Неточные совпадения
Кишкин все-таки посторонился от начиненного динамитом старика. «Этакой безголовый черт», — подумал он,
глядя на отдувавшуюся пазуху.
Кишкин смотрел
на оборванную кучку старателей с невольным сожалением: совсем заморился народ. Рвань какая-то, особенно бабы, которые точно сделаны были из тряпиц. У мужиков лица испитые, озлобленные. Непокрытая приисковая голь
глядела из каждой прорехи. Пока Зыков был занят доводкой, Кишкин подошел к рябому старику с большим горбатым носом.
— Шишка и есть: ни конца ни краю не найдешь. Одним словом, двухорловый!.. Туда же, золота захотел!.. Ха-ха!.. Так я ему и сказал, где оно спрятано. А у меня есть местечко… Ох какое местечко, Яша!.. Гляди-ка, ведь это кабатчик Ермошка
на своем виноходце закопачивает? Он… Ловко. В город погнал с краденым золотом…
Ночь была темная, и только освещали улицу огоньки, светившиеся кое-где в окнах. Фабрика темнела черным остовом, а высокая железная труба походила
на корабельную мачту. Издали еще волчьим глазом
глянул Ермошкин кабак: у его двери горела лампа с зеркальным рефлектором. Темные фигуры входили и выходили, а в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
— Тьфу!.. — отплюнулся Родион Потапыч, стараясь не
глядеть на проклятое место. — Вот, баушка, до чего мы с тобой дожили: не выходит народ из кабака… Днюют и ночуют у Ермошки.
— Глаза бы не
глядели, — с грустью отвечал Родион Потапыч, шагая по середине улицы рядом с лошадью. — Охальники… И нет хуже, как эти понедельники. Глаза бы не
глядели, как работнички-то наши выйдут завтра
на работу… Как мухи травленые ползают. Рыло опухнет, глаза затекут… тьфу!..
— Неможется, Антон Лазарич, — сурово отвечал Зыков, стараясь не
глядеть на каторжного насильника.
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке еще, того
гляди, подслушают да вызнают… Тоже народ ноне пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки… Да у меня смотри: одна нога здесь, а другая там. Господа, вы
на нее не смотрите: дура набитая. При ней все можно говорить, потому, как стена, ничего не поймет.
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь у него с Ермошкой-кабатчиком такая дружба завелась — водой не разольешь. Рука руку моет… А что
на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского все
на Фотьянку кинулись… Смута такая пошла, что не слушай, теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал раза три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу.
Гляжу я
на них и дивлюсь про себя: вот до чего привел Господь дожить. Не
глядели бы глаза.
—
Гляжу я
на тебя, Никита Яковлич, и дивуюсь… Только дать тебе нож в руки и сейчас
на большую дорогу: как есть разбойник.
—
Гляди, потужит, потоскует да и женится
на своей тайболовской кержанке, — говорила она сквозь слезы. — Молодой он, горе-то скоро износит… Такая
на меня тоска нападает под вечер, что и жизни своей не рада.
— Пали и до нас слухи, как она огребает деньги-то, — завистливо говорила Марья, испытующе
глядя на сестру. — Тоже, подумаешь, счастье людям… Мы вон за богатых слывем, а в другой раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то не расщедрится… В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так бьемся, так бьемся… Иголки не
на что купить.
— Много денег
на Фотьянке было раньше-то… — смеялась Марья. — Богачи все жили, у всех-то вместе одна дыра в горсти… Бабы фотьянские теперь в кумачи разрядились, да в ботинки, да в полушалки, а сами ступить не умеют по-настоящему. Смешно
на них и глядеть-то: кувалды кувалдами супротив наших балчуговских.
