Неточные совпадения
— Теперь знаю, что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. —
Все эти размышления мои до сих пор предварительные были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп кроме
ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
Я
все это слышал из спальни, после обеда отдыхая, и, проснувшись, уже не решился прерывать их диспута, а они один другого поражали: оный ритор, стоя за разум Соломона, подкрепляет свое мнение словами Писания, что „Соломон бе мудрейший из
всех на земли сущих“, а моя благоверная поразила его особым манером: „Нечего, нечего, — говорит, — вам мне ткать это ваше: бе, да рече, да пече; это ваше бе, — говорит, —
ничего не значит, потому что оно еще тогда было писано, когда отец Савелий еще не родился“.
Я вот, — говорит, — и то-то, и то-то, да и, наконец, я-де не Николай Угодник, я-де овсом не торгую!“ Этого я не должен был стерпеть и отвечал: „Я вашему превосходительству, как человеку в делах веры не сведущему, прежде
всего должен объяснить, что Николай Угодник был епископ и
ничем не торговал.
Но
ничего я отвечать не мог, потому что каждое движение губ моих встречало грозное „молчи!“ Избыхся
всех лишних, и се, возвратясь, сижу как крапивой выпоронная наседка, и твержу себе то слово: „молчи!“, и вижу, что слово сие разумно.
2-го февраля. Почтмейстер Тимофей Иванович, подпечатывая письма, нашел описание Тугановского дела, списанного городничим для Чемерницкого, и
все сему очень смеялись. На что же сие делают, на что же и подпечатывание с болтовством, уничтожающим сей операции всякое значение, и корреспондирование революционеру от полицейского чиновника? Городничий намекал, что литераторствует для „Колокола“. Не достойнее ли бы было, если бы
ничего этого, ни того, ни другого, совсем не было?
11-го мая 1863 года. Позавчера служил у нас в соборе проездом владыка. Спрашивал я отца Троадия: стерта ли в Благодухове известная картина? и узнал, что картина еще существует, чем было и встревожился, но отец Троадий успокоил меня, что это
ничего, и шутливо сказал, что „это в народном духе“, и еще присовокупил к сему некоторый анекдот о душе в башмаках, и опять
всё покончили в самом игривом. Эко! сколь им
все весело.
— Ну вот, лекарю! Не напоминайте мне, пожалуйста, про него, отец Савелий, да и он
ничего не поможет. Мне венгерец такого лекарства давал, что говорит: «только выпей, так не будешь ни сопеть, ни дыхать!», однако же я
все выпил, а меня не взяло. А наш лекарь… да я, отец протопоп, им сегодня и расстроен. Я сегодня, отец протопоп, вскипел на нашего лекаря. Ведь этакая, отец протопоп, наглость… — Дьякон пригнулся к уху отца Савелия и добавил вслух: — Представьте вы себе, какая наглость!
За учителем никто решительно не присматривал, но он, как человек, уже привыкший мечтать об «опасном положении»,
ничему не верил; он от
всего жался и хоронился, чтобы ему не воспрепятствовали докончить свое предприятие и совершить оное в свое время с полною торжественностью. Прошло уже около часа с тех пор, как Варнава заключился в сарае, на дворе начало вечереть, и вот у утлой калиточки просвирнина домика звякнуло кольцо.
— А не с приказчиками же-с я ее у лавок курю! — вскрикнул, откидываясь назад, Туберозов и, постлав внушительно пальцем по своей ладони, добавил: — Ступай к своему месту, да смотри за собою. Я тебя много, много раз удерживал, но теперь гляди: наступают новые порядки, вводится новый суд, и пойдут иные обычаи, и
ничто не будет в тени, а
все въяве, и тогда мне тебя не защитить.
Захария во
все время этого рассказа ходил тою же подпрыгивающею походкой и лишь только на секунду приостанавливался, по временам устранял со своего пути то одну, то другую из шнырявших по комнате белокурых головок, да когда дьякон совсем кончил, то он при самом последнем слове его рассказа, закусив губами кончик бороды, проронил внушительное: «Да-с, да, да, да, однако
ничего».
Сестрица Марья Афанасьевна опять и здесь идут,
ничего, разумно, ну, а я, глупец,
все и тут, сам не знаю чего, рекой разливаюсь плачу.
— Да
ничего,
ничего, это самое простое дело, — возражал Ахилла. — Граф Кленыхин у нас семинарский корпус смотрел, я ему поклонился, а он говорит: «Пошел прочь, дурак!» Вот и
весь наш разговор, чему я рассмеялся.
