Неточные совпадения
Дарового труда не жалели, и вся земля на десять верст
была изрыта, точно
прошел какой-нибудь гигантский крот.
Он издали узнал высокую сгорбленную фигуру Зыкова, который
ходил около разведенного огонька. Старик
был без шапки, в одном полушубке, запачканном желтой приисковой глиной. Окладистая седая борода покрывала всю грудь. Завидев подходившего Кишкина, старик сморщил свой громадный лоб. Над огнем в железном котелке у него варился картофель. Крохотная закопченная дымом дверь землянки
была приотворена, чтобы проветрить эту кротовую нору.
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не
будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом
прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и
будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
Нагорные особенно гордились этой церковью, так как на Низах своей не
было и швали должны
были ходить молиться в Нагорную.
Дорога в Тайболу
проходила Низами, так что Яше пришлось ехать мимо избушки Мыльникова, стоявшей на тракту, как называли дорогу в город.
Было еще раннее утро, но Мыльников стоял за воротами и смотрел, как ехал Яша. Это
был среднего роста мужик с растрепанными волосами, клочковатой рыжей бороденкой и какими-то «ядовитыми» глазами. Яша не любил встречаться с зятем, который обыкновенно поднимал его на смех, но теперь неловко
было проехать мимо.
— А уж что Бог даст… Получше нас с тобой, может, с сумой в другой раз
ходят. А что касаемо выдела, так уж как волостные старички рассудят, так тому и
быть.
Это
был высокий, бодрый и очень красивый старик, ходивший танцующим шагом, как
ходят щеголи-поляки.
— Что, разве чай
будем пить, дедушка? — весело проговорил он. — Что мы
будем в передней-то стоять…
Проходи.
С «пьяного двора» они вместе
прошли на толчею. Карачунский велел при себе сейчас же произвести протолчку заинтересовавшей его кучки кварца. Родион Потапыч все время хмурился и молчал. Кварц
был доставлен в ручном вагончике и засыпан в толчею. Карачунский присел на верстак и, закурив папиросу, прислушивался к громыхавшим пестам. На других золотых промыслах на Урале везде дробили кварц бегунами, а толчея оставалась только в Балчуговском заводе — Карачунский почему-то не хотел ставить бегунов.
— Ну, что у вас тут случилось? — строго спрашивала баушка Лукерья. — Эй, Устинья Марковна, перестань хныкать… Экая беда стряслась с Феней, и девушка
была, кажись, не замути воды. Что же, грех-то не по лесу
ходит, а по людям.
— Пешком-то я угорела уж
ходить:
было похожено вдосталь…
— Сказывают, Никитушку недавно в городу видели, — говорит старуха. —
Ходит по купцам и милостыньку просит… Ох-хо-хо!.. А прежде-то какая ему честь
была: «Никита Степаныч, отец родной… благодетель…» А он-то бахвалится.
Если бы не пьянство, Лучок давно «
ходил бы в штегерях», а может
быть, и главным штейгером.
Она
ходила босая по снегу,
пила «дорогую траву», морила себя голодом, но ничего не помогало.
Он
прошел наверх к Ермошке и долго о чем-то беседовал с ним. Ермошка и Ястребов
были заведомые скупщики краденого с Балчуговских промыслов золота. Все это знали; все об этом говорили, но никто и ничего не мог доказать: очень уж ловкие
были люди, умевшие хоронить концы. Впрочем, пьяный Ястребов — он
пил запоем, — хлопнув Ермошку по плечу, каждый раз говорил...
Его отец, пригнанный в один из рекрутских наборов в Балчуговский завод, не вынес золотой каторги и за какую-то провинность должен
был пройти «зеленую улицу» в несколько тысяч шпицрутенов.
Река Малиновка
была правым притоком Мутяшки, о ней тоже
ходили нехорошие слухи. Когда партия двинулась в лес, произошло некоторое обстоятельство, невольно смутившее всех.
Он должен
был вернуться на другой день и не вернулся.
Прошло целых два дня, а Мыльникова все нет.
Когда Марья выскочила отворить ворота, она
была изумлена еще больше: с Мыльниковым приехал Кожин. Марья инстинктивно загородила дорогу, но Кожин
прошел мимо, как сонный.
