Неточные совпадения
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень.
Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А дело такое, что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь у нас весь народ
как в чашке каша, а тогда и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
— А дом где? А всякое обзаведенье? А деньги? — накинулся на него Зыков с ожесточением. — Тебе руки-то отрубить
надо было, когда ты в карты стал играть, да мадеру стал лакать, да пустяками стал заниматься… В чьем дому сейчас Ермошка-кабатчик
как клоп раздулся? Ну-ка, скажи, а?..
Кишкин подсел на свалку и с час наблюдал,
как работали старатели. Жаль было смотреть,
как даром время убивали…
Какое это золото, когда и пятнадцать долей со ста пудов песку не падает. Так, бьется народ, потому что деваться некуда, а пить-есть
надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку и сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался и пошабашил.
— А тебе
какая печаль?.. Х-хе… Никто не укажет Тарасу Мыльникову: сам большой, сам маленький. А ты, Ермолай Семеныч, теперь
надо мной шутки шутишь, потому
как я шваль и больше ничего…
Надо, — говорит, — чтобы невинная девица обошла сперва место то по три зари, да ширп бы она же указала…» Ну,
какая у нас в те поры невинная девица, когда в партии все каторжане да казаки; так золото и не далось.
— Что мы, разве невольники
какие для твоего Родиона-то Потапыча? — выкрикивал Петр Васильич. — Ему хорошо, так и другим тоже
надо…
Как собака лежит на сене: сам не ест и другим не дает. Продался конпании и знать ничего не хочет… Захудал народ вконец, взять хоть нашу Фотьянку, а кто цены-то ставит? У него лишнего гроша никто еще не заработал…
— Мы ему башку отвернем, старой крысе! — ругались рабочие. —
Какое время-то стоит — это
надо подумать…
— Ну, твое дело табак, Акинфий Назарыч, — объявил он Кожину с приличной торжественностью. — Совсем ведь Феня-то оболоклась было, да тот змей-то не пустил…
Как уцепился в нее, ну, известно, женское дело. Знаешь, что я придумал:
надо беспременно на Фотьянку гнать, к баушке Лукерье; без баушки Лукерьи невозможно…
— Мне, главная причина, выманить Феню-то
надо было… Ну, выпил стакашик господского чаю, потому
как зачем же я буду обижать барина напрасно? А теперь приедем на Фотьянку: первым делом самовар… Я
как домой к баушке Лукерье, потому моя Окся утвердилась там заместо Фени. Ведь поглядеть, так дура набитая, а тут ловко подвернулась… Она уж во второй раз с нашего прииску убежала да прямо к баушке, а та без Фени
как без рук. Ну, Окся и соответствует по всем частям…
—
Как же ты, милая, не пойдешь, ежели тебе сказано? — разъяснял он Оксе. —
Надо и честь знать…
Марья терпеливо выслушала ворчанье и попреки старухи, а сама думала только одно:
как это баушка не поймет, что если молодые девки выскакивают замуж без хлопот, так ей
надо самой позаботиться о своей голове. Не на кого больше-то надеяться… Голова у Марьи так и кружилась, даже дух захватывало. Не из важных женихов машинист Семеныч, а все-таки мужчина… Хорошо баушке Лукерье теперь бобы-то разводить, когда свой век изжила… Тятенька Родион Потапыч такой же: только про себя и знают.
— Чаю мы с тобой завтра напьемся, — утешал Кишкин притихшего компаньона. — Ужо
надо выйти из балагана-то, а то
как раз угоришь; от сырости всегда угарно бывает.
«Нет, брат, к тебе-то уж я не пойду! — думал Кишкин, припоминая свой последний неудачный поход. — Разве толкнуться к Ермошке?.. Этому
надо все рассказать, а Ермошка все переплеснет Кожину — опять нехорошо.
