Неточные совпадения
На этот раз Зотушка
не дождался стаканчика и, выводив лошадь, привязал ее к столбу выстаиваться, а
сам ушел в
свою конуру, где сейчас же и завалился спать.
После ужина все, по старинному прадедовскому обычаю, прощались с бабушкой, то есть кланялись ей в землю, приговаривая: «Прости и благослови, бабушка…» Степенная, важеватая старуха отвечала поясным поклоном и приговаривала: «Господь тебя простит, милушка». Гордею Евстратычу полагались такие же поклоны от детей, а
сам он кланялся в землю
своей мамыньке. В старинных раскольничьих семьях еще
не вывелся этот обычай, заимствованный из скитских «метаний».
Ох, вышел грех, большой грех… — пожалела Татьяна Власьевна грешного человека, Поликарпа Семеныча, и погубила
свою голову, навсегда погубила. Сделалось с нею страшное, небывалое…
Сама она теперь
не могла жить без Поликарпа Семеныча, без его грешной ласки, точно кто ее привязал к нему. Позабыла и мужа, и деток, и
свою спобедную головушку для одного ласкового слова, для приворотного злого взгляда.
Нужно было ехать по Старой Кедровской улице, но Гордей Евстратыч повернул лошадь за угол и поехал по Стекольной. Он
не хотел, чтобы Пазухины видели его. Точно так же объехал он рынок, чтобы
не встретиться с кем-нибудь из
своих торговцев. Только на плотине он попал как кур в ощип: прямо к нему навстречу катился в лакированных дрожках
сам Вукол Логиныч.
Один Пестерь делался все мрачнее и мрачнее, а когда бабы
не вытерпели и заголосили какую-то безобразную пьяную песню, он,
не выпуская изо рта
своей трубки с медной цепочкой, процедил только одно слово: «У… язвы!..» Кто бы мог подумать, что этот свирепый субъект являлся
самым живым источником козловых ботинок и кумачных платков, в чем убедилась личным опытом даже Домашка, всего третьего дня получившая от Пестеря зеленые стеклянные бусы.
— В
самом деле,
не прихворнул ли у них кто? — спрашивала во второй раз Пелагея Миневна, напрасно стараясь замаскировать
свое неукротимое бабье любопытство равнодушным тоном.
Известный запас новостей мучил Марфу Петровну, как мучит картежника каждый свободный рубль или как мучит нас
самая маленькая песчинка, попавшая в глаз; эта девица
не могла успокоиться и войти в
свою рабочую колею до тех пор, пока
не выбалтывала где-нибудь у Савиных или Колобовых решительно все, что у нее лежало на душе.
Делать нечего, Марфа Петровна рассказала все, что
сама знала, и даже испугалась, потому что совсем перетревожила старуху, которая во всем этом «неладно» видела только одну
свою ненаглядную Дунюшку, как бы ей чего
не сделали в чужом дому, при чужом роде-племени.
— Ох,
не говорите, Пелагея Миневна: враг горами качает, а на золото он и падок… Я давеча ничего
не сказала Агнее Герасимовне и Матрене Ильиничне — ну, родня,
свои люди, — а вам скажу. Вот
сами увидите… Гордей Евстратыч и так вон как себя держит высоко; а с тысячами-то его и
не достанешь. Дом новый выстроят, платья всякого нашьют…
Гордей Евстратыч
не хотел, чтобы его видели в Полдневской, где он недавно был — проведать Маркушку, который все тянулся изо дня в день,
сам тяготясь
своим существованием.
У Маркушки в глазах стояли слезы, когда Татьяна Власьевна кончила ему
свое первое утешительное и напутственное слово; он
сам не знал, о чем он плакал, но на душе у него точно просветлело.
Марфа Петровна торжествовала,
сама не отдавая себе отчета в
своих поступках.
Пелагея Миневна, накидывая в передней платок на голову, с соболезнованием покачала только головой: очевидно, Татьяна Власьевна намекала на недоразумения с Савиными и Колобовыми. Накидывая на плечи
свою беличью шубейку, Пелагея Миневна чувствовала, как все у нее внутри точно похолодело, — наступил
самый критический момент… Скажет что-нибудь Татьяна Власьевна или
не скажет? Когда гостья уже направилась к порогу, Татьяна Власьевна остановила ее вопросом...
