Неточные совпадения
— Потому, — продолжал дядя, —
что здесь и без того
что ни шаг, то сюрприз, и притом самый скверный;
так зачем же вводить детей в заблуждение и приучать их ждать от внезапности чего-нибудь приятного? Я допускаю в виде сюрприза только одно — сечь ребенка.
— Хотя я уже и действительно в
таких летах,
что не могу обижаться именем старого холостяка, но тем не менее детей я люблю, а сюрпризы для них считаю вредными, потому
что это вселяет в них ложные надежды и мечтания.
Надо приготовлять детей к жизни сообразно ожидающим их условиям, а
так как жизнь на Руси чаще всего самых лучших людей ни зб
что ни пру
что бьет, то в виде сюрприза можно только разве бить и наилучших детей и то преимущественно в те дни, когда они заслуживают особой похвалы.
— И вы, может быть, будете
так любезны,
что расскажете нам кое-что из вашего potpourri?
— А именно вот на какую: все полагают,
что на Руси жизнь скучна своим однообразием, и ездят отсюда за границу развлекаться, тогда как я утверждаю и буду иметь честь вам доказать,
что жизнь нигде
так не преизобилует самыми внезапнейшими разнообразиями, как в России. По крайней мере я уезжаю отсюда за границу именно для успокоения от калейдоскопической пестроты русской жизни и думаю,
что я не единственный экземпляр в своем роде.
Матушку
такая резкость смутила, и она поставила это Борису на вид; но тот только махнул рукой и отвечал,
что с торговым человеком на Руси иначе обходиться невозможно.
Она извинялась перед матушкой,
что побеспокоила ее, но извинялась
таким странным тоном, как будто мы были перед нею в чем-то виноваты и она нас прощала.
Из этой же беседы мне впервые уяснилось,
что такое называется чванством, фанфаронством и другими именами.
Трое из армян сидели в самой кибитке, а четвертый, их молодой приказчик, с самым большим восточным носом, помещался у них на коленях,
так что огромный нос его высовывался из кибитки наружу.
Этот жалкий армянин с простреленным носом и продернутым сквозь него фитилем из свечки был действительно до
такой степени смешон,
что, несмотря на его печальное положение, сама матушка моя постоянно отворачивалась, чтобы скрыть свой смех.
Мы все привстали в страхе и ужасе и решительно не знали,
что это за Наполеон
такой набежал и как нам себя при нем держать; а смотритель все падал и снова поднимался для того, чтобы снова падать, между тем как шуба все косила и косила.
Она действовала как мельница: то одним крылом справа, то другим слева,
так что это была как бы машина, ниспосланная сюда затем, чтобы наказать невозмутимого чиновника.
— Нет-с: да
что же… тут если все взыскивать,
так и служить бы невозможно, — отвечал смотритель. — Это большая особа: тайный советник и сенатор (смотритель назвал одну из важных в тогдашнее время фамилий). От
такого, по правде сказать, оно даже и не обидно; а вот как другой раз прапорщик какой набежит или корнет, да тоже к рылу лезет,
так вот это уж очень противно.
Таким образом, если вам угодно, я, проезжая по России до места моего приюта, получил уже довольно своеобычные уроки и составил себе довольно самостоятельное понятие о том,
что может ждать меня в предстоящем. Все,
что я ни видал, все для меня было сюрпризом, и я получил наклонность ждать,
что вперед пойдет все чуднее и чуднее.
Он жил в доме странном, страшном, желтом и
таком длинном,
что в нем, кажется, можно было уставить две целые державы — Липпе и Кнингаузен.
В этом доме брат моей матери никогда не принимал ни одного человека, равного ему по общественному положению и образованию; а если кто к нему по незнанию заезжал, то он отбояривал гостей
так,
что они вперед сюда уже не заглядывали.
Дядя, узнав о
таком неожиданном родственном набеге, выслал дворецкого объявить тетке,
что он не знает, по какому бы
такому делу им надобно было свидеться.
Дядя нимало этим не смутился и опять выслал в зал к тетке того же самого дворецкого с
таким ответом,
что князь, мол, рождению своему не радуются и поздравления с оным принимать не желают,
так как новый год для них ничто иное, как шаг к смерти.