— «Слышу-с»… Дура. Иди вон! Я тебя прогоню, если ты мне еще раз так ответишь. Просто «слышу», и
ничего больше. Господ скоро вовсе никаких не будет; понимаешь ты это? не будет их вовсе! Их
всех скоро… топорами порежут. Поняла?
Сам ревизор был живое подобие уснувшего ерша: маленький, вихрястенький, широкоперый, с глазами, совсем затянутыми какою-то сонною влагой. Он казался ни к чему не годным и ни на что не способным; это был не человек, а именно сонный ерш, который ходил по
всем морям и озерам и теперь, уснув, осклиз так, что в нем
ничего не горит и не светится.
Он фофан — и больше
ничего, и это счастье его, что вы ему могли такое место доставить по акцизу; а вы молодчина и
все уладили; и место мужу выхлопотали, и чудесно у вас тут! — добавил он, заглянув насколько мог по
всем видным из залы комнатам и, заметив в освобожденном от всяких убранств кабинете кучу столпившихся у порога детей, добавил...
— Вот что называется в самом деле быть умным! — рассуждала она, не сводя изумленного взгляда с двери, за которою скрылся Термосесов. — У
всех строгости, заказы, а тут
ничего:
все позволяется,
все можно, и между тем этот человек все-таки никого не боится. Вот с каким человеком легко жить; вот кому даже сладко покоряться.
— Я?.. то есть ты спрашиваешь, лично был ли я с ним знаком? Нет; меня бог миловал, — а наши кое-кто наслаждались его беседой.
Ничего; хвалят и превозносят. Он одну нашу барыню даже в Христову веру привел и Некрасова музу вдохновил. Давай-ка я его поскорее повешу! Ну, вот теперь и
всё как следует на месте.
— Ни капли я не наглец, и
ничего я не забываю, а Термосесов умен, прост, естественен и практик от природы, вот и
все. Термосесов просто рассуждает: если ты умная женщина, то ты понимаешь, к чему разговариваешь с мужчиной на такой короткой ноге, как ты со мною говорила; а если ты сама не знаешь, зачем ты себя так держишь, так ты, выходит, глупа, и тобою дорожить не стоит.
— Ваше высокородие, смилуйтесь, не понуждайте! Ведь из моей просьбы
все равно
ничего не будет!
— Да это что ж? ведь этак нельзя ни о чем говорить! — вскричал он. — Я один, а вы
все вместе льстите. Этак хоть кого переспоришь. А я знаю одно, что я
ничего старинного не уважаю.
— Подпишет ли каналья Борноволоков эту штуку? Да
ничего — хорошенько нажму, так
все подпишет!
— Думайте, думайте! такого дела не обдумавши не следует делать, но только
все равно
ничего не выдумаете: я свои дела аккуратно веду, — молвил Термосесов.
Но мы преступно небрежем этою заботою, и мне если доводится видеть в такой день храм не пустым, то я даже недоумеваю, чем это объяснить? Перебираю
все догадки и вижу, что нельзя этого
ничем иным объяснить, как страхом угрозы моей, и отсель заключаю, что
все эти молитвенники слуги лукавые и ленивые и молитва их не молитва, а наипаче есть торговля, торговля во храме, видя которую господь наш И. X. не только возмутился божественным духом своим, но и вземь вервие и изгна их из храма.
Может быть, и тех бы мест довольно, где он уже побывал, но скороходы-сапоги расскакались и затащили его туда, где он даже
ничего не может разглядеть от несносного света и, забыв про Савелия и про цель своего посольства, мечется, заботясь только, как бы самому уйти назад, меж тем как проворные сапоги-скороходы несут его
все выше и выше, а он забыл спросить слово, как остановить их…
— Голубчик, я и сам
всю ночь про то думал, да не умею
ничего придумать.
И Николай Афанасьевич, скрипя своими сапожками, заковылял в комнаты к протопопице, но, побыв здесь
всего одну минуту, взял с собой дьякона и побрел к исправнику; от исправника они прошли к судье, и карлик с обоими с ними совещался, и ни от того, ни от другого
ничего не узнал радостного. Они жалели Туберозова, говорили, что хотя протопоп и нехорошо сделал, сказав такую возбуждающую проповедь, но что с ним все-таки поступлено уже через меру строго.
