Неточные совпадения
— Известно, золота
в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А
дело такое, что
в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь у нас весь народ как
в чашке каша, а тогда и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
— Я-то и хотел поговорить с тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. —
Дело, видишь,
в чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках был, так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались… Вот бы заявку там хлопотнуть!
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю
в этом
деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут
в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое
дело!
— И
в самом-то
деле, чего привязался! — пристали бабы. — Ступай к своим балчуговским девкам: они у вас просты… Строгаль!..
— А
в Фотьянку, домой… Поясницу разломило, да и
дело по домашности тоже есть, а здесь и без меня управятся.
Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился дома. Это был испитой мужик, кривой на один глаз. На сходках он был первый крикун. На Фотьянке у него был лучший дом, единственный новый дом и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью и все поглядывал на него своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул,
в чем
дело.
Они расстались большими друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя на улицу и долго стоял за воротами, — стоял и крестился, охваченный радостным чувством. Что же,
в самом-то
деле, достаточно всякого горя та же Фотьянка напринималась: пора и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
В последнюю неделю
в зыковской семье случилось такое событие, которое сделало субботу роковым
днем.
Дело в том, что любимая дочь Федосья бежала из дому, как это сделала
в свое время Татьяна, — с той разницей, что Татьяна венчалась, а Федосья ушла
в раскольничью семью сводом.
Да и все остальные растерялись.
Дело выходило самое скверное, главное, потому, что вовремя не оповестили старика. А суббота быстро близилась…
В пятницу был собран экстренный семейный совет. Зять Прокопий даже не вышел на работу по этому случаю.
Прокопий, по обыкновению, больше отмалчивался. У него всегда выходило как-то так, что и да и нет. Это поведение взорвало Яшу. Что,
в самом-то
деле, за все про все отдувайся он один, а сами, чуть что, — и
в кусты. Он напал на зятя с особенной энергией.
— Я, что же я?.. — удивлялся Прокопий. — Мое
дело самое маленькое
в дому: пока держит Родион Потапыч, и спасибо. Ты — сын, Яков Родионыч: тебе много поближее… Конечно, не всякий подступится к Родиону Потапычу, ежели он
в сердцах…
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь и все приму на себя. И Федосьино
дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя
в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил
в кабак, потолкался на народе и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что и ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась
в доме раньше всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой
день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
— Да так…
в город по
делу надо съездить, — соврал Яша, и так неловко, что сам смутился.
— Ну, Яшенька, и зададим мы кержакам горячего до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая по лошадиной спине. — Всю ихнюю стариковскую веру вверх
дном поставим… Уважим
в лучшем виде! Хорошо, что ты на меня натакался, Яша, а то одному-то тебе где бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой
в город копотит! Он…
— Вот что, господа, — заговорил он, прикрывая жену собой, — не женское
дело разговоры разговаривать… У Федосьи Родионовны есть муж, он и
в ответе. Так скажите и батюшке Родиону Потапычу… Мы от ответа не прячемся… Наш грех…
Вот уже стало и темнеться, значит близко шести часов, а
в семь свисток на фабрике, а к восьми выворотится Родион Потапыч и первым
делом хватится своей Фени.
«Банный
день» справлялся у Зыковых по старине: прежде, когда не было зятя, первыми шли
в баню старики, чтобы воспользоваться самым дорогим первым паром, за стариками шел Яша с женой, а после всех остальная чадь, то есть девки, которые вообще за людей не считались.
Время летело быстро, и Устинья Марковна совсем упала духом: спасенья не было.
В другой бы
день, может, кто-нибудь вечером завернул, а на людях Родион Потапыч и укротился бы, но теперь об этом нечего было и думать: кто же пойдет
в банный
день по чужим дворам. На всякий случай затеплила она лампадку пред Скорбящей и положила перед образом три земных поклона.
— Уж и что мы наделали!.. Феня-то сбежала
в Тайболу… за кержака, за Акиньку Кожина… Третий
день пошел…
— Наташка, перестань… Брось… — уговаривал ее Мыльников. — Не смущай свово родителя… Вишь, как он сразу укротился. Яша, что же это ты
в самом-то
деле?.. По первому разу и испугался родителей…
— А
дело есть, Родивон Потапыч… Ты вот Тараса Мыльникова
в шею, а Тарас Мыльников к тебе же с добром, с хорошим словом.
Родион Потапыч вышел на улицу и повернул вправо, к церкви. Яша покорно следовал за ним на приличном расстоянии. От церкви старик спустился под горку на плотину, под которой горбился деревянный корпус толчеи и промывальни. Сейчас за плотиной направо стоял ярко освещенный господский дом, к которому Родион Потапыч и повернул. Было уже поздно, часов девять вечера, но
дело было неотложное, и старик смело вошел
в настежь открытые ворота на широкий господский двор.
— Пустой человек, — коротко решил Зыков. — Ничего из того не будет, да и
дело прошлое… Тоже и
в живых немного уж осталось, кто после воли на казну робил. На Фотьянке найдутся двое-трое, да
в Балчуговском десяток.
