Неточные совпадения
— Скажи, а мы
вот такими строгалями, как ты,
и будем дудки крепить, — ответил за
всех Матюшка. — Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим, как наших увидишь.
—
Вот и отлично! — обрадовался Кишкин. — Мне бы с ними надо со
всеми переговорить.
— Неужто правда, андел мой? А? Ах, божже мой… да, кажется, только бы
вот дыхануть одинова дали, а то ведь эта наша конпания — могила. Заживо
все помираем… Ах, друг ты мой, какое ты словечко выговорил! Сам, говоришь,
и бумагу читал? Правильная совсем бумага? С орлом?..
— Да я… как гвоздь в стену заколотил:
вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди —
все как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает.
И других сговорю. Кажется, глупый народ,
всего боится
и своей пользы не понимает, а я
всех подобью:
и Луженого,
и Лучка,
и Турку. Ах, какое ты слово сказал…
Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
—
Вот ужо воротится отец с промыслов
и голову снимет!.. Разразит он
всех… Ох, смертынька пришла!..
— Дураки вы
все,
вот что… Небось, прижали хвосты, а я
вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь
и все приму на себя.
И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну
и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это
и обмозговала: живой человек о живом
и думает. Так прямо
и объясню родителю… Мне что, я его
вот на эстолько не боюсь!..
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а
все чужая…
Вот что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой
и к тебе, Тарас, по пути заверну.
—
Вот что, Феня, — заговорил Яша, — сегодня родитель с Фотьянки выворотится,
и всем нам из-за тебя без смерти смерть…
Вот какая оказия, сестрица любезная. Мамушка слезьми изошла… Наказала кланяться.
Вот загудел
и свисток на фабрике. Под окнами затопали торопливо шагавшие с фабрики рабочие —
все торопились по домам, чтобы поскорее попасть в баню.
Вот и зять Прокопий пришел.
— Пора мне
и свой угол завести, — продолжал Яша. —
Вот по весне выйдет на волю Кедровская дача, так надо не упустить случая…
Все кинутся туда, ну
и мы сговорились.
—
Вот я
и хотел рассказать
все по порядку, Степан Романыч, потому как Кишкин меня в свидетели хочет выставить… Забегал он ко мне как-то на Фотьянку
и все выпытывал про старое, а я догадался, что он неспроста,
и ничего ему не сказал. Увертлив пес.
— Ничего я не знаю, Степан Романыч…
Вот хоша
и сейчас взять: я
и на шахтах, я
и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие же
и раньше, как сейчас.
Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
Вот и седые волосы у него, а сердце
все молодо, да еще как молодо…
— Да их тут целая артель на Ульяновом кряже близко года копалась, — объяснил уклончиво Зыков. —
Все фотьянские… Гнездышко выкинулось,
вот и золото.
— У тебя
все причина… А
вот я не погордилась
и сама к тебе приехала. Угощай гостью…
— Я сама себя осудила, Родион Потапыч,
и горше это было мне каторги.
Вот сыночка тебе родила,
и его совестно. Не корил ты меня худым словом, любил, а я
все думала, как бы мы с тобой век свековали, ежели бы не моя злосчастная судьба.
— Ах ты, курицын сын!.. Да я, может,
весь Балчуговский завод куплю
и выворочу его совершенно наоборот…
Вот я каков есть человек…
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь у него с Ермошкой-кабатчиком такая дружба завелась — водой не разольешь. Рука руку моет… А что на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского
все на Фотьянку кинулись… Смута такая пошла, что не слушай, теплая хороминка.
И этот Кишкин тут впутался,
и Ястребов наезжал раза три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я на них
и дивлюсь про себя:
вот до чего привел Господь дожить. Не глядели бы глаза.
—
Вот что, друг милый, — заговорил Петр Васильич, — зачем ты приехал — твое дело, а только смотри, чтобы тихо
и смирно.
Все от матушки будет: допустит тебя или не допустит. Так
и знай…
И вдруг
вот этот самый Кишкин
всех и достигнет…
всех!..
