Неточные совпадения
Кишкин достал берестяную тавлинку, сделал жестокую понюшку
и еще раз оглядел шахты. Ах, много тут денежек компания закопала — тысяч триста, а
то и побольше. Тепленькое местечко досталось: за триста-то тысяч
и десяти фунтов золота со всех шахт не взяли.
Да, веселенькая игрушка, нечего сказать… Впрочем, у денег глаз нет: закапывай, если лишних много.
— Неужто правда, андел мой? А? Ах, божже мой…
да, кажется, только бы вот дыхануть одинова дали, а
то ведь эта наша конпания — могила. Заживо все помираем… Ах, друг ты мой, какое ты словечко выговорил! Сам, говоришь,
и бумагу читал? Правильная совсем бумага? С орлом?..
Да и всего-то их оставалось в Балчуговском заводе человек двадцать,
да на Фотьянке около
того же.
— Пустой человек, — коротко решил Зыков. — Ничего из
того не будет,
да и дело прошлое… Тоже
и в живых немного уж осталось, кто после воли на казну робил. На Фотьянке найдутся двое-трое,
да в Балчуговском десяток.
—
Да уж четвертые сутки… Вот я
и хотел попросить тебя, Степан Романыч, яви ты божецкую милость, вороти девку… Парня ежели не хотел отодрать, ну, бог с тобой, а девку вороти. Служил я на промыслах верой
и правдой шестьдесят лет, заслужил же хоть что-нибудь? Цепному псу
и то косточку бросают…
—
И тоже тебе нечем похвалиться-то: взял бы
и помог
той же Татьяне. Баба из последних сил выбилась, а ты свою гордость тешишь.
Да что тут толковать с тобой!.. Эй, Прокопий, ступай к отцу Акакию
и веди его сюда,
да чтобы крест с собой захватил: разрешительную молитву надо сказать
и отчитать проклятие-то. Будет Господа гневить… Со своими грехами замаялись, не
то что других проклинать.
Надо, — говорит, — чтобы невинная девица обошла сперва место
то по три зари,
да ширп бы она же указала…» Ну, какая у нас в
те поры невинная девица, когда в партии все каторжане
да казаки; так золото
и не далось.
— Запре-от? — удивилась баушка Лукерья. —
Да ему-то какая теперь в ней корысть? Была девка, не умели беречь, так теперь ветра в поле искать…
Да еще
и то сказать, в Балчугах народ балованный, как раз еще
и ворота дегтем вымажут… Парни-то нынче ножовые. Скажут: нами брезговала, а за кержака убежала. У них свое на уме…
— А ты
того не подумала, Феня, что родился бы у тебя младенец
и потащила бы Маремьяна к старикам
да к своим старухам крестить?
Сначала Петр Васильич пошел
и предупредил мать. Баушка Лукерья встрепенулась вся, но раскинула умом
и велела позвать Кожина в избу.
Тот вошел такой убитый
да смиренный, что ей вчуже сделалось его жаль. Он поздоровался, присел на лавку
и заговорил, будто приехал в Фотьянку нанимать рабочих для заявки.
— Все я знаю, други мои милые, — заговорил Ястребов, хлопая Петра Васильича по плечу. — Бабьи бредни
и запуки, а вы
и верите… Я еще пораньше про свинью-то слышал, посмеялся — только
и всего. Не положил — не ищи… А у тебя, Петр Васильич, свинья-то золотая дома будет, ежели с умом… Напрасно ты ввязался в эту свою конпанию: ничего не выйдет, окромя
того, что время убьете
да прохарчитесь…
— Он, значит, Кишкин, на веревку привязал ее, Оксюху-то,
да и волокет, как овцу… А Мина Клейменый идет за ней
да сзади ее подталкивает: «Ищи, слышь, Оксюха…» То-то идолы!.. Ну, подвели ее к болотине, а Шишка
и скомандовал: «Ползи, Оксюха!» То-то колдуны проклятые! Оксюха, известно, дура: поползла, Шишка веревку держит, а Мина заговор наговаривает…
И нашла бы ведь Оксюха-то, кабы он не захохотал. Учуяла Оксюха золотую свинью было совсем, а он как грянет, как захохочет…
— Ай
да Матюшка! Уважил барышню… То-то она все шары пялит на него. Вот
и вышло, что поглянулась собаке палка.
