Неточные совпадения
— Теперь знаю, что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. —
Все эти размышления мои
до сих пор предварительные были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
— Отсюда, — говорил дьякон, — было
все начало болезням моим. Потому что я тогда не стерпел и озлобился, а отец протопоп Савелий начал своею политикой еще более уничтожать меня и довел даже
до ярости. Я свирепел, а он меня, как медведя на рогатину, сажал на эту политику, пока я даже осатаневать стал.
Ведь вон тогда Сергея-дьячка за рассуждение о громе я сейчас же прибил; комиссара Данилку мещанина за едение яиц на улице в прошедший Великий пост я опять тоже неупустительно и всенародно весьма прилично по ухам оттрепал, а вот этому просвирнину сыну
все до сих пор спускаю, тогда как я этим Варнавкой более
всех и уязвлен!
Напротив,
все идет вперемежку, так что даже и интерес ни на минуту не ослабевает: то оболгут добрые люди, то начальство потреплет, то Троадию скорбноглавому в науку меня назначат, то увлекусь ласками попадьи моей, то замечтаюсь
до самолюбия, а время в сем
все идет да идет, и к смерти
все ближе да ближе.
—
Все, отец, случай, и во
всем, что сего государства касается, окроме Божией воли, мне доселе видятся только одни случайности. Прихлопнули бы твои раскольники Петрушу-воителя, так и сидели бы мы на своей хваленой земле
до сих пор не государством великим, а вроде каких-нибудь толстогубых турецких болгар, да у самих бы этих поляков руки целовали. За одно нам хвала — что много нас: не скоро поедим друг друга; вот этот случай нам хорошая заручка.
6-е декабря. Внес вчера в ризницу присланное от помещицы облачение и сегодня служил в оном. Прекрасно
все на меня построено; а то, облачаясь
до сих пор в ризы покойного моего предместника, человека роста весьма мелкого, я, будучи такою дылдой, не велелепием церковным украшался, а был в них как бы воробей с общипанным хвостом.
Значит, не я один сие вижу, и другие видят, но отчего же им
всем это смешно, а моя утроба сим
до кровей возмущается.
Мало того, что они уже с давних пор гласно издеваются над газетными известиями и представляют, что
все сие, что в газетах изложено, якобы не так, а совершенно обратно, якобы нас бьют, а не мы бьем неприятелей, но от слова уже и
до дела доходят.
23-го апреля. Ахилла появился со шпорами, которые нарочно заказал себе для езды изготовить Пизонскому. Вот что худо, что он ни за что не может ограничиться на умеренности, а непременно во
всем достарается
до крайности. Чтоб остановить его, я моими собственными ногами шпоры эти от Ахиллиных сапог одним ударом отломил, а его просил за эту пошлость и самое наездничество на сей год прекратить. Итак, он ныне у меня под епитимьей. Да что же делать, когда нельзя его не воздерживать. А то он и мечами препояшется.
Дабы не допустить его
до суда тех архиерейских слуг, коих великий император изволил озаглавить „лакомыми скотинами“ и „несытыми татарами“, я призвал к себе и битого и небитого и настоятельно заставил их поклониться друг другу в ноги и примириться, и при сем заметил, что дьякон Ахилла исполнил сие со
всею весьма доброю искренностью.
Он появился в большом нагольном овчинном тулупе, с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица
до самых глаз, но я, однако, его, разумеется, немедленно узнал, а дальше и мудрено было бы кому-нибудь его не узнать, потому что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел в голотелесном трике и, взяв в обе руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где сидела публика, то Ахилла, забывшись, закричал своим голосом: „Но что же тут во
всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал бороться с ним и никого на сие состязание охотников не выискивалось, то Ахилла, утупя лицо в оный, обвязанный вокруг его головы, ковровый платок, вышел и схватился.
Сергей-дьячок донес мне об этом, и я заблаговременно взял Ахиллу к себе и сдал его на день под надзор Натальи Николаевны, с которою мой дьякон и провел время, сбивая ей в карафине сливочное масло, а ночью я положил его у себя на полу и, дабы он не ушел, запер
до утра
всю его обувь и платье.
Все три путника приложили ладони к бровям и, поглядев за реку, увидали, что там выступало что-то рослое и дебелое, с ног
до головы повитое белым саваном: это «что-то» напоминало как нельзя более статую Командора и, как та же статуя, двигалось плавно и медленно, но неуклонно приближаясь к реке.
