Неточные совпадения
Значительно более того,
что я помню
из тогдашнего времени, как непосредственный свидетель событий, я слышал многое после от старших, которые долго
не забывали ту голодовку и часто обращались к этому ужасному времени со своими воспоминаниями в рассказах по тому или другому подходившему случаю.
Разумеется, все эти нынешние мои воспоминания охватывают один небольшой район нашей ближайшей местности (Орловский, Мценский и Малоархангельскии уезды) и отражаются в моей памяти только в той форме, в какой они могли быть доступны «барчуку», жившему под родительским крылом, в защищенном от бедствия господском доме, — и потом воспоминания эти так неполны, бессвязны, отрывочны и поверхностны,
что они отнюдь
не могут представить многостороннюю картину народного бедствия, но в них все-таки, может быть, найдется нечто пригодное к тому, чтобы представить хоть кое-что
из тех обстоятельств, какими сопровождалась ужасная зима в глухой, бесхлебной деревеньке сороковых годов.
Пришел откуда-то «незнамый человек»; переночевав у мужичка, он послушал рассказов о горе-злосчастии от бездождия и сказал,
что он это дело знает, —
что в этой беде попы
не помогут, а надо выйти в поле с зажженной свечой, сделанной
из сала опившегося человека, «схороненного на распутье дорог, без креста и без пастыря».
Сараишко этот огородили для себя смоленские «копачи», или «грабари», приходившие выкорчевывать пни от сведенного на этом месте леса. Копачи, окончив свою работу, ушли, а огороженный ими дрянной сараишко оставался неразобранным, может быть потому,
что дрянной материал,
из которого он был сколочен,
не стоил и разбора.
Думали сначала на цыган или на поляков, но ни цыган, ни поляков нигде
не видали; потом падала мысль на поводырей слепого Нефеда, которые курили трубку, но Нефед и его слепой товарищ и их поводыри, оказалось, «пели Лазаря», где-то далеко у чудотворца на празднике, и тогда староста Дементий — старовер и враг курения — подал мысль,
что не виновен ли в этом кто-нибудь
из молодых «трубокуров», и это первое подозрение Дементий обобщил с другими известными ему подозрениями насчет маленькой солдатки Наташки — шустрой бабенки с огромным renommée [Репутация(франц.),] всесветной куртизанки, из-за которой в деревне было много беспорядка
не только между молодыми людьми, но и между старыми.
Событие в Долгом лесу вывело моряка
из его зависимого состояния и подвигло к собственной инициативе, по которой он условился с отцом так, чтобы: есть или нет в лесу убитый — о том им обоим благородно и чинно ничего
не знать, и кто такой там есть — этого
не разыскивать, а для освежения чувства в людях, которые, очевидно, очень набожны, но только
не знают,
что им делать, — пригласить
из трех сел трех священников… и сделать это как бы… при опасно больном консилиум…
Пришел голодный год! «Съедим,
что зародилось, и умрем», — говорили мужики и пекли еще
из новичы лепешки и наварили к успенью браги, а с Богородичного Рождества некоторые несмело стали отлучаться… Спросите — куда? Сначала был еще стыд в этом сознаваться — отлучки эти скрывались: люди уходили
из села и возвращались домой в потемочках, «чтобы сумы
не было видно», — но голод и нужда возрастали, и к Покрову все друг о друге стали знать,
что всем есть нечего и
что «всем надо идти побираться».
Пошли они утром, но
не возвратились засветло, а метель разыгралась, и думали,
что вдова с сыном остались переждать погоду у кого-нибудь
из дьячков. Но на другой день ее
не нашли на поповке, а потом и ее «и сына отыскали в овражке — мать с сыном сидели обнявшись и оба замерзли».
Алымов был очень скуп и из-за скупости будто бы и
не женился, а только все сватался и на жениховском положении ездил
из одного помещичьего дома в другой, заставляя принимавших его хозяев кормить его, с кучером, казачком Валеткой, тройкою лошадей и легавою собакою, которая называлась «Интендант». Она была замечательна тем,
что везде умела отыскивать съестные припасы и везде их очень ловко крала.
