Неточные совпадения
Встречал он не раз лицом к лицу темные валы, до самого дна раскрывавшие свои широкие пасти; слыхал зловещий треск от удара подводного камня
и умел обходить беды
и напасти; но, однако, с тою бедою, которая
шла на его голову, — не справился.
Славой Александра
и любовью к нему исполнилась вся земля русская: раб
и свободь
и всяческая не уступали друг другу в теплейшем сочувствии руководителю совершившихся судеб.
—
И того ради, — продолжал, не обращая на это внимания, Кочетов, —
послал я вам послание мое рабское о глаголе огненном, его же прииде час возвестити вам.
По менее крутому склону левого берега, зарастающему летом бархатной травкой, а зимою покрываемому белым, сверкающим снегом,
идет ряд чистеньких, невысоких деревянных домов с новыми низкими кровлями
и нередко с цветными стеклами в оконных рамах.
Остров этот очень долгое время был пуст
и заброшен: на нем рос лишь высокий бурьян
и глухая крапива; но лет двадцать тому назад на нем разведена большая огородная бакша, составляющая нынче временную собственность одного очень оригинального человека, ставшего вне старогородских религиозных партий
и избравшего себе путь — им же не всякий способен
идти.
Она
шла из улицы в улицу, из переулка в переулок, прямо к одному очень маленькому серенькому домику на церковном погосте
и здесь робко постучалась в покосившееся окошко.
Выгнанная сирота, скромная, как агнец, забытый пастырями в лесу, полном всякого хищного зверя, было существо самое любящее. Она, как большинство смирных женщин,
пошла на все за своим любимцем: она приняла его веру, его имя
и звание — сделалась его женой, а через пять месяцев родила ему сына Константина.
И всякий раз повторялись над ним эти шутки
и потехи;
и всякий день выводил он целый час, при общем смехе, бесконечное Константинтинтинтин
и потом, доходя до отчаяния, вдруг писал короткое — Котин
и шел к секуторской скамейке. Всякий день его стегали по незажившим рубцам,
и он все-таки не входил в свою препорцию, а всегда или полз с своим именем в бесконечность или отчаянно ставил короткое: «Котин».
— Служил куцым бесом три года
и выслужил три пуговицы —
и то ладно. Ну,
и больше же, брат, не хлопочи, не оборачивайся, а как стал теперь лбом к порогу, так
и иди вон, откуда пришел, — объявил ему дядя, твердо
и решительно изгоняя навсегда из своего правоверного дома сына еретика
и еретицы.
Пизонский вспомнил, что у него где-то неподалеку от города была замужем за однодворцем материна племянница, а его двоюродная сестра, по фамилии Набокова,
и пошел искать ее.
Шел он — близко ли, далеко ли,
и пришел на другой вечер в село, где надеялся увидать свою родственницу
и где узнал, что ни ее самой, ни ее мужа в живых нет, а что остались после них две девочки, Глаша лет пяти, да Нилочка — по второму году; но
и их, этих сирот, нету в наличности,
и их забрала к себе на воспитание слепая нищая, Пустыриха.
«
Пойду, посмотрю, по крайней мере, хоть какие эти девоньки», — подумал все более
и более сиротевший Пизонский,
и он отыскал Пустыриху
и нашел у нее детей.
Но расстаться с детьми
и снова
идти бог знает куда одному Пизонскому теперь уже показалось невозможно,
и он в течение следующей за сим ночи придумал нечто другое.
Места, которыми теперь
шел Пизонский, очевидно, не были ему очень знакомы, потому что он долго осматривал, припоминал малейшие приметы
и, только после долгих соображений, открыв глазами большой огород, обнесенный кругом высоким плетнем из лесной орешины, направился прямо к этому огороду
и перелез через его плетень.
—
Иди ты, сделай милость, от меня со своей помощью прочь, — вскрикнула красавица
и, не выдержав, рассмеялась
и бросила в лицо Авениру нарванную им зелень.
