— Это все бабушка, Феня… А у ней известная песня: «Пазухинская природа хорошая; выйдешь за единственного сына, значит, сама большая в доме — сама и маленькая…
Ни тебе золовок, ни других снох да деверьев!» Потолкуй с ней, ступай… А, да мне все равно! Выйду за Алешку, так он у меня козырем заходит.
Неточные совпадения
— А Лапшин, Порфир Порфирыч…
ты не гляди на него, что в десять-то лет трезвым часу не бывал, — он все оборудует левой ногой… уж я знаю эту канитель… Эх, как бы я здоров-то был, Гордей Евстратыч, я бы
тебя везде провел. Ну, да и без меня пройдешь с золотом-то… только одно помни:
ни в чем не перечь этим самым анжинерам, а то, как лягушку, раздавят…
— Только
ты мне никогда не смей перечить
ни в чем…
— Ох, милушка, я
ни одна,
ни с другими не пью… И прежде была не мастерица, а под старость оно совсем не пригоже. Вон хозяин с
тобой выпьет. А меня уволь, Порфир Порфирыч.
Зотушка только покачал своей птичьей головкой от умиления, — он был совсем пьян и точно плыл в каком-то блаженном тумане. Везде было по колено море. Теперь он не боялся больше
ни грозной старухи,
ни братца. «Наплевать… на все наплевать, — шептал он, делая такое движение руками, точно хотел вспорхнуть со стула. — Золото, жилка… плевать!.. Кругом шестнадцать вышло, вот
тебе и жилка… Ха-ха!.. А старуха-то, старуха-то как похаживает!» Закрыв рот ладонью, Зотушка хихикал с злорадством идиота.
— Феня… пожалей старика, который ползает перед
тобой на коленях… — молил Гордей Евстратыч страстным задыхавшимся шепотом, хватая себя за горло, точно его что душило. — Погоди… не говори никому
ни слова… Не хотел
тебя обижать, Феня… прости старика!
Это будет христианский подвиг, и он
тебе зачтется там, на небеси, где —
ни старых,
ни молодых,
ни богатых,
ни убогих.
— Так… Ведь он уговаривал Феню, ну и
тебя уговорит. Я не таюсь
ни от кого, мамынька…
— Ну, Ариша,
ты все еще на меня сердишься?.. А я так
ни на кого не сержусь… и глаза закрыл, будто ничего не вижу. Все вы меня обманываете… Помнишь Порфира-то Порфирыча? Ничего я
тебе не сказал тогда, все износил… Потом вы зачали меня с Михалкой обманывать… А разве я слеп?.. Все знаю, все вижу и молчу… Вот каков я человек есть, и
ты это, Ариша, должна чувствовать. Да…
— Избили они его, — сказала она, погладив щеки ладонями, и, глядя на ладони, судорожно усмехалась. — Под утро он говорит мне: «Прости, сволочи они, а не простишь — на той же березе повешусь». — «Нет, говорю, дерево это не погань, не смей, Иуда, я на этом дереве муки приняла. И никому,
ни тебе, ни всем людям, ни богу никогда обиды моей не прощу». Ох, не прощу, нет уж! Семнадцать месяцев держал он меня, все уговаривал, пить начал, потом — застудился зимою…
— И порядка больше, — продолжал Тарантьев, — ведь теперь скверно у тебя за стол сесть! Хватишься перцу — нет, уксусу не куплено, ножи не чищены; белье, ты говоришь, пропадает, пыль везде — ну, мерзость! А там женщина будет хозяйничать:
ни тебе, ни твоему дураку, Захару…
— Изыди, отче! — повелительно произнес отец Паисий, — не человеки судят, а Бог. Может, здесь «указание» видим такое, коего не в силах понять
ни ты, ни я и никто. Изыди, отче, и стадо не возмущай! — повторил он настойчиво.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак!
Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще
ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
(Насвистывает сначала из «Роберта», потом «Не шей
ты мне, матушка», а наконец
ни се
ни то.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри
ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет
ни копейки.
Купцы. Да уж куда милость твоя
ни запроводит его, все будет хорошо, лишь бы, то есть, от нас подальше. Не побрезгай, отец наш, хлебом и солью: кланяемся
тебе сахарцом и кузовком вина.
Анна Андреевна. Ну вот, уж целый час дожидаемся, а все
ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно,
ни души! как будто бы вымерло все.