У Карачунского слово
было законом, и Мыльников ушел бы ни с чем, но, когда Карачунский
проходил к себе в кабинет, его остановила Феня.
— В лесу починивать?.. Ну
будет, не валяй дурака… А ты купи маленькие вески,
есть такие, в футляре. Нельзя же с безменом
ходить по промыслам. Как раз влопаешься. Вот все вы такие, мужланы: на комара с обухом. Три рубля на вески пожалел, а головы не жаль… Да смотри, моего золота не шевели: порошину тронешь — башка прочь.
— Андроны едут, когда-то
будут, — отшучивалась Марья. — Да и мое-то девичье время уж
прошло. Помоложе найдете, Ермолай Семеныч.
— На девятую сажень выбежала… Мы этой самой штольней насквозь
пройдем весь кряж, и все обозначится, что
есть, чего нет. Да и вода показалась. Как тридцатую сажень кончили, точно ножом отрезало: везде вода. Во всей даче у нас одно положенье…
Много
было подходов к Мыльникову от своих и чужих, желавших воспользоваться его жилкой, но пока все
проходило благополучно.
До обеда еще
прошли всего один аршин, а после обеда началась уже легкая работа, потому что шла талая земля, которую можно
было добывать кайлом и лопатой.
Вот о чем задумывался он, проводя ночи на Рублихе. Тысячу раз мысль
проходила по одной и той же дороге, без конца повторяя те же подробности и производя гнетущее настроение. Если бы открыть на Рублихе хорошую жилу, то тогда можно
было бы оправдать себя в глазах компании и уйти из дела с честью: это
было для него единственным спасением.
— Скупщики… — коротко объяснил Кишкин недоумевавшему гостю. — Вот этот, кривой-то, настоящий и
есть змей… От Ястребова
ходит.
— А Ганька на что? Он грамотный и все разнесет по книгам… Мне уж надоело на Ястребова работать: он на моей шкуре выезжает.
Будет, насосался… А Кишкин задарма отдает сейчас Сиротку, потому как она ему совсем не к рукам. Понял?.. Лучше всего в аренду взять. Платить ему двухгривенный с золотника. На оборот денег добудем, и все как по маслу пойдет. Уж я вот как теперь все это дело знаю: наскрозь его
прошел. Вся Кедровская дача у меня как на ладонке…
— Упыхается… Главная причина, что здря все делает. Конечно, вашего брата, хищников, не за что похвалить, а суди на волка — суди и по волку. Все пить-есть хотят, а добыча-то невелика. Удивительное это дело, как я погляжу. Жалились раньше, что работ нет, делянками притесняют, ну, открылась Кедровская дача, — кажется, места невпроворот. Так? А все народ беднится, все в лохмотьях
ходят…
— Большим мужиком
будешь, тогда меня кормить станешь, — говорила Наташка. — Зубов у меня не
будет,
ходить я
буду с костылем…
— И то меня за сумасшедшего принимают, — заговорил он, покачав головой. — Еще покойничек Степан Романыч так-то надумал… Для него-то я и
был, пожалуй, сумасшедший с этой Рублихой, а для Оникова и за умного
сойду. Одним словом, пустой колос кверху голову носит… Тошно смотреть-то.
— Что мужики, что бабы — все точно очумелые
ходят. Недалеко
ходить, хоть тебя взять, баушка. Обжаднела и ты на старости лет… От жадности и с сыном вздорила, а теперь оба плакать
будете. И все так-то… Раздумаешься этак-то, и сделается тошно… Ушел бы куда глаза глядят, только бы не видать и не слыхать про ваши-то художества.
— Молчи, дура!.. Из-за твоих-то слов ведь в Сибирь
сошлют Петра Васильича. Теперь поняла?.. И спрашивать
будут, говори одно: ничего не знаю.
Родион Потапыч действительно помешался. Это
было старческое слабоумие. Он бредил каторгой и
ходил по Балчуговскому заводу в сопровождении палача Никитушки, отдавая грозные приказания. За этой парой всегда шла толпа ребятишек.