— Нехорошего! Хорошее или нехорошее ты себе думаешь, а только знай ты себе, что я не хочу, чтоб ты за мной слонялся. Слышишь ты это, Авенирка, или нет? Слышишь! не смей
и никак не смей ты здесь со мной сустречаться…
И заступаться за меня тоже не смей
и не приставай ко мне… потому что не хочу я этого; не хочу, не хочу
и не желаю, да
и… коли уж на правду
пошло, так знай, что
и надоел ты мне, вот — что!
—
И ей-Богу дам!
И ударю тебя,
и изругаю,
и как не надо хуже высрамлю, — сказала, возвышая голос
и на этот раз непритворно сердясь Платонида Андревна. — Что это в самом деле за наказание! Ничего балбеска этакой не делает; на пильню его калачом не заманишь; торговле не учится; с пристани все норовит, как бы ему домой скорей; да еще теперь, что себе, мерзавец, вообразил? Голова б у другого треснула такое подумать.
Иди ты, негодяй, прочь! — крикнула она, размахнувшись на Авенира чашкой.
— Скройся ты с глаз моих, нерачитель ты ненавистный! — проговорила, встречая его
и озираясь по сторонам, Платонида Андревна. — Что ты бзыришь-то козлом по огороду?
Пошел, тебе говорят, вон!
— Да
послал к нему Господь ворона, — говорил, оживляясь, Пизонский, —
и повелел птице кормить слугу своего,
и она его кормила. Замечай: птица, бабушка, кормила! птица!
— Да, мать Февронья Роховна, кормила.
И послал мне Господь двух птиц: летает ко мне ворон Авенир
и печется обо мне белая лебедь Платонида Андревна,
и прокормят они меня с цыплятками моими, пока я обошью ребетенок
и сам стану на ноги.
— Нет, нет, нет, — говорили эти другие. — Боже спаси нас остаться без Константина Ионыча! Теперь даже, как вспомнишь это время, как его у нас не было, когда за всяким пустяком, бывало,
посылай в губернию, так
и не понимаешь даже, как это мы
и жили.
— Вы, ей Богу, министр, — отвечал обрадованный почтмейстер
и тотчас же
послал сторожа за Константином Пизонским.
Дали таким манером Пизонскому место — только не впрок
пошло ему это место по протекции. Первый же почтовый день, в который ему пришлось расписываться за неграмотного получателя, был
и последним днем его почтовой службы.
Пизонский еще крепче прижал щеку к бумаге
и пошел выводить.
Он до такой степени выдвигался из положения рабочего смерда, что даже сам голова стал
посылать ему чаю не в сени, а в молодцовскую
и позволял рассуждать с собою, стоя у притолки.
Неудача почтовой карьеры еще более убедила Пизонского, что он не может
идти теми путями, которые легче
и которыми могут
идти другие.
В таком прелестном благополучии, в таком райском житье прошли для нашего Робинзона целые четыре года: семейный мир его не возмущался ничем ни на минуту; дети его подрастали
и учились; у него завелась лошадка
и тележка, которую он, по любви к искусствам, каждую весну перекрашивал в новую краску; годы
шли урожайные, нечего было
и желать больше.
Вспомнила про Константина Пизонского его знакомая старушка Горе
и послала свою дружку Беду, чтобы та его понаведала,
и беда пала на Пизонского, как снег на голову; пала тяжелой напраслиной, нежданной-негаданной
и угрожающей обратить в прах, в тень, в дым все то, что должно было сделаться закваскою жизни
и закваской этого романа.
Авенир с Платонидой оставили старика высыпаться
и разошлись: Авенир, побродив по огороду,
пошел со двора, а молодая вдова села, пригорюнясь, у окошечка.
«Лучше б уж скорей состареться; лучше б я не
шла никогда замуж; лучше б меня в монастырь отдали»… — думала она, отирая кисейным рукавом выступавшие на глазах слезы,
и, вздыхая, перекладывала голову с одной усталой руки на другую. Так прошел час, другой, третий,
и тяжелый день тихо сгорел перед ее глазами.
—
И то послушаюсь тебя, часочек какой вздремну покуда так в платье. Иди-ка ты от меня с Богом.
— Это мне, значит, все во сне почудилось, — решила вдова
и, зевнув,
пошла опять в свою комнату.
Пизонский очень скорбел об участи Авенира, но ничем не мог пособить ему,
и Авенир
пошел своей суровой дорогой, а Пизонский по-старому трудился на своей бакше, то копаясь в земле, то поучивая грамоте своих девочек.