— Сапоги со скрипом завел, пуховую шляпу — так петухом и расхаживает. Я как-то была, так он
на меня, мамынька, и
глядеть не хочет. А с баушкой Лукерьей у них из-за денег дело до драки доходит: та себе тянет, а Петр Васильич себе. Фенька, конечно, круглая дура, потому что все им отдает…
— Погоди, зять, устроимся, — утешал Яша покровительственным тоном. — Дай срок, утвердимся… Только бы одинова дыхнуть. А
на баб ты не
гляди: известно, бабы. Они, брат, нашему брату в том роде, как лошади железные путы… Знаю по себе, Проня… А в лесу-то мы с тобой зажили бы припеваючи… Надоела, поди, фабрика-то?
— Да ты бы днем, Тарас, а то
на ночь
глядя лезешь.
— Не полезу… — решительно заявила Окся, угрюмо
глядя на запачканный свежей глиной родительский азям.
— Да так… Вчуже
на дураков-то
глядеть тошно.
Эта старушечья злость забавляла Кишкина: очень уж смешно баушка Лукерья сердилась. Но,
глядя на старуху, Кишкину пришла неожиданно мысль, что он ищет денег, а деньги перед ним сидят… Да лучше и не надо. Не теряя времени, он приступил к делу сейчас же. Дверь была заперта, и Кишкин рассказал во всех подробностях историю своего богатства. Старушка выслушала его с жадным вниманием, а когда он кончил, широко перекрестилась.
Этого никто не ожидал, а всех меньше сам Матюшка. Карачунский с деловым видом осмотрел старый отвал, сказал несколько слов кому-то из стариков, раскурил папиросу и укатил
на свою Рублиху. Рабочие несколько времени хранили молчание, почесывались и старались не
глядеть друг
на друга.
— Твоя работа:
гляди и казнись! — кричал Кожин, накидываясь
на жену с новой яростью. — Убью подлюгу… Видеть ее не могу.
— Ну что, как дела? — спросил он, не
глядя на старика.
— Дело тебе говорят. Кабы мне такую уйму деньжищ, да я бы… Первое дело, сгреб бы их, как ястреб, и убежал куда глаза
глядят. С деньгами, брат,
на все стороны скатертью дорога…
— Чего ощерился, как свинья
на мерзлую кочку? — предупредил его Петр Васильич с глухой злобой. — Я самый и есть… Ты ведь за тридцать верст прибежал, чтобы рассказать, как меня в волости драли. Ну драли! Вот и
гляди: я самый… Ты ведь за этим пришел?
Дух захватывает,
глядя на такую работу, не то что
на Сиротке, где копнуто там, копнуто в другом месте, копнуто в третьем, а настоящего ничего.
— Ты бы переночевал? — предлагала баушка Лукерья. — Куда
на ночь
глядя поедешь-то?
— Что мужики, что бабы — все точно очумелые ходят. Недалеко ходить, хоть тебя взять, баушка. Обжаднела и ты
на старости лет… От жадности и с сыном вздорила, а теперь оба плакать будете. И все так-то… Раздумаешься этак-то, и сделается тошно… Ушел бы куда глаза
глядят, только бы не видать и не слыхать про ваши-то художества.
— А так навернулся… До сумерек сидел и все с баушкой разговаривал. Я с Петрунькой
на завалинке все сидела: боялась ему
на глаза попасть. А тут Петрунька спать захотел… Я его в сенки потихоньку и свела. Укладываю, а в оконце — отдушника у нас махонькая в стене проделана, — в оконце-то и вижу, как через огород человек крадется. И вижу, несет он в руках бурак берестяной и прямо к задней избе, да из бурака
на стенку и плещет. Испугалась я, хотела крикнуть, а
гляжу: это дядя Петр Васильич… ей-богу, тетя, он!..
— Что же это такое? — изумлялся старик,
глядя на Матюшку. — Сколь бились мы над ней, над жилой, а она вон когда обозначилась…
На твои счастки, Матюшка, выпала она!..
Вижу, Петр Васильич омманывает меня, а потом, думаю, уйдет он с деньгами-то куды глаза
глядят, а
на меня все свалят…
— Повремени малость… — сказал старик, не
глядя на Матюшку. — Я тебя представлю куды следует.