Это требовало больших расходов, и притом это была такая надобность, которой нельзя было отвести: но Алымов, однако, с этим справился: он уехал
из дома в самый сев и возвратился домой «по грудкам», когда земля уже замерзла и была запорошена мелким снегом. А чтобы
не нести покор на своей душе,
что он бросил крестьян на жертву бескормицы, он их утешил...
По осени их везти неспособно было
из Дмитровки, а теперь готовьтесь: как санный путь встанет — поезжайте на пяти подводах, берите по две четверти на лошадь и привозите домой, ссыплем в один мой амбар, а по весне,
что бог даст, — запашем и засеем все земли — мои и ваши, и будет чудесно…
не правда ли?
Этого человека
не презирали и
не порицали, а, напротив, находили его шишиморский поступок очень забавным и продолжали всюду принимать Алымова и кормить его. Но мы теперь оставим майора путешествовать
из дома в дом, а сами посмотрим, как обходились и
что выдумывали те, кому было предоставлено: «как-нибудь перебиваться».
Одна
из таких крестьянских семей, удалившись в побор, оставила в избе девочку лет тринадцати, которую с собою нельзя было взять, потому
что она недомогала и притом у нее совсем
не было ни обуви, ни одежи.
Девочки побранились, и хозяйка хотела выгнать гостью вон
из избы вместе с зарезанным ягненком; но озорница ее
не послушалась и
не пошла вон, а схватила из-под лавки рогожу и хотела закрыть ею окно, чтобы никто случайно
не заглянул в это окно и
не увидал,
что тут делается; но едва она зацепила на веретено один угол рогожи, как заметила,
что к окну снаружи прильнуло детское лицо в огромной шапке, и шепелявый полудетский голос проговорил...
Больная девочка, дрожа от страха, стала исполнять распоряжения своей гостьи: они с очень большим трудом запихали убитого мальчика в печь, потому
что растопыренные руки ребенка и хворостина, которую девочки никак
не могли вырвать
из окоченевшей руки, давали мальчику самооборону; он растопырился в самом устье печи и
не хотел лезть, так
что с ним, с мертвым, пришлось бороться и драться.
Барашек был еще цел под лавкою, а в печи под пеплом нашли обгорелое туловище ребенка, от которого даже
не отпали ни голова, ни оконечности. Девочки во всем признались и были отправлены в острог, а
из того,
что они сделали, посредством пересказа
из уст в уста, составилась та басня, которую принес к нам в деревню исцеленный Ефимка.
Опытные люди отговаривали ее от этого: они представляли ей давно известную опасность, —
что тем, кто жизнь прожил в городе, в старых летах возвращаться в село небезопасно. Про такого человека сейчас прославят,
что он богач или она «богатея», и тогда того и гляди,
что кто-нибудь
из родных «соскучится дожидаться» и «приспешит смерти»; но старуху предупреждали напрасно — она этого дельного предостережения
не послушалась.
Местными дознаниями было открыто,
что Павлушкина мать была когда-то дьячихою, а потом ходила в городе по стиркам, а иногда просила милостыни. Павел был ею воспитан в тяжкой доле и мог бы, кажется, постичь жизнь, но
не удался — «все клонил к легкомысленности» и за то был исключен
из третьего класса и долго болтался «без приделения», и теперь он еще
не был совсем определен «во место Аллилуя», а пока только был еще временно приукажен,
что выходило вроде испытания.
У нас, впрочем, все сразу стали уверять,
что из этого приукаженья ничего и
не выйдет, потому
что за очевидные Пашкины малодушества отец Ипполит непременно «в отзыве его опорочит».