Густая серая пыль, местами изборожденная следами прокатившихся по ней колес, сонная и увядшая муравка, окаймляющая немощеные улицы к стороне воображаемых тротуаров; седые, подгнившие и покосившиеся заборы; замкнутые тяжелыми замками церковные двери; деревянные лавочки, брошенные хозяевами и заставленные двумя крест-накрест положенными досками;
все это среди полдневного жара дремлет
до такой степени заразительно, что человек, осужденный жить среди такой обстановки, и сам теряет всякую бодрость и тоже томится и дремлет.
Но я, разумеется, уже
до этого не стал дожидаться, потому что, во-первых, меня это не интересовало, а во-вторых, я уже
все, что мне нужно было знать, то выведал, а потом, зная его скотские привычки драться…
— Нет-с, не в детстве, а
всего за два дня
до ее свадьбы.
— Переменится… Нет, как его, дружок, возможно женить? невозможно. Он уж
весь до сих пор,
до бесконечности извертелся; в господа бога не верит
до бесконечности; молоко и мясо по
всем постам, даже и в Страшную неделю ест
до бесконечности; костей мертвых наносил домой
до бесконечности, а я, дружок мой, правду вам сказать, в вечернее время их
до бесконечности боюсь;
все их
до бесконечности тревожусь…
— И кроме того,
всё мне, друг мой, видятся такие
до бесконечности страшные сны, что я, как проснусь, сейчас шепчу: «Святой Симеон, разгадай мой сон», но
все если б я могла себя с кем-нибудь в доме разговорить, я бы терпела; а то возьмите же, что я постоянно одна и постоянно с мертвецами. Я, мои дружочки, отпетого покойника не боюсь, а Варнаша не позволяет их отпето.
Он, бывало, когда домой приезжал, и в церковь ходил, и к отцу Савелию я его водила, и отец Савелий даже его
до бесконечности ласкали и по безделице ему кое-чем помогали, но тут вдруг — и сама не знаю, что с ним поделалось:
все начал умствовать.
— Да что же тут, Варнаша, тебе такого обидного? Молока ты утром пьешь
до бесконечности; чаю с булкой кушаешь
до бесконечности; жаркого и каши тоже, а встанешь из-за стола опять
весь до бесконечности пустой, — это болезнь. Я говорю, послушай меня, сынок…
Вчерашняя усталость оказала ему хорошую услугу: он крепко спал, видел мирные сны и, проснувшись утром, рассуждал, что авось-либо
вся его вчерашняя тревога напрасна, авось-либо господь пронесет эту тучку, как он
до сих пор проносил многие другие, от которых никому вреда не бывало.
Но
все же, однако, я, милостивые государи,
до сих пор хоть и плакал, но шел; но тут, батушка, у крыльца господского, вдруг смотрю, вижу стоят три подводы, лошади запряжены разгонные господские Марфы Андревны, а братцевы две лошаденки сзади прицеплены, и на телегах вижу
весь багаж моих родителей и братца.
Марфа Андревна
до сего времени, идучи с отцом Алексеем,
всё о покосах изволили разговаривать и внимания на меня будто не обращали, а тут вдруг ступили ножками на крыльцо, оборачиваются ко мне и изволят говорить такое слово: «Вот тебе, слуга мой, отпускная: пусти своих стариков и брата с детьми на волю!» и положили мне за жилет эту отпускную…
До десяти тысяч рублей, милостивые государи, доторговались за нас, а
все дело не подвигалось, потому что моя госпожа за ту дает десять тысяч, а та за меня одиннадцать.
До самой весны, государи мои, так тянулось, и доложу вам, хотя госпожа Марфа Андревна была духа великого и несокрушимого, и с Пугачевым спорила, и с тремя государями танцевала, но госпожа Вихиорова ужасно Марфы Андревны
весь характер переломили.
Хозяйка сидела и не трогалась. Она в это время только вспомнила, как неуместен должен показаться гостям стоящий на окне цветок и, при
всем своем замешательстве, соображала, как бы ловчее сбросить его за открытое окошко? Мысль эта так ее занимала, что она даже не вслушалась в первый вопрос, с которым отнесся к ней один из ее новоприезжих гостей, что ей и придало вид особы, непритворно занятой чтением
до самозабвения.
— Да чего ты
все до сих пор говоришь мне вы, когда я тебе говорю ты? Говори мне ты. А теперь подавай мне сюда портреты.
— А что ж, если ей нужно сгибнуть, так и сгубит, — ответил равнодушно Туганов и, вставши, добавил: — а пока знаешь что, пойдем к гостям: мы с тобою
все равно ни
до чего не договоримся — ты маньяк.