Так, в одной жалобе, посланной им в Петербург на местного губернатора, он писал без запятых и точек: «в бытность мою в губернском городе на выборах я однажды встретился с господином начальником губернии и был изруган им подлецом и мошенником», а в другой раз, в просьбе, поданной в уголовную палату, устроил, конечно с умыслом, в разных местах подчистки некоторых слов в
таком порядке,
что получил возможность в конце прошения написать следующую оговорку: «а
что в сем прошении по почищенному написано,
что судившие меня, члены, уголовной, палаты, все, до, одного, взяточники, подлецы, и, дураки, то это все верно и прошу в том не сомневаться…»
Однажды, пригорюнясь, сидел я у окна и смотрел на склонявшееся к закату весеннее солнце, как вдруг кто-то большою, твердою, тяжелою походкой прошел мимо окна и ступил на крыльцо флигеля
так,
что ступени затрещали под его ногами.
Я раскрыл глаза сначала чуть на один волосок, потом несколько шире, и, наконец, уже не сам я, а неведомый ужас растворил их,
так что я почувствовал их совсем круглыми, и при этом имел только одно желание: влипнуть в мою подушку, уйти в нее и провалиться…
Таким я припоминаю вербного купидона. Он имел для меня свое серьезное значение. С тех пор при каких бы то ни было упованиях на
что бы то ни было свыше у меня в крови пробегает трепет и мне представляется вечно он, вербный купидон, спускающийся ко мне с березовой розгой, и он меня сек, да-с, он много и страшно сек меня и… я опасаюсь, как бы еще раз не высек… Нечего, господа, улыбаться, — я рассказываю вам историю очень серьезную, и вы только благоволите в нее вникнуть.
Нам было сказано,
что это требуется из Петербурга, и мы были немало устрашены этим требованием, но все-таки по привычке отвечали: «подведи шар под меридиан» или «раздели частное и умножь делителя».
Так и мерещатся,
так и снятся наяву лошади, бричка, няня и теплая беличья шубка, которую прислала за мною мама и которую няня неизвестно для
чего, в первые минуты своего появления в пансион, принесла мне и оставила.
— Но есть же что-нибудь
такое, — спросил его учитель, —
что вы особенно хорошо знаете?
— Но, верно, есть что-нибудь
такое,
что вам особенно приятно рассказать. Я хочу, чтобы вы сами выбрали.
Кончалось это обыкновенно тем,
что Локоткову доставался нуль за поведение, но это ему, бывало, неймется, и на следующий урок Локотков снова, бывало, смущает учителя, объясняя ему,
что он не
так перевел, будто «голодный мужик выпил кувшин воды одним духом».
— Это не может быть, — сказал директор, — чтобы вы все были
так безнравственны, низки, чтобы желать подвергнуть себя
такому грубому наказанию. Я уверен,
что между вами есть благородные, возвышенные характеры, и начальство вполне полагается на их благородство: я отношусь теперь с моим вопросом именно только к
таким, и кто истинно благороден, кто мне объяснит эту историю, тот поедет домой сейчас же, сию же минуту!
Вы, конечно, помните,
что я должен был встретить здесь капитана; но представьте себе мое удивление, когда я увидел пред туалетом какое-то голубое существо —
таки все-все сплошь голубое; голубой воротник, голубой сюртук, голубые рейтузы — одним словом, все голубое, с легкою белокурою головкой, в белом спальном дамском чепце, из-под которого выбивались небольшие золотистые кудерьки в бумажных папильотках.
— А не боитесь,
так и прекрасно; а соскучитесь — пожалуйте во всякое время ко мне, я всегда рад. Вы студент? Я страшно люблю студентов. Сам в университете не был, но к студентам всегда чувствую слабость. Да
что! Как и иначе-то? Это наша надежда. Молодой народ, а между тем у них всё идеи и мысли… а притом же вы сестрин постоялец,
так, стало быть, все равно
что свой. Не правда ли?
— Трубочку поскорее, трубочку и шоколад… Две чашки шоколаду… Вы выкушаете? — спросил он меня и, не дождавшись моего ответа, добавил: — Я чаю и кофе терпеть не могу: чай действует на сердце, а кофе — на голову; а шоколад живит… Приношу вам тысячу извинений,
что мы
так мало знакомы, а я позволяю себе шутить.
Шутя, конечно, потому
что моя сестра знает мои правила,
что я на купчихе не женюсь, но наши, знаете, всегда больше женятся на купчихах,
так уж те это
так и рассчитывают.