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское
дело опричь меня делается. Работы были такие же и раньше, как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами
в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут
в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
Карачунский слушал и весело смеялся: его всегда забавлял этот фанатик казенного приискового
дела. Старик весь был
в прошлом,
в том жестоком прошлом, когда казенное золото добывалось шпицрутенами. Оников молчал. Немец Штамм нарушил наступившую паузу хладнокровным замечанием...
— Гм… да… Что же,
в самом
деле, делать? — соображал Карачунский, быстро вскидывая глаза: эта романическая история его заинтриговала. — Собственно говоря, теперь уж ничего нельзя поделать… Когда Феня ушла?
— Парня я выдеру сам
в волости, а вот девку-то выворотить… Главная причина — вера у Кожиных другая. Грех великий я на душу приму, ежели оставлю это
дело так…
Кто такой этот генерал Мансветов, откуда он взялся, какими путями он вложился
в такое громадное
дело — едва ли знал и сам главный управляющий Карачунский.
Ограничивающим условием при передаче громадных промыслов
в частные руки было только одно, именно: чтобы компания главным образом вела разработку жильного золота, покрывая неизбежные убытки
в таком рискованном
деле доходами с россыпного золота.
Полное безземелье отдавало рабочих
в бесконтрольное распоряжение компании — она могла делать с ними, что хотела, тем более что все население рядом поколений выросло специально на золотом
деле, а это клало на всех неизгладимую печать.
Карачунский
в принципе был враг всевозможных репрессий и предпочитал всему те полумеры, уступки и сделки, которыми только и поддерживалось такое сложное
дело.
По наружному виду, приемам и привычкам это был самый заурядный бонвиван и даже немножко мышиный жеребчик, и никто на промыслах не поверил бы, что Карачунский что-нибудь смыслит
в промысловом
деле и что он когда-нибудь работал.
Старик не понял и того, как неприятно было Карачунскому узнать о затеях и кознях какого-то Кишкина, —
в глазах Карачунского это
дело было гораздо серьезнее, чем полагал тот же Родион Потапыч.
Утром на другой
день Карачунский послал
в Тайболу за Кожиным и запиской просил его приехать по важному
делу вместе с женой. Кожин поставлял одно время на золотопромывальную фабрику ремни, и Карачунский хорошо его знал. Посланный вернулся, пока Карачунский совершал свой утренний туалет, отнимавший у него по меньшей мере час. Он каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти и внимательно изучал свое розовое лицо
в зеркале.
— Вчера у меня был Родион Потапыч, — заговорил Карачунский без предисловий. — Он ужасно огорчен и просил меня… Одним словом, вам нужно помириться со стариком. Я не впутался бы
в это
дело, если бы не уважал Родиона Потапыча… Это такой почтенный старик, единственный
в своем роде.
Всех рабочих «обращалось» на заводе едва пятьдесят человек
в две смены: одна выходила
в ночь, другая
днем.
Это открытие обрадовало Карачунского. Можно будет заложить на Ульяновом кряже новую шахту, — это будет очень эффектно и
в заводских отчетах, и для парадных прогулок приезжающих на промыслы любопытных путешественников. Значит, жильное
дело подвигается вперед и прочее.
Но
дело в том, что этот штат все увеличивался, потому что каждый год приезжали из Петербурга новые служащие, которым нужно было создавать место и изобретать занятия.
Батюшка согласился и на это, назначив по десяти земных поклонов
в течение сорока
дней.
Отец Акакий уже знал,
в чем
дело, и опять не знал, что посоветовать. Конечно, воротить Феню можно, но к чему это поведет: сегодня воротили, а завтра она убежит. Не лучше ли пока ее оставить и подействовать на мужа: может, он перейдет из-за жены
в православие.
— Понапрасну погинул, это уж что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам
в казарму и нам же плачется: «Вот, — говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается. Как раз через три
дня его и порешили, сердешного.
К суровому старику относились с глубоким уважением именно потому, что он видел каждое
дело насквозь, и не было никакой возможности обмануть его
в ничтожных пустяках.
Несколько
дней после такой оказии Лучок высиживал
в кабаке Ермошки, а потом шел к Родиону Потапычу с повинной.
Знал он
дело на редкость, и
в трудных случаях Родион Потапыч советовался только с ним, потому что горных инженеров и самого Карачунского
в приисковом
деле в грош не ставил.
Он присел к столу, облокотился и, положив голову на руку, крепко задумался. Семейные передряги и встреча с баушкой Лукерьей подняли со
дна души весь накопившийся
в ней тяжелый житейский осадок.
Кроме своего каторжного начальства и солдатского для рекрутов,
в распоряжении горных офицеров находилось еще два казачьих батальона со специальной обязанностью производить наказания на самом месте работ; это было домашнее
дело, а «крестный» Никитушка и «зеленая улица» — парадным наказанием, главным образом на страх другим.
Первые два года Родион Потапыч работал на винокуренном заводе, где все
дело вершилось исключительно одним каторжным трудом, а затем попал
в разряд исправляющихся и был отправлен на промыслы.
С
делом он освоился, и начальство ценило
в нем его фанатическое трудолюбие.