— А
вот это самое… Думаешь, мы
и не знаем?
Все знаем, не беспокойся. Кляузы-то свои пора тебе оставить.
Кишкин смотрел на Илью Федотыча
и только ухмылялся:
вот этот вперед
всех догадался… Его не проведешь.
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец,
вот из последних
и канпанятся по кабакам.
Все одно за конпанией-то пропадом пропадать…
И наше дело взять: какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься… В другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
Кишкин остолбенел: конечно, Ястребов перехитрил
и заслал Ермошку вперед, чтобы записать свою заявку раньше
всех.
Вот так дали маху, нечего сказать…
— Ах
и нехорошо, Андрон Евстратыч!
Все вместе были, а как дошло дело до богачества — один ты
и остался. Ухватил бы свинью, только тебя
и видели.
Вот какая твоя деликатность, братец ты мой…
— Ай да Матюшка! Уважил барышню… То-то она
все шары пялит на него.
Вот и вышло, что поглянулась собаке палка.
— А ты видел, как я его скупаю?
Вот то-то
и есть…
Все кричат про меня, что скупаю чужое золото, а никто не видал. Значит, кто поумнее, так тот
и промолчал бы.
— Испужался, Андрон Евстратыч…
И сюда-то бегу, а самому
все кажется, что ровно кто за мной гонится.
Вот те Христос…
— Ты бы хоть избу себе новую поставил, — советовал Фролка, — а то
все пропьешь,
и ничего самому на похмелье не останется. Тоже
вот насчет одежи…
— Ваше высокоблагородие, ничего я в этих делах не знаю… — заговорил Родион Потапыч
и даже ударил себя в грудь. — По злобе обнесен
вот этим самым Кишкиным… Мое дело маленькое, ваше высокоблагородие.
Всю жисть в лесу прожил на промыслах, а что они там в конторе делали — я не известен. Да
и давно это было… Ежели бы
и знал, так запамятовал.
— Да говори ты толком… — приставал к нему Мыльников. — Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна. Ну, так
и говори…
И с собой ничего не взяла,
все бросила.
Вот какое вышло дело!
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу… День
и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить —
вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было —
и не помню, а
вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
— Ну, пошли!.. — удивлялся Мыльников. — Да я сам пойду к Карачунскому
и два раза его выворочу наоборот… Приведу сюда Феню,
вот вам
и весь сказ!.. Перестань, Акинфий Назарыч… От живой жены о чужих бабах не горюют…
— Кожин меня за воротами ждет, Степан Романыч… Очертел он окончательно
и дурак дураком. Я с ним теперь отваживаюсь вторые сутки… А Фене я сродственник: моя-то жена родная — ейная сестра, значит, Татьяна. Ну, значит, я
и пришел объявиться, потому как дело это особенное. Дома ревут у Фени, Кожин грозится зарезать тебя, а я с емя со
всеми отваживаюсь…
Вот какое дельце, Степан Романыч. Силушки моей не стало…
— Воду на твоей Оксе возить —
вот это в самый раз, — ворчала старуха. — В два-то дня она у меня
всю посуду перебила… Да ты, Тарас, никак с ночевкой приехал? Ну нет, брат, ты эту моду оставь… Вон Петр Васильич поедом съел меня за твою-то Оксю. «Ее, — говорит, — корми, да еще родня-шаромыжники навяжутся…» Так напрямки
и отрезал.
— Ну-ну, без тебя знаю, — успокоил его Кишкин. — Только
вот тебе мой сказ, Петр Васильич… Видал, как рыбу бреднем ловят: большая щука уйдет, а маленькая рыбешка
вся тут
и осталась. Так
и твое дело… Ястребов-то выкрутится: у него семьдесят семь ходов с ходом, а ты влопаешься со своими весами как кур во щи.