— Нет, — говорил он своему расстроенному союзнику, — нет, пташки мои дома, там плачут; нет, я только к тебе
и шел на одну минутку; —
и он настоял на своем
и на другой же день
пошел опять в обратный путь бодро, постукивая своей длинной палкой
и нетерпеливо подергивая своим кривым носом.
Действительно, не успел Пуговкин приехать в Старый Город, которому Пизонский давно уже толковал о скором прибытии «братца», как для него очистилась ступень к
славе и известности.
Голова заплатил обиженному старухою немцу сто рублей
и послал за только что приехавшим Пуговкиным. Иван Ильич
и переодеваться даже не стал; лохматый
и нечесанный, как был в пропыленном дорожном пальто, так он
и поехал на головиной таратайке.
Уступая просьбам сестры, она один только раз согласилась
пойти к очень любившей обеих девочек городничихе,
и здесь, сидя за обеденным столом, слышала, как та же самая почтмейстерша говорила одной своей полной дочери: «Не обжирайся, пожалуйста; тебе
слава Богу есть что дома есть, ты не Глашка лекарева».
Маслюхин поклонился
и пошел к частоколу. Глаша посмотрела ему вслед
и в раздумьи позвала...
Маслюхин неловкими шагами
пошел за старую рябину. Глаша обежала дерево с другой стороны, чуть прикоснулась своими свежими устами к окрашенным черным подсолнухом губам Маслюхина
и сказала ему...
— Ну, цалуйте мою руку
и помните, что я вам сказала, а то я за вас не
пойду.
Глафира дождалась, пока вышел из малины Маслюхин, взяла его при дяде под руку
и пошла с ним к дому.
Целый год они с Маслюхиным то ссорились, то мирились, но второй год зато у них
шел уже несколько ровнее: в этот год они только ссорились
и не мирились вовсе,
и в этот год у них родился второй сын.
Третий год их жизни
шел еще глаже: супруги в течение этого года совсем друг на друга не глядели: Глафира потому, что она не хотела глядеть на мужа, а муж потому, что он не смел на нее глядеть, не рискуя поднятием семейного карамболя; но
и в этот год, как
и в прежние годы, у Глафиры опять родился третий сын раба,
и затем в семье Маслюхиных наступила полоса прочно организованного семейного ада.
Вспыхивала на этот раз
и Мила
и чувствовала себя способной сказать сестре очень едкую дерзость, но ограничивалась тем, что говорила:
слава богу, что уж за Митрофана Михайлыча не могу выйти.
—
И даже не раз
посылаю, да нейдет.
Няньки
и мамки, считавшие себя адвокатами прав раскармливаемого ими на убой маслюхинского потомства, ходили на цыпочках
и говорили шепотом: «
слава богу, Пилатка наша утихомирилась».
— Мы когда
шли один раз степью, — продолжает собеседник, — так где вода соленая, мы совсем воды мало
и пили, а все больше эту трубочку покуривали.
— Сомнения
и самомнения тебе, дуре этакой, не принадлежат,
и посему принял ты вполне по заслугам своим достойное, — решил отец протопоп
и, встав с своего места, сам своею рукою завернул Данилку лицом к порогу
и сказал: —
Иди, глупец, к себе подобным.
— Что, «отец протопоп»? Я двадцать лет отец протопоп
и знаю, что «подъявый меч, мечом
и погибнет». Что ты костылем-то размахался? Забыл ты, что в костыле два конца? А! забыл? забыл, что одним по нем
шел, а другой мог по тебе
пойти? На силищу свою надеялся! Дромадер! Не сила твоя тебя спасла, а вот что, вот что спасло тебя! — произнес протопоп, дергая дьякона за рукав его рясы.
—
И опять не в такту, — проговорил в себе Ахилла-дьякон, выскочив разрумяненный из дома отца протопопа. Как ни крепки были толстые нервы Ахиллы, он все-таки был так расстроен
и взволнован, что не
пошел прямо домой, а отправился к небольшому желтенькому домику, из открытых окон которого выглядывала целая куча белокуреньких детских головок.