Неточные совпадения
— Легкое место сказать: Фотьянка… Три версты надо отмерить до Фотьянки. Ах, старый черт…
Не сидится ему на
одном месте.
Была еще
одна дочь, самая старшая, Татьяна, которая в счет
не клалась, потому что ушла замуж убегом за строгаля в Низах, по фамилии Мыльникова.
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько
не боюсь родителя… На волос
не боюсь и все приму на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить:
один жених
не жених, другой жених
не жених, — ну и
не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько
не боюсь!..
— Как куда? Поедем в Тайболу… Тебе
одному не управиться, а уж я, брат, из горла добуду. Эй, Окся, волоки мне картуз…
— Шишка и есть: ни конца ни краю
не найдешь.
Одним словом, двухорловый!.. Туда же, золота захотел!.. Ха-ха!.. Так я ему и сказал, где оно спрятано. А у меня есть местечко… Ох какое местечко, Яша!.. Гляди-ка, ведь это кабатчик Ермошка на своем виноходце закопачивает? Он… Ловко. В город погнал с краденым золотом…
— Мы с добром приехали, баушка Маремьяна, — отвечал Мыльников, размахивая рукой. —
Одним словом, сродственники…
Не съедим сестрицу Федосью Родивоновну.
— Что же вера? Все
одному Богу молимся, все грешны да Божьи… И опять
не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша же балчуговская… Да мало ли!.. А между прочим, что это мы разговариваем, как на окружном суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!.. Так ведь, Тарас?
— Ах, и хитер ты, Акинфий Назарыч! — блаженно изумлялся Мыльников. — В самое то есть живое место попал… Семь бед —
один ответ. Когда я Татьяну свою уволок у Родивона Потапыча, было тоже греха, а только я свою линию строго повел. Нет, брат, шалишь…
Не тронь!..
Яша тяжело вздохнул, принимая первую рюмку, точно он продавал себя. Эх, и достанется же от родителя!.. Ну, да все равно: семь бед —
один ответ… И Фени жаль, и родительской грозы
не избежать. Зато Мыльников торжествовал, попав на даровое угощение… Любил он выпить в хорошей компании…
— А ты
не больно, родитель, тово… — неожиданно заявил насмелившийся Яша. —
Не наша причина с Тарасом, ежели Феня тово… убежала, значит, в Тайболу. Мы ее как домой тащили, а она свое…
Одним словом, дура.
— Нет, уж это ты оставь, Степан Романыч:
не стоит он, поганец, чтобы в чистые комнаты его пущали.
Одна гадость. Так нельзя, Степан Романыч?
— Ничего я
не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие же и раньше, как сейчас. Все
одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха
не оберешься.
— Как же, значит, я, родной отец, и вдруг
не могу? Совершеннолетняя-то она двадцати
одного будет… Нет, это
не таковское дело, Степан Романыч, чтобы потакать.
Вообще неожиданно заваривалась
одна из тех историй, о которых никто
не думал сначала как о деле серьезном: бывают такие сложные болезни, которые начинаются с какой-нибудь ничтожной царапины или еще более ничтожного прыща.
— Вчера у меня был Родион Потапыч, — заговорил Карачунский без предисловий. — Он ужасно огорчен и просил меня…
Одним словом, вам нужно помириться со стариком. Я
не впутался бы в это дело, если бы
не уважал Родиона Потапыча… Это такой почтенный старик, единственный в своем роде.
Хорошего ничего
не оказывалось, за исключением
одной кучки из Ульянова кряжа, за Фотьянкой.
Седенький, лысенький, ручки трясутся, а ни
одной не пропустит…
— Понапрасну погинул, это уж что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. —
Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его
не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам в казарму и нам же плачется: «Вот, — говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается. Как раз через три дня его и порешили, сердешного.
Молчание. Начался подъем на Краюхин увал. Лошадь вытягивает шею и тяжело дышит. Родион Потапыч, чтобы
не отстать, ухватывается
одной рукой за лошадиную гриву.
— Пьяный был без просыпа… Перевозили его с
одной каторги на другую, а он ничего
не помнит.
— Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего и
не понимаешь. В ум
не возьмешь, что и к чему следует. Каторга была так каторга, солдатчина была так солдатчина, —
одним словом, казенное время… А теперь-то что?..
Не то что других там судить, а у себя в дому, как гнилой зуб во рту… Дальше-то что будет?..
— На промыслах везде
одни порядки, Родион Потапыч: ослабел народ, измалодушествовался… Главная причина: никакой народу страсти
не стало… В церковь придешь:
одни старухи. Вконец измотался народ.
Много было каторжанок, и ни
одна не осталась непристроенной: все вышли замуж, развели семьи и населили Фотьянку и Нагорную сторону.
Замечательно, что среди каторжанок
не было ни
одной женщины легкого поведения.
Хорошо и любовно зажил Родион Потапыч с молодой женой и никогда ни
одним словом
не напоминал ее прошлого: подневольный грех в счет
не шел. Но Марфа Тимофеевна все время замужества оставалась туманной и грустной и только перед смертью призналась мужу, чтó ее заело.
— У всех у вас в Низах
одна вера, голь перекатная. Хоть вывороти вас, двоегривенного
не найдешь…
Его отец, пригнанный в
один из рекрутских наборов в Балчуговский завод,
не вынес золотой каторги и за какую-то провинность должен был пройти «зеленую улицу» в несколько тысяч шпицрутенов.
— Бесчувственная стерва… — удивлялся Тарас, измучившись боем. — Что ее учи, что
не учи —
один прок.