Это вызвало со стороны княгини Д* ряд мероприятий,
из которых одно было очень решительное и имело успех: она сначала прислала сказать доктору, чтобы он
не смел к ней возвращаться
из заразного дома; а потом, когда увидала,
что он и в самом деле
не возвращается, она прислала его звать, так как с нею случился припадок какой-то жестокой болезни, и наконец, через полтора месяца, когда пришла весна и природа, одевшаяся в зелень, выманила француза в лес, пострелять куропаток для завтрака тети, на него внезапно напали четыре человека в масках, отняли у него ружье, завернули его в ковер и отнесли на руках в скрытую на лесной дороге коляску и таким образом доставили его княгине…
Кроме того, тете неприятно было,
что князь все болтался и ничего
не делал, и вдобавок — как она убедилась — ничего и
не умел делать, кроме клеенья коробочек
из картона и цветной бумаги с золотыми бордюрами.
В семье
из этого ничего стройного
не выходило, и благодаря тому,
что падчерицы его
не всегда умели скрыть,
что он им неприятен и
что они страдают за свою умную и образованную мать, видя ее женою такого остолопа, — князь страдал от своего положения и даже стал возбуждать к себе сострадание в сердце очень чувствительной и доброй танты.
Один
из основательных дворян, имевших «голос в собрании и в обществе», во время выборов сделал заявление,
что следовало бы обратить внимание на то, в каком духе танта воспитывает своих дочерей. Но предводитель, очень добрый и мягкий человек, нашел,
что как у княгини все ее дочери — девочки, то как бы она их ни воспитывала — это
не важно.
Ее дочери, которые унаследовали
не все ее свойства, напрасно боялись,
что ее пассаж со вторым браком повредит их карьере: одна
из этих дочерей очень скоро и очень приятно разочаровалась в этом, потому
что прибывший в их местность для принятия наследства молодой сын именитого вельможи, князь Z., один раз побывав у тети Полли, так полюбил ее, и ее Гильдегарду, и всё их семейство,
что не захотел оставаться чужим этой семье и твердо настоял на том, чтобы ему был разрешен брак с ее старшею дочерью, с тою самою Сусанной, которая была груба к матери, стыдилась ее беременности, а потом еще более стыдилась этой своей выходки и сделалась образцом дочерней любви и уважения к матери.
У тетушки и у Гильдегарды Васильевны был талант к лечению больных крестьян, и им это было нипочем, так как они
не боялись заразиться. Болезнь, которою умирали наши крестьяне, началась было на деревне и у тети Полли, но там ей
не дали развиться. Тетя и Гильдегарда тотчас же отделяли больных
из семьи и клали их в просторную столярную мастерскую, где и лечили их,
чем знали, с хорошим успехом.
Матушка, кажется, побоялась сбиться с линии, а тетя ничего более
не говорила: она озабоченно копошилась, ища что-то в своем дорожном бауле, а Гильдегарда в это время достала
из темного кожаного футляра что-то такое,
что я принял за ручную аптечку, и перешла с этим к окну, в которое смотрелось небо, усеянное звездами.
Отец представил его обеим дамам, но те поклонились ему через плечо,
не отрываясь от своего дела, и отец увел его в дом, а один
из дворовых, подавая тете дегтярное мыло и воду, чтобы вымыть руки, доложил ей вкратце,
что это за человек г. Алымов и какую он штуку сделал, вымочив в навозной жиже рожь, чтобы сделать ее несъедобной.
И вот, когда я могу сделать серьезное и существенное дело, которое я, как хозяин, давно задумал, я его и делаю — я возвращаюсь на мой пост, и все мои крестьяне получат ровно! и если они
не свиньи, — я оговариваюсь: если только они
не свиньи, — то они, наверно, теперь поймут,
что я для них сделал хорошее, а
не дурное, и они благословят меня и отдадут мне долг
из нового урожая!
Он желал быть «допущен на очи» к приезжим дамам и в витиевато сложенной речи изложил им,
что он «раб своей госпожи, бывшей княгини Д*», и был за границей с покойным князем, и служил «у него при дворе» в Петербурге, а теперь прибыл от своей госпожи, которая «больна мнением»: она уже всю зиму
не выходит
из одной комнаты… в другую переступить боится… а если переступит, то сейчас забеспокоится и говорит: «Я, верно, что-то забыла!..