—
Вот что я тебе скажу, Родион Потапыч:
и чего нам ссориться? Слава богу,
всем матушки-земли хватит, а я из своих двадцати пяти сажен не выйду
и вглубь дальше десятой сажени не пойду. Одним словом, по положению, как
все другие прочие народы… Спроси, говорю, Степан-то Романыча!.. Благодетель он…
Вот когда оно случилось, то, на что он меньше
всего рассчитывал в течение
всей своей жизни
и что подкралось совершенно неожиданно.
— Ну, это
все пустяки! — успокаивал Карачунский. — Другой делянки никому не дадим… Пусть Мыльников, по условию, до десятой сажени дойдет,
и конец делу. Свои работы поставим… Да
и убытка компании от этой жилки нет никакого: он обязан сдавать по полтора рубля золотник… Даже расчет нам иметь даровую разведку.
Вот мы сами ничего не можем найти, а Мыльников нашел.
— Нет,
все от тебя, Степан Романыч: ты потачку дал этому змею Мыльникову.
Вот оно
и пошло… Привезут ведро водки прямо к жилке
и пьют. Тьфу… На гармонии играют, песни орут — разве это порядок?..
Баушку Лукерью взяло такое раздумье, что хоть в петлю лезть:
и дать денег жаль,
и не хочется, чтобы Ермошке достались дикие денежки.
Вот бес-сомуститель навязался… А упустить такой случай — другого, пожалуй,
и не дождешься. Старушечья жадность разгорелась с небывалой еще силой,
и баушка Лукерья
вся тряслась, как в лихорадке. После долгого колебания она заявила...
— Ах, старый пес… Ловкую штуку уколол. А летом-то, помнишь, как тростил
все время: «Братцы, только бы натакаться на настоящее золото — никого не забуду».
Вот и вспомнил… А знаки, говоришь, хорошие были?
— А такая!..
Вот погляди ты на меня сейчас
и скажи: «Дурак ты, Петр Васильич, да еще какой дурак-то… ах какой дурак!.. Недаром кривой ерахтой
все зовут… Дурак, дурак!..» Так ведь?.. а?.. Ведь мне одно словечко было молвить Ястребову-то, так болото-то
и мое… а?.. Ну не дурак ли я после того? Убить меня мало, кривого подлеца…
— Первое дело, Степан Романыч, ты нас не тронь… — грубо заявил Матюшка. — Мы не дадим отвал…
Вот тебе
и весь сказ. А твоих штейгеров мы в колья…
— Ну
вот,
все и кончилось, — проговорил он, обнимая ее. — Оников напрасно только беспокоился устроить мне пакость. Я уверен, что
все это его штуки.
— Разве так работают… — говорил Карачунский, сидя с Родионом Потапычем на одном обрубке дерева. — Нужно было заложить пять таких шахт
и всю гору изрыть —
вот это разведка. Тогда уж золото не ушло бы у нас…
— А
вот это самое… Я, брат, дубленый:
все ваши ходы
и выходы знаю. Меня, брат, не проведешь…
— Ох, помирать скоро, Андрошка… О душе надо подумать. Прежние-то люди больше нас о душе думали:
и греха было больше,
и спасения было больше, а мы ни богу свеча ни черту кочерга.
Вот хоть тебя взять: напал на деньги
и съежился
весь. Из пушки тебя не прошибешь, а ведь подохнешь — с собой ничего не возьмешь.
И все мы такие, Андрошка… Хороши, пока голодны, а как насосались —
и конец.
— Обыкновенно…
И Тарас не видал, потому несуразный он человек. Каждое дело мастера боится…
Вот твое бабье дело, Марья, а ты
все можешь понимать.
—
Вот, Оксинька, какие дела на белом свете делаются, — заключил свои рассказы Петр Васильич, хлопая молодайку по плечу. — А ежели разобрать, так ты поумнее других протчих народов себя оказала…
И ловкую штуку уколола!.. Ха-ха!.. У дедушки, у Родиона Потапыча, жилку прятала?.. У родителя стянешь да к дедушке?.. Никто
и не подумает… Верно!.. Уж так-то ловко… Родитель-то
и сейчас волосы на себе рвет. Ну, да ему
все равно не пошла бы впрок
и твоя жилка.
Все по кабакам бы растащил…