Однако же я совсем не
такой, потому
что я к этой службе даже и неспособен; но та развесила уши.
Передняя,
что вы видели, зал, да вот эта комната; но ведь с одного довольно, а денщик мой в кухне; но кухоньку выправил,
так что не стыдно; Клим у меня не
так, как у других.
Вы можете этому не поверить, но это именно
так; вот, недалеко ходить, хоть бы сестра моя, рекомендую: если вы с ней хорошенько обойдетесь да этак иногда кстати пустите при ней о чем-нибудь божественном,
так случись потом и недостаток в деньгах, она и денег подождет; а заговорите с ней по-модному,
что «мол Бог — пустяки, я знать Его не хочу», или что-нибудь
такое подобное, сейчас и провал, а… а особенно на нашей службе… этакою откровенностию даже все можно потерять сразу.
— Вот, — обратился он ко мне, — потрудитесь это подержать, только держите осторожнее, потому
что тут цветы, а тут, — я, разумеется, приношу вам сто тысяч извинений, но ведь вам уже все равно, —
так тут зонтик.
Но, боже мой,
что же это
такое? — воскликнул капитан, взглянув на этот зонтик.
Должно вам сказать,
что все эти поручения, которые надавал мне капитан Постельников, конечно, были мне вовсе не по нутру, и я, несмотря на всю излишнюю мягкость моего характера и на апатию, или на полусонное состояние, в котором я находился во все время моих разговоров с капитаном, все-таки хотел возвратить ему все эти порученности; но, как я сказал, это было уже невозможно.
Черт знает
что такое. Э, думаю, была не была, пойду уж и сдам скорей по адресу.
— Да мы, дитя, думали, — говорит, —
что сынок мой Митроша на тебя жалобу приносил,
что ты квартиры не очищаешь,
так что тебя по начальству от нас сводят.
Думать мне ни о
чем больше не хотелось; переехал
так переехал, или перевезли
так перевезли, — делать уж нечего, благо тихо, покойно, кровать готова и спать хочется.
«Черт знает,
чего этот человек
так нахально лезет ко мне в дружбу?» — подумал я и только
что хотел привстать с кровати, как вдруг двери моей комнаты распахнулись, и в них предстал сам капитан Постельников. Он нес большой крендель, а на кренделе маленькую вербочку. Это было продолжение подарков на мое новоселье, и с этих пор для меня началась новая жизнь, и далеко не похвальная.
Положение мое делалось еще беспомощнее, и я решился во
что бы то ни стало отсюда не выходить. Хотя, конечно, и квартира Леонида Григорьевича была не бог знает какое надежное убежище, но я предпочитал оставаться здесь, во-первых, потому,
что все-таки рассчитывал на большую помощь со стороны Постельникова, а во-вторых, как известно, гораздо выгоднее держаться под самою стеной, с которой стреляют,
чем отбегать от нее, когда вовсе убежать невозможно.
Изнывая и томясь в самых тревожных размышлениях о том, откуда и за
что рухнула на меня
такая напасть, я довольно долго шагал из угла в угол по безлюдной квартире Постельникова и, вдруг почувствовав неодолимую слабость, прикорнул на диванчике и задремал. Я спал
так крепко,
что не слышал, как Постельников возвратился домой, и проснулся уже, по обыкновению, в восемь часов утра. Голубой купидон в это время встал и умывался.
—
Так ты, — говорю, — расскажи мне, пожалуйста, в
чем же меня подозревают, в
чем моя вина и преступление, если ты это знаешь?
— Ну
так что же, — говорю, —
такое? Ведь это я у тебя же эту книжку взял.
—
Так позволь же, пожалуйста…
что же это
такое?.. Откуда же кто-нибудь мог узнать,
что у меня есть эта книжка?
— Душа моя, да зачем же, — говорит, — ты усиливаешься это постичь, когда это все именно
так и устроено,
что ты даже, может быть, чего-нибудь и сам не знаешь, а там о тебе все это известно! Зачем же тебе в это проникать?
— Ну, вот уж и «шпионит»! Какие у вас, право, глупые слова всегда наготове… Вот от этого-то мне и неудивительно,
что вы часто за них попадаетесь… язык мой — враг мой.
Что такое «шпионство»? Это обидное слово и ничего более. Шпион, соглядатай — это употребляется в военное время против неприятеля, а в мирное время ничего этого нет.