Место слияния Меледы
и Балчуговки было низкое
и болотистое, едва тронутое чахлым болотным леском. Родион Потапыч с презрением смотрел на эту «чертову яму», сравнивая про себя красивый Ульянов кряж.
Да и россыпное золото совсем не
то что жильное. Первое он не считал почему-то
и за золото, потому что добыча его не представляла собой ничего грандиозного
и рискованного, а жильное золото надо умеючи взять,
да не всякому оно дается в руки.
Да и поставил себя Оников с первого раза крайне неудобно: приедет в белых перчатках
и давай распоряжаться — это не так,
то не так.
—
Да, тебе-то хорошо, — корила Наташка, надувая губы. — А здесь-то каково: баушка Устинья ворчит, тетка Марья ворчит… Все меня чужим хлебом попрекают. Я
и то уж бежать думала… Уйду в город
да в горничные наймусь. Мне пятнадцатый год в спажинки пойдет.
— Мне, главная причина, выманить Феню-то надо было… Ну, выпил стакашик господского чаю, потому как зачем же я буду обижать барина напрасно? А теперь приедем на Фотьянку: первым делом самовар… Я как домой к баушке Лукерье, потому моя Окся утвердилась там заместо Фени. Ведь поглядеть, так дура набитая, а тут ловко подвернулась… Она уж во второй раз с нашего прииску убежала
да прямо к баушке, а
та без Фени как без рук. Ну, Окся
и соответствует по всем частям…
Сначала Петр Васильич был чрезвычайно доволен, потому что в счастливый день зашибал рублей до трех,
да, кроме
того, наживал еще на своих провесах
и обсчетах рабочих.
—
Да,
да… Опять не
то. Это ведь я скверный весь,
и на душе у меня ночь темная… А Феня, она хорошая… Голубка, Феня… родная!..
— Только товар портишь, шваль! — ругался Петр Васильич. — Что добыл,
то и стравил конпании ни за грош… По полтора рубля за золотник получаешь. Ах, дурак Мыльников… Руки бы тебе по локоть отрубить… утопить… дурак, дурак! Нашел жилку
и молчал бы, а
то растворил хайло: «Жилку обыскал!»
Да не дурак ли?.. Язык тебе, подлому, отрезать…
—
Да я вас, проклятущих,
и видеть-то не хочу, не
то что пить с вами! — ругалась любезная сестрица
и даже плюнула на Мыльникова.
— Я тебе покажу баушку! Фенька сбежала,
да и ты сбежишь, а я с кем тут останусь? Ну диви бы молоденькая девчонка была, у которой ветер на уме, а
то… тьфу!.. Срам
и говорить-то… По сеням женихов ловишь, срамница!
С Петром Васильичем вообще что-то сделалось,
и он просто бросался на людей, как чумной бык. С баушкой у них шли постоянные ссоры,
и они старались не встречаться.
И с Марьей у баушки все шло «на перекосых», — зубастая
да хитрая оказалась Марья, не
то что Феня,
и даже помаленьку стала забирать верх в доме. Делалось это само собой, незаметно, так что баушка Лукерья только дивилась, что ей самой приходится слушаться Марьи.
— А такая!.. Вот погляди ты на меня сейчас
и скажи: «Дурак ты, Петр Васильич,
да еще какой дурак-то… ах какой дурак!.. Недаром кривой ерахтой все зовут… Дурак, дурак!..» Так ведь?.. а?.. Ведь мне одно словечко было молвить Ястребову-то, так болото-то
и мое… а?.. Ну не дурак ли я после
того? Убить меня мало, кривого подлеца…
— Рассуди нас, Степан Романыч, — спокойно заявил старик. — Уж на что лют был покойничек Иван Герасимыч Оников, живых людей в гроб вгонял, а
и тот не смел такие слова выражать… Неужто теперь хуже каторжного положенья?
