Неточные совпадения
Вторая жена была взята в своей же Нагорной стороне; она была уже дочерью каторжанки. Зыков лет на двадцать был старше ее, но она сейчас уже выглядела развалиной, а он все
еще был молодцом. Старик почему-то недолюбливал этой второй жены и при каждом удобном случае вспоминал про первую: «Это
еще при Марфе Тимофеевне было», или «Покойница Марфа Тимофеевна была большая охотница до заказных блинов». В первое время вторая жена, Устинья Марковна, очень обижалась этими воспоминаниями и
раз отрезала мужу...
Вот уже прошло целых двадцать лет, а Родион Потапыч
еще ни
разу не вспомнил про нее, да и никто в доме не смел при нем слова пикнуть про Татьяну.
Старик редко даже улыбался, а как он хохочет — Яша слышал в первый
раз. Ему вдруг сделалось так страшно, так страшно, как
еще никогда не было, а ноги сами подкашивались. Родион Потапыч смотрел на него и продолжал хохотать. Спрятавшаяся за печь Устинья Марковна торопливо крестилась: трехнулся старик…
Как-то
раз один служащий — повытчики
еще тогда были, — повытчик Мокрушин, седой уж старик, до пенсии ему оставалось две недели, выпил грешным делом на именинах да пьяненький и попадись Телятникову на глаза.
По этапам-то вели нас близко полугода, так всего натерпелись и думаем, что в каторге
еще того похуже
раз на десять.
— Не перешибай ты его! — останавливал Тарас. — Старичок древний, как
раз запутается… Ну-ка, дедушка,
еще стаканчик кувырни!
— Запре-от? — удивилась баушка Лукерья. — Да ему-то какая теперь в ней корысть? Была девка, не умели беречь, так теперь ветра в поле искать… Да
еще и то сказать, в Балчугах народ балованный, как
раз еще и ворота дегтем вымажут… Парни-то нынче ножовые. Скажут: нами брезговала, а за кержака убежала. У них свое на уме…
— Не ври уж в глаза-то, а то
еще как
раз подавишься…
— Ну, Ермошкины-то слова как худой забор: всякая собака пролезет… С пьяных глаз через чего-нибудь городил. Да и Дарья-то
еще переживет его десять
раз… Такие ледащие бабенки живучи.
Карачунский
еще лишний
раз убедился в этом и почувствовал вперед, что ему придется изменить своему слову для нового «родственника».
— Воду на твоей Оксе возить — вот это в самый
раз, — ворчала старуха. — В два-то дня она у меня всю посуду перебила… Да ты, Тарас, никак с ночевкой приехал? Ну нет, брат, ты эту моду оставь… Вон Петр Васильич поедом съел меня за твою-то Оксю. «Ее, — говорит, — корми, да
еще родня-шаромыжники навяжутся…» Так напрямки и отрезал.
Втроем работа подвигалась очень медленно, и чем глубже, тем медленнее. Мыльников в сердцах уже несколько
раз побил Оксю, но это мало помогало делу. Наступившие заморозки увеличивали неудобства: нужно было и теплую одежду, и обувь, а осенний день невелик. Даже Мыльников задумался над своим диким предприятием. Дудка шла все
еще на пятой сажени, потому что попадался все чаще и чаще в «пустяке» камень-ребровик, который точно черт подсовывал.
— Беги бегом, дура, согреешься на ходу! — пожалел ее чадолюбивый папаша. — А то как
раз замерзнешь
еще… Наотвечаешься за тебя!..
— Нет… Я про одного человека, который не знает, куда ему с деньгами деваться, а пришел старый приятель, попросил денег на дело, так нет. Ведь не дал… А школьниками вместе учились, на одной парте сидели. А дельце-то какое: повернее в десять
раз, чем жилка у Тараса. Одним словом, богачество… Уж я это самое дело вот как знаю, потому как
еще за казной набил руку на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
«Нет, брат, к тебе-то уж я не пойду! — думал Кишкин, припоминая свой последний неудачный поход. — Разве толкнуться к Ермошке?.. Этому надо все рассказать, а Ермошка все переплеснет Кожину — опять нехорошо. Надо так сделать, чтобы и шито и крыто. Пожалуй, у Петра Васильича можно было бы перехватить на первый
раз, да уж больно завистлив пес: над чужим счастьем задавится…
Еще уцепится как клещ, и не отвяжешься от него…»
«Омманет
еще, — думала тысячу первый
раз старуха. — Нет, шабаш, не дам… Пусть поищет кого-нибудь побогаче, а с меня что взять-то».
— Хорошее дело, кабы двадцать лет назад оно вышло… — ядовито заметил великий делец, прищуривая один глаз. — Досталась кость собаке, когда собака съела все зубы. Да вот
еще посмотрим, кто будет расхлебывать твою кашу, Андрон Евстратыч: обнес всех натощак, а как теперь сытый-то будешь повыше усов есть. Одним словом, в самый
раз.
— И как
еще напринималась-то!.. — соглашался Мыльников. — Другая бы тринадцать
раз повесилась с таким муженьком, как Тарас Матвеевич… Правду надо говорить. Совсем было измотал я семьишку-то, кабы не жилка… И удивительное это дело, тещенька любезная, как это во мне никакой совести не было. Никого, бывало, не жаль, а сам в кабаке день-деньской, как управляющий в конторе.
— Главное, всем деньги подавай: и штейгеру, и рабочим, и старателям. Как
раз без сапогов от богачества уйдешь… Да
еще сколько украдут старателишки. Не углядишь за вором… Их много, а я-то ведь один. Не разорваться…
— Ах, Родион Потапыч! — обрадовался Кишкин. — А я-то и не узнал тебя. Давненько не видались… Когда в последний-то
раз мы с тобой встретились? Ах да, вот здесь же у следователя.
Еще ты меня страмил…
— И
еще как, дедушка… А перед самым концом как будто стишала и поманила к себе, чтобы я около нее присел. Ну, я, значит, сел… Взяла она меня за руку, поглядела этак долго-долго на меня и заплакала. «Что ты, — говорю, — Окся: даст Бог, поправишься…» — «Я, — грит, — не о том, Матюшка. А тебя мне жаль…» Вон она какая была, Окся-то. Получше в десять
раз другого умного понимала…
Неточные совпадения
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько
раз ему говорил. Вот
еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда
еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Анна Андреевна, жена его, провинциальная кокетка,
еще не совсем пожилых лет, воспитанная вполовину на романах и альбомах, вполовину на хлопотах в своей кладовой и девичьей. Очень любопытна и при случае выказывает тщеславие. Берет иногда власть над мужем потому только, что тот не находится, что отвечать ей; но власть эта распространяется только на мелочи и состоит в выговорах и насмешках. Она четыре
раза переодевается в разные платья в продолжение пьесы.
Я
раз слушал его: ну, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах —
еще ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я не могу вам сказать, что с ним сделалось.
А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я
еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж… ж… ж… Иной
раз и министр…
Раз-два куснул, // Скривил роток. // «Соли
еще!» — // Кричит сынок.