Неточные совпадения
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч.
А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не
будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю,
а я,
может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и
будут скупать ваше балчуговское золото,
а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
— Какой я сват, баушка Маремьяна, когда Родивон Потапыч считает меня в том роде, как троюродное наплевать.
А мне бог с ним… Я бы его не обидел.
А выпить мы
можем завсегда… Ну, Яша, которую не жаль, та и наша.
Время летело быстро, и Устинья Марковна совсем упала духом: спасенья не
было. В другой бы день,
может, кто-нибудь вечером завернул,
а на людях Родион Потапыч и укротился бы, но теперь об этом нечего
было и думать: кто же пойдет в банный день по чужим дворам. На всякий случай затеплила она лампадку пред Скорбящей и положила перед образом три земных поклона.
—
А уж что Бог даст… Получше нас с тобой,
может, с сумой в другой раз ходят.
А что касаемо выдела, так уж как волостные старички рассудят, так тому и
быть.
— Вот не угодно ли? — обратился к ним Карачунский, делая отчаянное усилие, чтобы не расхохотаться снова. — Парнишку хочет сечь,
а парнишке шестьдесят лет… Нет, дедушка, это не годится.
А позови его сюда;
может быть, я вас помирю как-нибудь.
Карачунский издал неопределенный звук и опять засвистал. Штамм сидел уже битых часа три и молчал самым возмутительным образом. Его присутствие всегда раздражало Карачунского и доводило до молчаливого бешенства. Если бы он
мог, то завтра же выгнал бы и Штамма, и этого молокососа Оникова, как людей, совершенно ему ненужных, но навязанных сильными покровителями. У Оникова
были сильные связи в горном мире,
а Штамм явился прямо от Мансветова, которому приходился даже какой-то родней.
У него
был свой расчет: в столярном деле ему приходилось отдуваться одному,
а при сапожном ремесле ему
могли помогать жена и подраставшие дети.
—
А так… Место не настоящее. Золото гнездовое: одно гнездышко подвернулось,
а другое,
может, на двадцати саженях… Это уж не работа, Степан Романыч. Правильная жила идет ровно… Такая надежнее,
а эта игрунья: сегодня позолотит, да год
будет душу выматывать. Это уж не модель…
Всего больше боялся Зыков, что Оников привезет из города барынь,
а из них выищется какая-нибудь вертоголовая и полезет в шахту: тогда все дело хоть брось.
А что
может быть другое на уме у Оникова, который только
ест да
пьет?.. И Карачунский любопытен до женского полу, только у него все шито и крыто.
Устинья Марковна стояла посреди избы, когда вошел Кожин. Она в изумлении раскрыла рот, замахала руками и бессильно опустилась на ближайшую лавку, точно перед ней появилось привидение. От охватившего ее ужаса старуха не
могла произнести ни одного слова,
а Кожин стоял у порога и смотрел на нее ничего не видевшим взглядом. Эта немая сцена
была прервана только появлением Марьи и Мыльникова.
—
А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не
могу я позабыть ее,
а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не
могу… День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома,
а она в окно смотрит. Что тут со мной
было — и не помню,
а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
О деньгах тут не
могло быть и речи,
а, с другой стороны, Карачунский чувствовал, как он серьезно увлекся этой странной девушкой, не походившей на других женщин.
Никто не знал только одного: Окся каждый раз выносила из дудки куски кварца с золотом, завернутые в разном тряпье,
а потом прятала их в дедушкиной конторке, — безопаснее места не
могло и
быть. Она проделывала всю операцию с ловкостью обезьяны и бесстрастным спокойствием лунатика.
Да, она
могла быть его любовницей,
а не женой, тем больше не матерью его ребенка.
— Видал я господ всяких, Степан Романыч,
а все-таки не пойму их никак… Не к тебе речь говорится,
а вообще. Прежнее время взять, когда мужики за господами жили, — правильные
были господа, настоящие: зверь так зверь, во всю меру, добрый так добрый, лакомый так лакомый.
