Неточные совпадения
Ну-с, хорошо: рассудили
так его высокопреосвященство и оставили все это дело естественному оного течению, как было начато, а сами провели время, как им надлежало, и отошли опять в должный час ко сну.
Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: «Стой, собачье мясо, песья снедь!» да как дерну его книзу — он на колени передо мною и пал, и с той поры
такой скромник сделался, что лучше требовать не надо: и садиться давался и ездил, но только скоро издох.
А он все с аглицкой, ученой точки берет, и не поверил; говорит: «
Ну, если ты не хочешь
так, в своем виде, открыть, то давай с тобою вместе ром пить».
Ну зато, которые оборкаются и останутся жить, из тех тоже немалое число, учивши, покалечить придется, потому что на их дикость одно средство — строгость, но зато уже которые все это воспитание и науку вынесут,
так из этих
такая отборность выходит, что никогда с ними никакой заводской лошади не сравниться по ездовой добродетели.
Мы этих офицерских кофишенками звали, потому что на них нет никакого удовольствия ехать,
так как на них офицеры даже могут сидеть, а те были просто зверь, аспид и василиск, все вместе: морды эти одни чего стоили, или оскал, либо ножищи, или гривье…
ну то есть, просто сказать, ужасть!
Должность нелегкая; за дорогу, бывало, несколько раз
такие перемены происходят, то слабеешь, то исправишься, а дома от седла совсем уже как неживого отрешат, положат и станут давать хрен нюхать;
ну а потом привык, и все это нипочем сделалось; еще, бывало, едешь, да все норовишь какого-нибудь встречного мужика кнутом по рубахе вытянуть.
Его лошади как подхватят с возом под гору, а он сразу как взметнется, старенький этакой, вот в
таком, как я ноне, в послушничьем колпачке, и лицо какое-то
такое жалкое, как у старой бабы, да весь перепуганный, и слезы текут, и
ну виться на сене, словно пескарь на сковороде, да вдруг не разобрал, верно, спросонья, где край, да кувырк с воза под колесо и в пыли-то и пополз… в вожжи ногами замотался…
— Да и где же, — говорит, — тебе это знать. Туда, в пропасть, и кони-то твои передовые заживо не долетели — расшиблись, а тебя это словно какая невидимая сила спасла: как на глиняну глыбу сорвался, упал,
так на ней вниз, как на салазках, и скатился. Думали, мертвый совсем, а глядим — ты дышишь, только воздухом дух оморило.
Ну, а теперь, — говорит, — если можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил, чтобы тебя, если умрешь, схоронить, а если жив будешь, к нему в Воронеж привезть.
«
Ну, — думаю, — нет, зачем же, мол, это
так делать?» — да вдогонку за нею и швырнул сапогом, но только не попал, —
так она моего голубенка унесла и, верно, где-нибудь съела.
—
Ну, хорошо, — говорит, —
ну, не хочешь дитя мне отдать,
так по крайней мере не сказывай, — говорит, — моему мужу, а твоему господину, что ты меня видел, и приходи завтра опять сюда на это самое место с ребенком, чтобы я его еще поласкать могла.
Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими…
ну, как их?., с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но только же опять я, говорит, со всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя жаль.
«
Ну как же, — думаю себе, —
так я тебе к стану их держать? Пускай любятся!» — да догнал барыньку с уланом, даю им дитя и говорю...
—
Ну вот видишь, — отвечает, — а теперь у тебя и
такого нет. На же вот тебе двести рублей денег на дорогу и ступай с богом, куда хочешь.
А хан Джангар видит, что на всех от нее зорость пришла и господа на нее как оглашенные цену наполняют, кивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на нее, на лебедушку, да и
ну ее гонить, — сидит, знаете, по-своему, по-татарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется и точно птица летит и не всколыхнет, а как он ей к холочке принагнется да на нее гикнет,
так она
так вместе с песком в один вихорь и воскурится.
Татарва — те ничего:
ну, убил и убил: на то
такие были кондиции, потому что и он меня мог засечь, но свои, наши русские, даже досадно как этого не понимают, и взъелись.
«
Ну, вам что
такого? что вам за надобность?»
— Это у них самое обыкновенное средство: если они кого полюбят и удержать хотят, а тот тоскует или попытается бежать, то и сделают с ним, чтобы он не ушел.
Так и мне, после того как я раз попробовал уходить, да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: «Знаешь, Иван, ты, говорят, нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем»;
ну и испортили мне
таким манером ноги,
так что все время на карачках ползал.
— Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем мне не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала, или
так к сердцу ей что-то подступало.
Ну,
так они заметили, что я ею стал отягощаться, и сейчас другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как всего годов тринадцати… Сказали мне...
«
Ну, — говорю, — легко ли мне обязанность татарчат воспитывать. Кабы их крестить и причащать было кому, другое бы еще дело, а то что же: сколько я их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные, да еще и обманывать мужиков станут, как вырастут».