Плинтусов фатовато прищурил
свои сорочьи глаза и еще раз щелкнул каблуками; Липачек повторил то же
самое. Татьяна Власьевна была приятно изумлена этой неожиданностью и
не знала, как и чем ей принять дорогих гостей. На этот раз Алена Евстратьевна выручила ее, потому что сумела занять гостей образованным разговором, пока готовилась закуска и раскупоривались бутылки.
Даже те расходы, которые производились на больного Маркушку, заметно тяготили Гордея Евстратыча, и он в душе желал ему поскорее отправиться на тот свет. Собственно расходы были
самые небольшие — рублей пятнадцать в месяц, но и пятнадцать рублей — деньги, на полу их
не подымешь. Татьяне Власьевне приходилось выхлопатывать каждый грош для Маркушки или помогать из
своих средств.
В конце этого психологического процесса Маркушка настолько сросся с
своей идеей, что существовал только ею и для нее. Он это
сам сознавал, хотя никому
не говорил ни слова. Удивление окружавших, что Маркушка так долго тянет, иногда даже смешило и забавляло его, и он смотрел на всех как на детей, которые
не в состоянии никогда понять его.
Вот именно в этот момент и зачастила в лавку
сама Агнея Герасимовна, по
своей доброте
не умевшая даже прикрыться каким-нибудь задельем.
— Вот я это-то и думаю, Марфа Петровна: ведь у Михалки с Архипом и денег сроду
своих не бывало, отец их
не потачит деньгами-то. А что приисковые-то расчеты, так ведь
сам отец их подсчитывает, через его руки всякая копеечка проходит.
В восемь часов был подан ужин, потому что в Белоглинском заводе все ложатся очень рано. Стряпня была
своя домашняя,
не заморская, но гости находили все отличным и говорили нехитрые комплименты молодой хозяйке, которая так мило конфузилась и вспыхивала ярким румянцем до
самой шеи. Гордей Евстратыч особенно ласково поглядывал сегодня на Феню и несколько раз принимался расхваливать ее в глаза, что уж было совсем
не в его характере.
Гордей Евстратыч сначала улыбался, а потом, опустив голову, крепко о чем-то задумался. Феня с замиравшим сердцем ждала, что он ей ответит, и со страхом смотрела на эту красивую старческой сановитой красотой голову. Поправив спустившиеся на глаза волосы, Гордей Евстратыч вздохнул как-то всей
своей могучей грудью и,
не глядя на Феню, заговорил таким тихим голосом, точно он
сам боялся теперь
своей собеседницы. В первую минуту Фене показалось, что это говорит совсем
не Гордей Евстратыч, а кто другой.
— Бабушка Татьяна мне прямо тогда сказала, что она меня
не благословляет… — пускала Феня в ход
свой последний,
самый сильный аргумент. — А я против ее воли
не могу идти, потому что считаю бабушку Татьяну второй матерью. Она худу
не научит, Алена Евстратьевна. Недаром она вон как разнемоглась с горя… Нет, нет, и
не говорите лучше. Я и слышать ничего
не хочу!
Крискент заявился в пятовский дом, когда
не было
самого Нила Поликарпыча, и повел душеспасительную речь о значении и святости брака вообще как таинства, потом о браке как неизбежной форме нескверного гражданского жития и, наконец, о браке как христианском подвиге, в котором человек меньше всего должен думать о себе, а только о
своем ближнем.
— Татьяна Власьевна, конечно, весьма благомысленная и благоугодная женщина, но она все-таки человек, и каждый человек в состоянии заблуждаться, особенно когда дело слишком близко затрогивает нас… Она смотрит земными очами, как человек, который
не думает о завтрашнем дне. Старушка уже в преклонном возрасте,
не сегодня завтра призовется к суду Божию, тогда что будет? С
своей стороны, я
не осуждаю ее нисколько, даже согласен с ней, но нужно прозирать в
самую глубину вещей.
— Рассказывай все… все, как было… — глухо шептала Татьяна Власьевна, делая усилие подняться на
своей подушке и опять падая на нее. — Нет…
не надо… я знаю все… змея Аленка… она, она, она… Ох, Господи Исусе Христе! Феня, голубка, лучше я…
сама тебе все расскажу… все… как на духу…
Обиженная и огорченная Алена Евстратьевна принуждена была на скорую руку сложить
свои модные наряды в чемоданы и отправиться в Верхотурье, обозвав братца на прощанье дураком. Старуха
не хотела даже проститься с ней. Отец Крискент проникновенно понял то, что Гордей Евстратыч боялся высказать ему прямо, и, с
своей обычной прозорливостью,
сам не заглядывал больше в брагинский дом.
