Неточные совпадения
Когда мне минуло шесть лет, стремлению этому суждено
было осуществиться: отец мой, катаясь на лодке в Генуэзском заливе, опрокинулся и пошел как ключ ко
дну в море.
Это
было во второй половине нашего путешествия, которое мы уже два
дня совершали гораздо лучше, потому что на землю выпал густой снег и стал первопуток.
Узнав в чем
дело, моя мать быстро разорвала свой носовой платок и устроила из него для раненого бинт и компрессы, а Борис, выдернув из стоявшей на столе сальной свечки фитиль, продернул его армянину сквозь нос, и перевязка
была готова.
Дядя, узнав о таком неожиданном родственном набеге, выслал дворецкого объявить тетке, что он не знает, по какому бы такому
делу им надобно
было свидеться.
Нам
было сказано, что это требуется из Петербурга, и мы
были немало устрашены этим требованием, но все-таки по привычке отвечали: «подведи шар под меридиан» или «
раздели частное и умножь делителя».
Замечательное
дело, что тогда, когда в людях
было менее всего всякой положительности, у нас, когда говорили о средствах, всегда прибавлялось, что нет физических средств, как будто в других средствах, нравственных и моральных, тогда никто уже не сомневался.
— Это как вы хотите, — отвечал спокойно Калатузов, но, заметив, что непривычный к нашим порядкам учитель и в самом
деле намеревается бестрепетною рукой поставить ему «котелку», и сообразив, что в силу этой отметки, он, несмотря на свое крупное значение в классе, останется с ленивыми без обеда, Калатузов немножко привалился на стол и закончил: — Вы запишете мне нуль, а я на следующий класс
буду все знать.
Рискованное предприятие, которое должно
было спасти нас и выпустить двумя
днями раньше из заведения, по плану Калатузова заключалось в том, чтобы ночью из всех подсвечников, которые
будут вынесены в переднюю, накрасть огарков и побросать их в печки: сделается-де угар, и нас отпустят с утра.
Было большое сомнение; сделал ли он что-нибудь, как нынче говорят, для общего
дела, или только попытался, но струсил и возвратился без успеха.
Начальство сразу смекнуло в чем
дело, да немудрено
было это и смекнуть. Распахнулись двери, и на пороге, расчищая ус, явился сторож Кухтин, который у нас
был даже воспет в стихах, где
было представлено торжественное ведение юношей рыцарей на казнь, причем...
Мне казалось, что происходит
дело бесчеловечное, за которое все мы, как рыцари, должны
были вступиться.
Я с самого первого
дня был одним из прилежнейших фуксов.
— Она теперь сама-то, Марья Григорьевна, потерямши мужа, в расстройстве, а он ее
делами управляет; он и комнату сдает; с ним покалякай, и тебе здесь хорошо-прехорошо
будет.
«Так это кабинет», — подумал я и, направясь по указанию, очутился в этой небесной комнате, приюту и убранству которой в самом
деле можно
было позавидовать.
Я попал на именины и хотел, разумеется, сейчас же отсюда уйти; но меня схватили за руки и буквально силой усадили за пирог, а пока
ели пирог, явился внезапно освободившийся от своих
дел капитан Постельников и с ним мужчина с страшными усищами: это
был поэт Трубицын.
Но я мог сердиться сколько мне угодно, а
дело уже
было сделано.
На этой свадьбе, помню, произошел небольшой скандальчик довольно странного свойства. Постельников и его приятель, поэт Трубицын, увезли невесту из-под венца прямо в Сокольники и возвратили ее супругу только на другой
день… Жизнь моя вся шла среди подобных историй, в которых, впрочем, сам я
был очень неискусен и слыл «Филимоном».
Я и
пил вино, и
делом своим не занимался, и в девичьем вертограде ориентировался, а поэт Трубицын и другие наши общие друзья как зарядили меня звать «Филимоном», так и зовут.
Однако я должен вам сказать, что совесть моя
была неспокойна: она возмущалась моим образом жизни, и я решил во что бы то ни стало выбраться из этой компании;
дело стояло только за тем, как к этому приступить? Как сказать об этом голубому купидону и общим друзьям?.. На это у меня не хватило силы, и я все откладывал свое решение
день ото
дня в сладостной надежде, что не подвернется ли какой счастливый случай и не выведет ли он меня отсюда, как привел?
— Ну да, — говорит, — Филимоша, да, ты прав; между четырех глаз я от тебя не скрою: это я сообщил, что у тебя
есть запрещенная книжка. Приношу тебе, голубчик, в этом пять миллионов извинений, но так как иначе делать
было нечего… Ты, я думаю, ведь сам заметил, что я последние
дни повеся нос ходил… Я ведь службы мог лишиться, а вчера мне приходилось хоть вот как, — и Постельников выразительно черкнул себя рукой по горлу и бросился меня целовать.