Услыша такое затруднение, дьякон тотчас же взялся
все это уладить и объявил, что пусть только будет готово письмо, а уж он отвечает своею головой, что оно завтра будет доставлено по адресу; но способ, которым он располагал исполнить это, Ахилла удержал в секрете и просил
ничего на этот счет не выпытывать у него.
Город пробавлялся новостями, не идущими к нашему делу; то к исправнику поступала жалоба от некоей девицы на начальника инвалидной команды, капитана Повердовню, то Ахилла, сидя на крыльце у станции, узнавал от проезжающих, что чиновник князь Борноволоков будто бы умер «скорописною смертию», а Туберозов
все пребывал в своей ссылке, и друзья его солидно остепенились на том, что тут «
ничего не поделаешь».
День именин в доме почтмейстерши начинался, по уездному обычаю, утреннею закуской. Встречая гостей, хозяйка ликовала, видя, что у них ни у одного нет на уме
ничего серьезного, что
все заботы об изгнанном старике испарились и позабыты.
—
Все читают, а ты
ничего! — опять отнесся к Препотенскому Ахилла. — Это, брат, уж как ты хочешь, а если ты пьешь, а
ничего не умеешь сказать, ты не человек, а больше
ничего как бурдюк с вином.
— Да по распоряжению самого обер-протопресвитера Бажанова послан придворный регент по
всей России для царской певческой басов выбирать. В генеральском чине он и ордена имеет, и даром что гражданский, а ему архиерей
все равно что
ничего, потому что ведь у государя и кучер, который на козлах ездит, и тот полковник. Ну-с, а приказано ему, этому регенту, идти потаенно, вроде как простолюдину, чтобы баса при нем не надюжались, а по воле бы он мог их выслушать.
—
Ничего, слабость имею, а хвалюсь: я
всех здесь храбрее.
Держась левою рукой около стены, негодующая почтмейстерша направилась прямо к дивану и, щупая впотьмах руками, без больших затруднений отыскала храпуна, который лежал на самом краю и, немножко свесив голову, играл во
всю носовую завертку. Спящий
ничего не слыхал и, при приближении почтмейстерши, храпнул даже с некоторым особенным удовольствием, как будто чувствовал, что
всему этому скоро конец, что этим удовольствием ему уже более сегодня не наслаждаться.
— Да чему и
все служат: маммону. По науке и это выведено, для чего человек трудится, — для еды; хочет, чтоб ему быть сытому и голоду не чувствовать. А если бы мы есть бы не хотели, так
ничего бы и не делали. Это называется борба (дьякон произнес это слово без ь) за сушшествование. Без этого
ничего бы не было.
Ахилла теперь нимало не соблюдал этого правила, напротив, он даже сожалел, что лик усопшего закутан парчовым воздухом; но, несмотря на
все это,
ничто похожее на страх не смущало дьякона. Он, как выше сказано,
все стоял на одном стихе и размышлял...
Прошел день, два и три. Ахилла
все лежал и не показывался. Дом отца Туберозова совсем глядел мертвым домом: взойдет яркое солнце и осветит его пустынный двор — мертво; набежат грядой облачка и отразятся в стеклах его окон, словно замогильные тени, и опять
ничего.
— Грубит! Мне
все грубят! А ты больше
ничего как глупо рассуждаешь!
— А разве ему не
все равно, уважаю я его или не уважаю? Ему от этого
ничего, а я, может быть, совсем о чем важнее думаю.
— Полно, братец, приходить в отчаяние, — сказал он, —
все это
ничего не значит; мне в банке обменяют твои бумажки, а ты бери у меня другие и строй памятник попу Савелию, я его любил.
Тишь, беспробудность, настоящее место упокоения! Но вот что-то ухнуло, словно вздох… Нет, это
ничего особенного, это снег оседает. И Ахилла стал смотреть, как почерневший снег точно
весь гнется и волнуется. Это обман зрения; это по лунному небу плывут, теснясь, мелкие тучки, и от них на землю падает беглая тень. Дьякон прошел прямо к могиле Савелия и сел на нее, прислонясь за одного из херувимов. Тишь,
ничем ненарушимая, только тени
всё беззвучно бегут и бегут, и нет им конца.
— Да, надо, — сказал Ахилла, — принимайте скорее, — исповедаюсь, чтоб
ничего не забыть, —
всем грешен, простите, Христа ради, — и затем, вздохнув, добавил: — Пошлите скорее за отцом протопопом.