Порфир Порфирыч, конечно, был тут же и предлагал
свои услуги Брагину: взять да увезти Феню и обвенчаться убегом. Этому мудреному человеку никак
не могли растолковать, что Феня лежит больная, и он только хлопал глазами, как зачумленное животное. Иногда Гордея Евстратыча начинало мучить
самое злое настроение, особенно когда он вспоминал, что о его неудачном сватовстве теперь галдит весь Белоглинский завод и, наверно, радуются эти Савины и Колобовы, которые
не хотят его признать законным церковным старостой.
Успокоившись немного, Ариша решилась еще подождать, что и оказалось
самым лучшим. Гордей Евстратыч оставил ее в покое,
не приставал с
своими ласками, но зато постоянно преследовал всевозможными придирками, ворчаньем и руганью. Ариша покорно сносила все эти невзгоды и была даже рада им: авось на них износится все горе, а Гордей Евстратыч одумается. На ее счастье, подвернулся такой случай, который перевернул в брагинском доме все вверх дном.
Головинский подробно рассказал
свою встречу с Гордеем Евстратычем и
свои намерения насчет винной части. Он ничего
не скрыл, ничего
не утаил и с свойственным ему великим тактом тонко расшевелил дремавшую в душе бабушки Татьяны корыстную жилку. Заманчивая картина, с одной стороны, а с другой —
самые неопровержимые цифры сделали
свое дело: бабушка Татьяна пошла на удочку и окончательно убедилась, что Владимир Петрович действительно хороший человек.
«Уж такой, видно, у него характер, — решила про себя Татьяна Власьевна, — пошел бы да поехал…» Старуха и
не подозревала, что примирением с Колобовыми и Савиными Головинский сразу убил двух зайцев: во-первых, повернул на
свою сторону
самое Татьяну Власьевну, а во-вторых, расчистил дорогу Гордею Евстратычу, когда придется хлопотать по винному делу и брать приговоры от волостных обществ.
— Свои-то денежки я все ухлопал, — оправдывался Владимир Петрович, — теперь поневоле приходится тянуть вас… Потерпите, скоро барыши будем загребать. Это только сначала расходов много, а там пойдет совсем другое. Напустим мы холоду этому Жареному.
Сам приезжал ко мне с отступными, и только
не плачет.
Впрочем, и
сам Головинский смотрел
не совсем весело и подолгу советовался с Гордеем Евстратычем в
своем флигельке.
Понятное дело, что подобный разговор
не мог ни к чему привести, и стороны расстались
самым естественным образом, то есть Головинский, при содействии Егора и кучера, вытолкал бушевавшего Гордея Евстратыча из
своей квартиры в шею.
У Гордея Евстратыча воротило на душе от этих церемоний, и
не раз ему хотелось плюнуть на все, даже на
самого Мосея Мосеича, а потом укатить в
свой Белоглинский завод, в Старую Кедровскую улицу, где стоит батюшкин дом.
Самые беспокойные мысли одолевали его; он часто
не спал по ночам и подолгу молился в
своей горнице.
Михалко с
своим другом Володькой Пятовым часто бывали теперь в шабалинском доме, особенно когда
не было налицо
самого Вукола Логиныча.
— А ты, бабушка, в
самом деле
не больно тово…
не шеперься, — заявил с
своей стороны Михалко,
не желая показать себя трусом пред улыбавшимся приятелем. — Мы насчет денег пришли, тятенька которые оставил… Да! Уж ты как хочешь, а деньги подавай. Верно тебе говорю…
Действительно, Нюша думала именно так, как говорил Зотушка, хотя боялась в этом признаться даже
самой себе и теперь невольно покраснела, как пойманная. Но Зотушка сделал вид, что ничего
не замечает, и затянул
своего убогого Лазаря, который, покрытый струпьями, лежал у дверей ликовавшего в
своих палатах богача.
Сама Алена Евстратьевна и виду
не показывала, что замечает что-нибудь, и только все льнула к Нюше и так обошла
своими ласковыми речами девку, что та поверила и ее горю по братце, и слезам, и жалобным словам, какие умела говорить модница.