Я просидел около десяти
дней в какой-то дыре, а в это время вышло распоряжение исключить меня из университета, с тем чтобы ни в какой другой университет не принимать; затем меня посадили на тройку и отвезли на казенный счет в наш губернский город под надзор полиции, причем, конечно, утешили меня тем, что, во внимание к молодости моих лет,
дело мое не довели до ведома высшей власти. Сим родительским мероприятием положен
был предел учености моей.
У нас в деревне уже знали о моем несчастии. Известие об этом дошло до дядина имения через чиновников, которым
был прислан секретный наказ, где мне дозволить жить и как наблюдать за мною. Дядя тотчас понял в чем
дело, но от матушки половину всего скрыли. Дядя возмутился за меня и, бог знает сколько лет не выезжая из деревни, тронулся сам в губернский город, чтобы встретить меня там, разузнать все в подробности и потом ехать в Петербург и тряхнуть в мою пользу своими старыми связями.
Дело пустое сон, но так как я ужасный сновидец, то это меня смутило. Впрочем, авось, думаю, пронесет Бог этот сон мимо. Ах! не тут-то
было; сон пал в руку.
Два-три
дня я прожил так, на власть Божию, но в большом расстройстве, и многим, кто видел меня в эти
дни, казался чрезвычайно странным. Совершеннее притворяться меланхоликом, как выходило у меня без всякого притворства,
было невозможно. На третий
день ко мне нагрянула комиссия, с которой я, в крайнем моем замешательстве, решительно не знал, что говорить.
Так тихо и мирно провел я целые годы, то сидя в моем укромном уголке, то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а в это время здесь, на Руси, всё выдвигались вопросы, реформы шли за реформами, люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались за что-то всерьез; я, признаюсь, ничего этого не ждал и ни во что не верил и так, к стыду моему, не только не принял ни в чем ни малейшего участия, но даже
был удивлен, заметив, что это уже не одни либеральные разговоры, а что в самом
деле сделано много бесповоротного, над чем пошутить никакому шутнику неудобно.
— Нет, не требуют, но ведь хочется же на виду
быть… Это доходит нынче даже до цинизма, да и нельзя иначе… иначе ты закиснешь; а между тем за всем за этим своею службою заниматься некогда. Вот видишь, у меня шестнадцать разных книг; все это казначейские книги по разным ученым и благотворительным обществам… Выбирают в казначеи, и иду… и служу… Все дело-то на грош, а его нужно вписать, записать, перечесть, выписать в расходы, и все сам веду.
— Нельзя, голубчик, этого нельзя… у нас по всем этим
делам начальствуют барыни — народ, за самым небольшим исключением, самый пустой и бестолковый, но требовательный, а от них, брат, подчас много зависит при случае… Ведь из того мы все этих обществ и держимся. У нас нынче все по обществам; даже и попы и архиереи
есть… Нынче это прежние протекции очень с успехом заменяет, а иным даже немалые и прямые выгоды приносит.
Другое бы
дело, может
быть интересно с кем-нибудь из пишущих лично познакомиться.
— Как же-с, непременно
есть, и вот недалеко ходить. Вон видите, за тем столом сидит пентюх-то, — это известный православист, он меня на
днях как-то тут встречает и говорит: «Что ж вы, батюшка, нам-то ничего не даете?»
Я заплатил за столом деньги за себя и за поэта — и ушел. Это, кстати,
был последний
день моего пребывания в Петербурге.
«Нет, а ты, — говорит, — еще подожди, что
будет?» И потом он целый
день все со мной воевал и после обеда и, слава богу, заснул, а я, плачучи, вынула из сундука кусочек холстинки, что с похорон дали, да и стала ему исподние шить; а он вдруг как вскочит. «Стой, говорит, злодейка! что ты это делаешь?» — «Тебе, говорю, Маркел Семеныч, исподние шью». — «Врешь, говорит, ты это не мне шьешь, а ты это дьякону».
На третий
день благочинный приехал, уговаривал отца Маркела, что, мол, по вашему сану, хоша бы и точно такое
дело было, так его нельзя оглашать, потому что за это вы сана лишитесь.
— То
есть вы интересным
днем считаете
день смерти?
Отрожденский — тот материалист, о котором я вам говорил, — потешается над этими моими затруднениями определить себя и предсказывает, что я определю себя в сумасшедший дом; но это опять хорошо так, в шутку, говорить, а на самом
деле определиться ужасно трудно, а для меня даже, кажется,
будет и совсем невозможно; но чтобы
быть честным и последовательным, я уж, разумеется, должен идти, пока дальше нельзя
будет.