Так двух жен опять взял, а больше не принял, потому что если много баб,
так они хоть и татарки, но ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.
Я думаю: «
Ну, что же на это роптать: они люди должностные, и, может быть, им со мною неловко иначе при татарах обойтися», — и оставил, а выбрал
такой час, что они были одни в особливой ставке, и кинулся к ним и уже со всею откровенностью им все рассказал, что самую жестокую участь претерпеваю, и прошу их...
—
Ну, а потом как же все-таки вы от этих новых христиан убежали с своими искалеченными ногами и как вылечились?
И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к вечеру третьего дня вода завиднелась и люди. Я лег для опаски в траву и высматриваю: что за народ
такой? Потому что боюсь, чтобы опять еще в худший плен не попасть, но вижу, что эти люди пищу варят… Должно быть, думаю, христиане. Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку пьют, —
ну, значит, русские!.. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это, вышло, ватага рыбная: рыбу ловили. Они меня, как надо землякам, ласково приняли и говорят...
«
Ну, мало ли, — говорит, — что; ты ждал, а зачем ты, — говорит, — татарок при себе вместо жен держал… Ты знаешь ли, — говорит, — что я еще милостиво делаю, что тебя только от причастия отлучаю, а если бы тебя взяться как должно по правилу святых отец исправлять,
так на тебе на живом надлежит всю одежду сжечь, но только ты, — говорит, — этого не бойся, потому что этого теперь по полицейскому закону не позволяется».
«
Ну что же, — думаю, — делать: останусь хоть
так, без причастия, дома поживу, отдохну после плена», — но граф этого не захотели. Изволили сказать...
«
Ну и что же
такое, и прекрасно. Пожалуйте мой паспорт».
—
Ну, где же, — говорю, — возможно
такого человека найти! Никто на это не согласится.
—
Ну, хорошо, мол, а если ты мой друг,
так ты, может быть, мне повредить можешь?
—
Ну, вот это, мол,
так, но только какое же
такое ты можешь мне дать новое понятие?
И вдруг повернул меня к себе спиною и
ну у меня в затылке, в волосах пальцами перебирать…
Так чудно: копается там, точно хочет мне взлезть в голову.
—
Ну, теперь, мол, верно, что ты не вор, — а кто он
такой — опять позабыл, но только уже не помню, как про то и спросить, а занят тем, что чувствую, что уже он совсем в меня сквозь затылок точно внутрь влез и через мои глаза на свет смотрит, а мои глаза ему только словно как стекла.
—
Ну, послушай ты, кто ты
такой ни есть: черт, или дьявол, или мелкий бес, а только, сделай милость, или разбуди меня, или рассыпься.
Ну, а лучше, мол, попробовать… зайду посмотрю, что здесь
такое: если тут настоящие люди,
так я у них дорогу спрошу, как мне домой идти, а если это только обольщение глаз, а не живые люди…
так что же опасного? я скажу: «Наше место свято: чур меня» — и все рассыпется.
Князь кричит: «Иван Северьяныч!» А я откликаюсь: «Сейчас!» — а сам лазию во все стороны и все не найду края, и, наконец, думаю:
ну, если слезть нельзя,
так я же спрыгну, и размахнулся да как сигану как можно дальше, и чувствую, что меня будто что по морде ударило и вокруг меня что-то звенит и сыпется, и сзади тоже звенит и опять сыпется, и голос князя говорит денщику: «Давай огня скорей!»
«
Ну, вот это, — отвечает, — вы, полупочтеннейший, глупо и не по-артистически заговорили… Как стоит ли? Женщина всего на свете стоит, потому что она
такую язву нанесет, что за все царство от нее не вылечишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить».
—
Ну, князь, я все сделала, как вы хотели; скажите же теперь, что у вас за дело
такое ко мне? А он отвечает...
— А
ну, если ты, — говорит, — все понимаешь,
так дай бог твоими устами да нам мед пить.
— Ах да, — говорит, — ты про это…
Ну, спасибо тебе, спасибо, прекрасно…
Так завтра, стало быть, можно прислать тебе подписать закладную?
—
Ну,
так послушай же, — говорит, — теперь же стань поскорее душе моей за спасителя; моих, — говорит, — больше сил нет
так жить да мучиться, видючи его измену и надо мной надругательство. Если я еще день проживу, я и его и ее порешу, а если их пожалею, себя решу, то навек убью свою душеньку… Пожалей меня, родной мой, мой миленый брат; ударь меня раз ножом против сердца.
—
Ну, и слава богу, что вы со всем этим
так справились.
«
Ну что, мол, я тебе сделаю: молиться мне за тебя нельзя, потому что ты жид, да хоть бы и не жид,
так я благодати не имею за самоубийц молить, а пошел ты от меня прочь в лес или в пустыню».
«
Ну, — думаю, —
так тебе и надо», — а вместо того, утром, гляжу, никакого жида нет, а это они, подлецы, эти бесенята, мне вместо его корову нашу монастырскую подставили.