пошел на щиколотках ковылять. Но
только они надо мной через это нимало
не смеялись, а еще говорили...
— Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея жене, которого я пересек,
только она, эта татарка, вышла совсем мне
не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало меня
не веселила. По мужу,
что ли, она скучала, или так к сердцу ей что-то подступало. Ну, так они заметили,
что я ею стал отягощаться, и сейчас другую мне привели, эта маленькая была девочка,
не более как всего годов тринадцати… Сказали мне...
— А это по-татарски. У них всё если взрослый русский человек — так Иван, а женщина — Наташа, а мальчиков они Кольками кличут, так и моих жен, хоть они и татарки были, но по мне их все уже русскими числили и Наташками звали, а мальчишек Кольками. Однако все это, разумеется,
только поверхностно, потому
что они были без всех церковных таинств, и я их за своих детей
не почитал.
Тогда выйдешь, и глянуть
не на
что: кони нахохрятся и ходят свернувшись, худые такие,
что только хвосты да гривы развеваются.
Только и рассеяния,
что если замечают,
что какой конь очень ослабел и тюбеньковать
не может — снегу копытом
не пробивает и мерзлого корня зубом
не достает, то такого сейчас в горло ножом колют и шкуру снимают, а мясо едят.
А татары отвечают,
что это, мол, ничего
не действует это ваш Иван, он из ваших, из русских,
только в плену у нас здесь проживает.
— Да я, — говорю, —
не отчаяваюсь, а
только… как же вы это так… мне это очень обидно,
что вы русские и земляки, и ничего пособить мне
не хотите.
И взял я его перекрестил, сложил его головку с туловищем, поклонился до земли, и закопал, и «Святый боже» над ним пропел, — а куда другой его товарищ делся, так и
не знаю; но
только тоже, верно, он тем же кончил,
что венец приял, потому
что у нас после по орде у татарок очень много образков пошло, тех самых,
что с этими миссионерами были.
Я с ним попервоначалу было спорить зачал,
что какая же, мол, ваша вера, когда у вас святых нет, но он говорит: есть, и начал по талмуду читать, какие у них бывают святые… очень занятно, а тот талмуд, говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который был такой ученый,
что грешные люди на него смотреть
не могли; как взглянули, сейчас все умирали, через
что бог позвал его перед самого себя и говорит: «Эй ты, ученый раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо,
что ты такой ученый, но
только то нехорошо,
что чрез тебя, все мои жидки могут умирать.
Оба
не старые, один черный, с большой бородой, в халате, будто и на татарина похож, но
только халат у него
не пестрый, а весь красный, и на башке острая персианская шапка; а другой рыжий, тоже в халате, но этакий штуковатый: всё ящички какие-то при себе имел, и сейчас чуть ему время есть,
что никто на него
не смотрит, он с себя халат долой снимет и остается в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и курточка по-такому шиты, как в России на заводах у каких-нибудь немцев бывает.
Слышу я, этот рыжий, — говорить он много
не умеет, а
только выговорит вроде как по-русски «нат-шальник» и плюнет; но денег с ними при себе
не было, потому
что они, азияты, это знают,
что если с деньгами в степь приехать, то оттоль уже с головой на плечах
не выедешь, а манули они наших татар, чтобы им косяки коней на их реку, на Дарью, перегнать и там расчет сделать.
Но этот чернобородый, который из Хивы приехал, в красном халате, говорит,
что если, говорит, вы сомневаетесь, то Талафа вам сею же ночью свою силу покажет,
только вы, говорит, если
что увидите или услышите, наружу
не выскакивайте, а то он сожжет.
— Нет; учить мне их некогда было, потому
что я видел,
что мне в это время бежать пора, а велел им: молитесь, мол, как до сего молились, по-старому, но
только Аллу называть
не смейте, а вместо него Иисуса Христа поминайте. Они так и приняли сие исповедание.
«Ну, мало ли, — говорит, —
что; ты ждал, а зачем ты, — говорит, — татарок при себе вместо жен держал… Ты знаешь ли, — говорит, —
что я еще милостиво делаю,
что тебя
только от причастия отлучаю, а если бы тебя взяться как должно по правилу святых отец исправлять, так на тебе на живом надлежит всю одежду сжечь, но
только ты, — говорит, — этого
не бойся, потому
что этого теперь по полицейскому закону
не позволяется».
Тут они и пустили про меня дурную славу,
что будто я чародей и
не своею силою в твари толк знаю, но, разумеется, все это было пустяки: к коню я, как вам докладывал, имею дарование и готов бы его всякому, кому угодно, преподать, но
только что, главное дело, это никому в пользу
не послужит.