— Нет, благодарю вас; это
дело здесь, в России, уже неисправимое: я сам виноват, я
был неосторожен или, если вы хотите, доверчив — и попался. Позвольте — я вам это расскажу?
А между тем до собраний, в которые я должен явиться, остается уже недалеко, и надо
будет представить
дело в обстоятельном изложении, с обдуманными предположениями.
— Да? ну, это скверно: не на корде же вам в самом
деле себя гонять, хоть и это бы для вас очень хорошо. Меньше
ешьте, меньше спите… Управляющий у вас
есть?
Глупо, но
есть вывод и направление, и —
дело в шляпе.
— А непременно: дурака досыта кормить нужно с предосторожностями. Смотрите: вон овсяная лошадь… ставьте ее к овсу смело: она
ест, и ей ничего, а припустите-ка мужичью клячу: она либо облопается и падет, либо пойдет лягаться во что попало, пока сама себе все ноги поотколотит. Вон у нас теперь на линии, где чугунку строят, какой мор пошел! Всякий
день меня туда возят; человека по четыре, по пяти вскрываю: неукротимо мрут от хорошей пищи.
— Толкнитесь, — говорит, — к смотрителю уездного училища: он здесь девкам с лица веснушки сводит и зубы заговаривает, также и от лихорадки какие-то записки дает; и к протопопу можете зайти, он по лечебнику Каменецкого лечит. У него в самом
деле врачебной практики даже больше, чем у меня: я только мертвых режу, да и то не
поспеваю; вот и теперь сейчас надо ехать.
— Нет, к ней не ходите: ее в деревни не берут; она только офицерам, которые стоят с полком, деньги под залог дает да скворцов учит говорить и продает их купцам. Вот становой у нас
был Васильев, тот, может
быть, и мог бы вам что-нибудь сказать, он в душевных болезнях подавал утешение, умел уговаривать терпеть, — но и его, на ваше несчастие, вчерашний
день взяли и увезли в губернский город.
Это
было ужасное
дело: вынь да положь, чтобы в селах
были школы открыты, а мужики, что им ни говори, только затылки чешут.
«Извольте, говорю, Василий Иванович, если
дело идет о решительности, я берусь за это
дело, и школы вам
будут, но только уж смотрите, Василий Иванович!» — «Что, спрашивает, такое?» — «А чтобы мои руки
были развязаны, чтоб я
был свободен, чтобы мне никто не препятствовал действовать самостоятельно!» Им
было круто, он и согласился, говорит: «Господи! да Бог тебе в помощь, Ильюша, что хочешь с ними делай, только действуй!» Я человек аккуратный, вперед обо всем условился: «смотрите же, говорю, чур-чура: я ведь разойдусь, могу и против земства ударить, так вы и там меня не предайте».
Так и тебе мое опытное благословение: если хочешь
быть нынешнему начальству прелюбезен и
делу полезен, не прилагай, сделай милость, ни к чему великого рачения, потому хоша этим у нас и хвастаются, что будто способных людей ищут, но все это вздор, — нашему начальству способные люди тягостны.
В первые
дни моего здесь пребывания все
были заняты бенефисом станового Васильева, а потом тотчас же занялись другим бенефисом, устроенным одним мировым судьею полицеймейстеру.
Напиши откровенно и прямо, что ты этого не можешь: и брось, потому что… что же это такое, до чего же, наконец,
будет расходиться у всех слово с
делом?
— Ах боже мой! да мало ли нынче
дел для способного человека: идти в нотариусы, идти в маклера, в поверенные по
делам, — у нас ведь
есть связи: наконец издавай газету или журнал и громи, и разбивай, и поднимай вопросы, и служи таким образом молодому поколению, а не правительству.
— Помилуйте, мало ли
дела теперь способному человеку, — отвечал мне, махнув рукою, губернатор и сейчас же добавил: — но я ничего не имею и против этого места; и здесь способный человек мог бы, и очень бы мог кое-что делать, если бы только не эта вечная путаница всех слов, инструкций, требований и… потом эти наши суды-с!.. — Губернатор зажмурил глаза и пожал плечами. — Вы здесь уже несколько
дней, так вы должны
были слышать о разбирательстве купца, избившего мещанина по его якобы собственной просьбе?
Если б это вести как должно, то
есть если бы не скрывать, что, с одной стороны, панславистский вопрос — это вопрос революционный; что вообще национальности —
дело аристократическое, ибо мужику-с все равно, русский с него подати берет или нерусский, а насильственно обрусить никого нельзя, потому что… был-с век созидания искусственных монархий, а теперь…
— Нечего, — говорю, — плевать: он комичен немножко, а все-таки он русский человек, и пока вы его не дразнили, как собаку, он жил, служил и
дело делал. А он, видно, врет-врет, да и правду скажет, что в вас русского-то только и
есть, что квас да буженина.