Да и дело мое правое, Степан Романыч… Уж я поблажки, кажется, не даю рабочим, а только зачем дразнить их напрасно.
Выгнав зазнавшегося мальчишку, Карачунский долго не мог успокоиться.
Да, он вышел из себя, чего никогда не случалось,
и это его злило больше всего.
И с кем не выдержал характера — с мальчишкой, молокососом. Положим, что
тот сам вызвал его на это, но чужие глупости еще не делают нас умнее. Глупо
и еще раз глупо.
Семеныч вообще держал себя на особицу
и мало «якшил» [Якшить (от татарского слова «якши» — «
да») — поддакивать, дружить. (Примеч. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] с остальными родственниками. Впрочем, это продолжалось только до
тех пор, пока Мыльников не сообразил о тайных делах Семеныча с сестрицей Марьей
и, немедленно приобщив к лику своих родственников, перестал платить исправно.
Вероятно, оно дано было сначала кем-нибудь из горных инженеров
и было подхвачено рабочими,
да так
и пошло гулять по всем промыслам как забористое
и зубастое словечко,
тем более что такой белой глины рабочие очень не любили — лопата ее не брала, а кайло вязло, как в воске.
На Фоминой вековушка Марья сыграла свадьбу-самокрутку
и на свое место привела Наташку, которая уже могла «отвечать за настоящую девку», хотя
и выглядела тоненьким подростком. Баушку Лукерью много утешало
то, что Наташка лицом напоминала Феню,
да и характером тоже.
И тот же кучер Агафон, а
то,
да не
то…
— Было
и это… — сумрачно ответил Матюшка, а потом рассмеялся. — Моя-то Оксюха ведь учуяла, что я около Марьи обихаживаю,
и тоже на дыбы.
Да ведь какую прыть оказала: чуть-чуть не зашибла меня. Вот как расстервенилась, окаянная!.. Ну, я ее поучил малым делом, а она ночью-то на Богоданку как стрелит,
да прямо к Семенычу…
Тот на дыбы, Марью сейчас избил, а меня пообещал застрелить, как только я нос покажу на Богоданку.
— Окся ужо до тебя доберется, Петр Васильич… Она
и то обещает рассчитаться с тобой мелкими. «Это, — грит, — он, кривой черт, настроил тебя». То-то дура… Я
и боялся к тебе подойти все время: пожалуй, как раз вцепится… Ей бы только в башку попало. Тебя
да Марью хочет руками задавить.
—
Да все
то же, Матюшка… Давно не видались, а пришел —
и сказать нечего. Я уж за упокой собиралась тебя поминать… Жена у тебя, сказывают, на
тех порах, так об ней заботишься?..
До самого вечера Марья проходила в каком-то тумане,
и все ее злость разбирала сильнее. То-то охальник:
и место назначил — на росстани, где от дороги в Фотьянку отделяется тропа на Сиротку. Семеныч улегся спать рано, потому что за день у машины намаялся,
да и встать утром на брезгу. Лежит Марья рядом с мужем, а мысли бегут по дороге в Фотьянку, к росстани.
—
Да она, надо полагать,
того… — объяснил неизвестный мужик. — В самое пальмо попала. Бросилась, слышь, за деньгами
да и задохлась.
На Рублихе пока сделана была передышка. Работала одна паровая машина,
да неотступно оставался на своем месте Родион Потапыч. Он, добившись цели, вдруг сделался грустным
и задумчивым, точно что потерял. С ним теперь часто дежурил Матюшка, повадившийся на шахту неизвестно зачем. Раз они сидели вдвоем в конторке
и молчали. Матюшка совершенно неожиданно рухнул своим громадным телом в ноги старику, так что
тот даже отскочил.