— Ну-с; вот приехал к нему этот кавалерист и сидит, и сидит, как зашел от обедни, так и сидит. Наконец, уж не выдержал и в седьмом часу вечера стал прощаться. А молчаливый архиерей,
до этих пор
все его слушавший, а не говоривший, говорит: «А что же, откушать бы со мною остались!» Ну, у того уж и ушки на макушке: выиграл пари. Ну, тут еще часок архиерей его продержал и ведет к столу.
— Да. Мошенники ведь всегда заключают своею узурпациею
все сумятицы, в которые им небезвыгодно вмешаться. У нас долго возились с этими… нигилистами, что ли? Возилось с ними одно время и правительство, возится
до сих пор и общество и печать, а пошабашат их не эти, а просто-напросто мошенники, которые откликнутся в их кличку, мошенники и превзойдут их, а затем наступит поворот.
Варнава не успел оглянуться, как Термосесов уже беседовал со
всеми дамами, а за почтмейстершей просто ухаживал, и ухаживал, по мнению Препотенского,
до последней степени дурно; ухаживал за нею не как за женщиной, но как за предержащею властью.
Протопоп Туберозов пользуется здесь большим уважением у
всего города, и должно сознаться, что он владеет несомненным умом и притом смелостью, которая, будучи развита долгим потворством начальства, доходит у него
до бесстрашия.
Борноволоков бесстрастно прочел ее
всю от начала
до конца.
Встретив Бизюкину, он пожелал за ней приударить, и приударил; занимаясь ее развитием черт знает для чего, он метнул мыслью на возможность присвоить себе бывшие на ней бриллианты и немедленно же привел
все это в исполнение, и притом спрятал их так хитро, что если бы, чего боже сохрани, Бизюкины довели
до обыска, то бриллианты оказались бы, конечно, не у Термосесова, а у князя Борноволокова, который носил эти драгоценности чуть ли не на самом себе; они были зашиты в его шинели.
Слухи о предстоящем судьбище поползли из города в уезд и в самых нелепейших преувеличениях дошли
до Туберозова, который сначала им не верил, но потом, получая отовсюду подтверждения, встревожился и, не объехав
всего благочиния, велел Павлюкану возвращаться в город.
Здесь вера творит чудеса, и оттого
все здесь так сильно и крепко, от вершины столетнего дуба
до гриба, который ютится при его корне.
— Врет-с, — отвечал, по обыкновению спокойно, отец Захария. — Он немножко выпил, так от него уж теперь правды
до завтра не услышишь,
все будет в мечтании хвастать.
Протопоп опять поцеловал женины руки и пошел дьячить, а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон, что вошел будто к ней дьякон Ахилла и говорит: «Что же вы не помолитесь, чтоб отцу Савелию легче было страждовать?» — «А как же, — спрашивает Наталья Николаевна, — поучи, как это произнести?» — «А вот, — говорит Ахилла, — что произносите: господи, ими же
веси путями спаси!» — «Господи, ими же
веси путями спаси!» — благоговейно проговорила Наталья Николаевна и вдруг почувствовала, как будто дьякон ее взял и внес в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы — и конца им не видно, а престол
до самого неба и
весь сияет яркими огнями, а назади, откуда они уходили, —
все будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон ее в алтарь внес.
Полагайтесь так, что хотя не можете вы молиться сами за себя из уездного храма, но есть у вас такой человек в столице, что через него идет за вас молитва и из Казанского собора, где спаситель отечества, светлейший князь Кутузов погребен, и из Исакиевского, который
весь снаружи мраморный, от самого низа даже
до верха, и столичный этот за вас богомолец я, ибо я, четши ектению велегласно за кого положено возглашаю, а про самого себя шепотом твое имя, друже мой, отец Савелий, потаенно произношу, и молитву за тебя самую усердную отсюда посылаю Превечному, и жалуюсь, как ты напрасно пред
всеми от начальства обижен.
Остальная же игра
вся по-языческому с открытостью
до самых пор, и вдовому или одинокому человеку это видеть неспокойно».
И Ахилла рассказывал. Бог знает чтό он рассказывал: это
все выходило пестро, громадно и нескладно, но
всего более в его рассказах удивляло отца Савелия то, что Ахилла кстати и некстати немилосердно уснащал свою речь самыми странными словами, каких он
до поездки в Петербург не только не употреблял, но, вероятно, и не знал!
Следить за
всеми этими калейдоскопическими превращениями больно
до нестерпимости, а закроешь глаза,
все еще пестрее и еще хуже режет.