А все-таки не понимал я, как это всякую совесть в себе загасить… Про нынешних и говорить нечего: он и зла-то не
может сделать, засилья нет,
а так, одно званье что барин.
Несмотря на самое тщательное прислушиванье, Карачунский ничего не
мог различить: так же хрипел насос, так же лязгали шестерни и железные цепи, так же под полом журчала сбегавшая по «сливу» рудная вода, так же вздрагивал весь корпус от поворотов тяжелого маховика.
А между тем старый штейгер учуял беду… Поршень подавал совсем мало воды. Впрочем, причина
была найдена сейчас же: лопнуло одно из колен главной трубы. Старый штейгер вздохнул свободнее.
— Ты ему так и скажи, что я его прошу…
А то пусть сам завернет ко мне, когда Степана Романыча не
будет дома.
Может, меня послушает…
В Тайболу начальство нагрянуло к вечеру. Когда подъезжали к самому селению, Ермошка вдруг струсил: сам он ничего не видал,
а поверил на слово пьяному Мыльникову. Тому с пьяных глаз
могло и померещиться незнамо что… Однако эти сомнения сейчас же разрешились, когда
был произведен осмотр кожинского дома. Сам хозяин спал пьяный в сарае. Старуха долго не отворяла и бросилась в подклеть развязывать сноху, но ее тут и накрыли.
Картина
была ужасная. И прокурорский надзор, и полиция видали всякие виды,
а тут все отступили в ужасе. Несчастная женщина, провисевшая в ремнях трое суток, находилась в полусознательном состоянии и ничего не
могла отвечать. Ее прямо отправили в городскую больницу. Кожин присутствовал при всем и оставался безучастным.
Раз вечером баушка Лукерья
была до того удивлена, что даже не
могла слова сказать,
а только отмахивалась обеими руками, точно перед ней явилось привидение. Она только что вывернулась из передней избы в погребушку, пересчитала там утренний удой по кринкам, поднялась на крылечко и остановилась как вкопанная; перед ней стоял Родион Потапыч.
— Вот и пришел… Нет ли у тебя какого средствия кровь унять да против опуха: щеку дует. К фершалу стыдно ехать,
а вы, бабы, все знаете…
Может, и зубы на старое место можно
будет вставить?
В восемьдесят лет у Родиона Потапыча сохранились все зубы до одного, и он теперь искренне удивлялся, как это
могло случиться, что вышибло «диомидом» сразу четыре зуба. На лице не
было ни одной царапины. Другого разнесло бы в крохи,
а старик поплатился только передними зубами. «Все на счастливого», как говорили рабочие.
Действительно, горел дом Петра Васильича, занявшийся с задней избы. Громадное пламя так и пожирало старую стройку из кондового леса, только треск стоял, точно кто зубами отдирал бревна. Вся Фотьянка
была уже на месте действия. Крик, гвалт, суматоха — и никакой помощи. У волостного правления стояли четыре бочки и пожарная машина, но бочки рассохлись,
а у машины не
могли найти кишки. Да и бесполезно
было: слишком уж сильно занялся пожар, и все равно сгорит дотла весь дом.
Может быть, он ей сказал, что Кишкин и Наташка убиты,
а когда она вернулась, он убил и ее, чтобы скрыть всякие следы.
Уничтожение старательских работ в компанейской даче отразилось прежде всего на податях. Недоимки
были и раньше,
а тут они выросли до громадной суммы. Фотьянский старшина выбился из сил и ничего не
мог поделать: хоть кожу сдирай. Наезжал несколько раз непременный член присутствия по крестьянским делам вместе с исправником и тоже ничего не
могли поделать.
Дело в том, что собственно рабочим Кедровская дача дала только призрак настоящей работы, потому что здесь вместо одного хозяина, как у компании,
были десятки, — только и разницы. Пока благодетелями являлись одни скупщики вроде Ястребова. Затем мелкие золотопромышленники
могли работать только летом,
а зимой прииски пустовали.