— А так, — отвечает, —
что теперь я
только одно знаю,
что себя гублю, а зато уже других губить
не могу, ибо от меня все отвращаются. Я, — говорит, — теперь все равно
что Иов на гноище, и в этом, — говорит, — все мое счастье и спасение, — и сам опять водку допил, и еще графин спрашивает, и молвит...
Вот тут и началось такое наваждение,
что хотя этому делу уже много-много лет прошло, но я и по сие время
не могу себе понять,
что тут произошло за действие и какою силою оно надо мною творилось, но
только таких искушений и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется, даже ни в одном житии в Четминеях нет.
— Подойди-ка, — говорю, — еще поближе. — И как он подошел, я его взял за плечи, и начинаю рассматривать, и никак
не могу узнать, кто он такой? как
только его коснулся, вдруг ни с того ни с сего всю память отшибло. Слышу
только,
что он что-то по-французски лопочет: «ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе», а я в том ничего
не понимаю.
И пошли. Идем оба, шатаемся, но всё идем, а я
не знаю куда, и
только вдруг вспомню,
что кто же это такой со мною, и опять говорю...
— Ну, теперь, мол, верно,
что ты
не вор, — а кто он такой — опять позабыл, но
только уже
не помню, как про то и спросить, а занят тем,
что чувствую,
что уже он совсем в меня сквозь затылок точно внутрь влез и через мои глаза на свет смотрит, а мои глаза ему
только словно как стекла.
Ну, а лучше, мол, попробовать… зайду посмотрю,
что здесь такое: если тут настоящие люди, так я у них дорогу спрошу, как мне домой идти, а если это
только обольщение глаз, а
не живые люди… так
что же опасного? я скажу: «Наше место свято: чур меня» — и все рассыпется.
Так, милостивые государи, меня и обдало
не знаю
чем, но
только будто столь мне сродным,
что я вдруг весь там очутился.
Посидит-посидит иной, кто посолиднее, и сначала, видно, очень стыдится идти, а
только глазом ведет, либо усом дергает, а потом один враг его плечом дернет, другой ногой мотнет, и смотришь, вдруг вскочит и хоть
не умеет плясать, а пойдет такое ногами выводить,
что ни к
чему годно!
Наступай!» Она было
не того… даром,
что мой лебедь гусарской шапки дороже, а она и на лебедя
не глядит, а все норовит за гусаром; да
только старый цыган, спасибо, это заметил, да как на нее топнет…
«Молодец, — отвечает мой князь, — молодец вы, мой почти полупочтевнейший и премногомалозначащий Иван Северьянович! именно-с, именно гибнуть-то и радостно, и вот то-то мне теперь и сладко,
что я для нее всю мою жизнь перевернул: и в отставку вышел, и имение заложил, и с этих пор стану тут жить, человека
не видя, а
только все буду одной ей в лицо смотреть».
Наскучит!» Но в подробности об этом
не рассуждаю, потому
что как вспомню,
что она здесь, сейчас чувствую,
что у меня даже в боках жарко становится, и в уме мешаюсь, думаю: «Неужели я ее сейчас увижу?» А они вдруг и входят: князь впереди идет и в одной руке гитару с широкой алой лентой несет, а другою Грушеньку, за обе ручки сжавши, тащит, а она идет понуро, упирается и
не смотрит, а
только эти ресничищи черные по щекам как будто птичьи крылья шевелятся.
— Ну
что же; очень рада.
Только отчего же, — говорит, — ты к князю
не едешь на его квартиру?
— О, пусто бы вам совсем было,
только что сядешь, в самый аппетит, с человеком поговорить, непременно и тут отрывают и ничего в свое удовольствие сделать
не дадут! — и поскорее меня барыниными юбками, которые на стене висели, закрыла и говорит: — Посиди, — а сама пошла с девочкой, а я один за шкапами остался и вдруг слышу, князь девочку раз и два поцеловал и потетешкал на коленах и говорит...
Та опять
не отвечает, а князь и ну расписывать, —
что: «Я, говорит, суконную фабрику покупаю, но у меня денег ни гроша нет, а если куплю ее, то я буду миллионер, я, говорит, все переделаю, все старое уничтожу и выброшу, и начну яркие сукна делать да азиатам в Нижний продавать. Из самой гадости, говорит, вытку, да ярко выкрашу, и все пойдет, и большие деньги наживу, а теперь мне
только двадцать тысяч на задаток за фабрику нужно». Евгенья Семеновна говорит...