Надо так сделать, чтобы и шито и крыто. Пожалуй, у Петра Васильича можно было бы перехватить на первый раз, да уж больно завистлив пес: над чужим счастьем задавится… Еще уцепится
как клещ, и не отвяжешься от него…»
—
Как попросишь, тоже умеючи
надо просить… хе-хе!.. Ишь
какая вострая стала на Фотьянке-то!.. Ну, проси…
— И
как еще напринималась-то!.. — соглашался Мыльников. — Другая бы тринадцать раз повесилась с таким муженьком,
как Тарас Матвеевич… Правду
надо говорить. Совсем было измотал я семьишку-то, кабы не жилка… И удивительное это дело, тещенька любезная,
как это во мне никакой совести не было. Никого, бывало, не жаль, а сам в кабаке день-деньской,
как управляющий в конторе.
— Бить некому было старого черта! — вслух ругал Мыльников самого себя. — Еще
как бить-то
надо было, бить да приговаривать: «Не пируй, варнак! Не пируй, каторжный!..»
— Пожалеют балчуговские-то о Карачунском, — повторял секретарь. — И еще
как пожалеют… В узде держал, а только с толком. Умный был человек…
Надо правду говорить. Оников-то покажет себя…
— Ох, помирать скоро, Андрошка… О душе
надо подумать. Прежние-то люди больше нас о душе думали: и греха было больше, и спасения было больше, а мы ни богу свеча ни черту кочерга. Вот хоть тебя взять: напал на деньги и съежился весь. Из пушки тебя не прошибешь, а ведь подохнешь — с собой ничего не возьмешь. И все мы такие, Андрошка… Хороши, пока голодны, а
как насосались — и конец.
— Вот
как поворачивает Кишкин, братец ты мой!.. Красота… Помирать не
надо. А прежнего места и званья не осталось…
— А у меня уж скоро Рублиха-то подастся… да. Легкое место сказать, два года около нее бьемся, и больших тысяч это самое дело стоит.
Как подумаю, что при Оникове все дело оправдается, так даже жутко сделается. Не для его глупой головы удумана штука… Он-то теперь льнет ко мне, да мне-то его даром не
надо.
— Ну, раньше смерти не помрешь. Только не
надо оборачиваться в таких делах… Ну, иду я, он за мной, повернул я в штрек, и он в штрек. В одном месте
надо на четвереньках проползти, чтобы в рассечку выйти, — я прополз и слушаю. И он за мной ползет… Слышно,
как по хрящу шуршит и
как под ним хрящ-то осыпается. Ну, тут уж, признаться, и я струхнул. Главная причина, что без покаяния кончился Степан-то Романыч, ну и бродит теперь…
—
Надо его своим судом, кривого черта!.. А становой что поделает?.. Поджег, а руки-ноги не оставил. Удавить его мало, вот это
какое дело!..
Неточные совпадения
Так вот
как, благодетели, // Я жил с моею вотчиной, // Не правда ль, хорошо?..» // — Да, было вам, помещикам, // Житье куда завидное, // Не
надо умирать!
Идем домой понурые… // Два старика кряжистые // Смеются… Ай, кряжи! // Бумажки сторублевые // Домой под подоплекою // Нетронуты несут! //
Как уперлись: мы нищие — // Так тем и отбоярились! // Подумал я тогда: // «Ну, ладно ж! черти сивые, // Вперед не доведется вам // Смеяться
надо мной!» // И прочим стало совестно, // На церковь побожилися: // «Вперед не посрамимся мы, // Под розгами умрем!»
— Теперь посмотрим, братия, // Каков попу покой? // Начать, признаться,
надо бы // Почти с рожденья самого, //
Как достается грамота // поповскому сынку, //
Какой ценой поповичем // Священство покупается, // Да лучше помолчим! //....................... //.......................
Жить
надо, старче, по-моему: // Сколько холопов гублю, // Мучу, пытаю и вешаю, // А поглядел бы,
как сплю!»
Ему не нужно было очень строго выдерживать себя, так
как вес его
как раз равнялся положенным четырем пудам с половиною; но
надо было и не потолстеть, и потому он избегал мучного и сладкого.