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке еще, того гляди, подслушают да вызнают… Тоже народ ноне пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки… Да у меня смотри:
одна нога здесь, а другая там. Господа, вы на нее
не смотрите: дура набитая. При ней все можно говорить, потому, как стена, ничего
не поймет.
— Однако и дворец у тебя, Тарас, — удивлялся Кишкин,
не зная, куда сесть. —
Одним словом, хоромина.
Когда Окся принесла водки и колбасы, твердой как камень, разговоры сразу оживились. Все пропустили по стаканчику, но колбасу ел
один Кишкин да хозяин. Окся стояла у печки и
не могла удержаться от смеха, глядя на них: она в первый раз видела, как едят колбасу, и даже отплюнула несколько раз.
Акинфий Назарыч был против того, чтобы отпускать жену
одну, но
не мог он устоять перед жениными слезами.
— Ох,
не спрашивай… Канпанятся они теперь в кабаке вот уж близко месяца, и конца-краю нету. Только что и будет… Сегодня зятек-то твой, Тарас Матвеич, пришел с Кишкиным и сейчас к Фролке: у них
одно заведенье. Ну, так ты насчет Фени
не сумлевайся: отвожусь как-нибудь…
Баушка Лукерья жила в задней избе
одна, и, когда легли спать, она, чтобы утешить чем-нибудь Феню, начала рассказывать про прежнюю «казенную жизнь»: как она с сестрой Марфой Тимофеевной жила «за помещиком», как помещик обижал своих дворовых девушек, как сестра Марфа Тимофеевна
не стерпела поруганья и подожгла барский дом.
А и тут, как вышли на поселенье, посмотри-ка, какие бабы вышли: ни про
одну худого слова
не молвят.
И ни
одной такой-то
не нашлось, чтобы польстилась в другую веру уйти…
Эти слова точно пошатнули Кожина. Он сел на лавку, закрыл лицо руками и заплакал. Петр Васильич крякнул, баушка Лукерья стояла в уголке, опустив глаза. Феня вся побелела, но
не сделала шагу. В избе раздавались только глухие рыдания Кожина. Еще бы
одно мгновение — и она бросилась бы к нему, но Кожин в этот момент поднялся с лавки, выпрямился и проговорил...
Когда-то заветной мечтой Кишкина было попасть в это обетованное место, но так и
не удалось: «золотой стол» находился в ведении
одной горной фамилии вот уже пятьдесят лет и чужому человеку здесь делать было нечего.
— Кабак тут
не причина, маменька… Подшибся народ вконец, вот из последних и канпанятся по кабакам. Все
одно за конпанией-то пропадом пропадать… И наше дело взять: какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая
не скоро дождешься… В другой раз Кедровскую дачу
не будем открывать.
— Ну, этого у меня заведенья
не полагается, баушка, — успокоил он. — У меня
один закон для всех: кто из рабочих только нос покажет с краденым золотом — шабаш. Чтобы и духу его
не было… У меня строго, баушка.
Когда взошло солнце, оно осветило собравшиеся на Миляевом мысу партии. Они сбились кучками, каждая у своего огонька. Все устали после ночной схватки. Рабочие улеглись спать, а бодрствовали
одни хозяева, которым было
не до сна. Они зорко следили друг за другом, как слетевшиеся на добычу хищные птицы. Кишкин сидел у своего огня и вполголоса беседовал с Миной Клейменым.
Фотьянский дипломат убедился в
одном: что из их предприятия решительно ничего
не выйдет.
С другой стороны, он
не верил ни
одному слову Кишкина и, когда тот увел Оксю, потихоньку отправился за ними, чтобы выследить все дело.
—
Один, видно, заполучить свинью захотел, — возмущался Петр Васильич, продираясь сквозь чащу. — То-то прохирь: хлебцем вместе, а табачком врозь… Нет, погоди, брат,
не на таковских напал.
— Да ты послушай дальше-то! — спорил Мыльников. — Следователь-то прямо за горло… «Вы, Тарас Мыльников, состояли шорником на промыслах и должны знать, что жалованье выписывалось пятерым шорникам, а в получении расписывались вы
один?» — «
Не подвержен я этому, ваше высокородие, потому как я неграмотный, а кресты ставил — это было…» И пошел пытать, и пошел мотать, и пошел вертеть, а у меня поджилки трясутся.
Не помню, как я и ушел от него, да прямо сюда и стриганул… Как олень летел!
Беседа велась вполголоса, чтобы
не услышали другие рабочие. Мыльников повторил раз пять
одно и то же, с необходимыми вариантами и украшениями.
— А так… Место
не настоящее. Золото гнездовое:
одно гнездышко подвернулось, а другое, может, на двадцати саженях… Это уж
не работа, Степан Романыч. Правильная жила идет ровно… Такая надежнее, а эта игрунья: сегодня позолотит, да год будет душу выматывать. Это уж
не модель…
Но у Родиона Потапыча вообще
не лежало почему-то сердце к этой Дернихе, хотя россыпь была надежная и, по приблизительным расчетам, должна была дать в
одно лето около двадцати пудов золота.
Пока все шло отлично, потому что грунт был устойчивый и
не было опасности, что шахта в
одно прекрасное утро «сбочится», как это бывает при слоях песка-севуна или мягкой расплывающейся глины.
Родион Потапыч только вздыхал. Находил же время Карачунский ездить на Дерниху чуть
не каждый день, а тут от Фотьянки рукой подать: и двух верст
не будет.
Одним словом,
не хочет, а Оникова подослал назло. Нечего делать, пришлось мириться и с Ониковым и делать по его приказу, благо немного он смыслит в деле.