Неточные совпадения
— Ишь, ледяной водой моют, — заметил Кишкин тоном опытного приискового человека. —
Что бы казарму поставить да тепленькой водицей промывку
сделать, а то пески теперь смерзлись…
Рабочие, конечно, рискуют, но таков уж русский человек,
что везде подставляет голову, только бы не
сделать лишнего шага.
Собственно, Зыков мог заставить рабочих
сделать крепи, но все они были такие оборванные и голодные,
что даже у него рука не поднималась.
Кишкин подсел на свалку и с час наблюдал, как работали старатели. Жаль было смотреть, как даром время убивали… Какое это золото, когда и пятнадцать долей со ста пудов песку не падает. Так, бьется народ, потому
что деваться некуда, а пить-есть надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку и
сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался и пошабашил.
— Да
сделай милость, хоша сейчас к следователю! — повторял он с азартом. — Все покажу, как было дело. И все другие покажут. Я ведь смекаю, для
чего тебе это надобно… Ох, смекаю!..
— Ну,
что он? Поди, из лица весь выступил? А? Ведь ему это без смерти смерть. Как другая цепная собака: ни во двор, ни со двора не пущает. Не поглянулось ему? А?.. Еще сродни мне приходится по мамыньке — ну, да мне-то это все едино. Это уж мамынькино дело: она с ним дружит. Ха-ха!.. Ах, андел ты мой, Андрон Евстратыч! Пряменько тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку с праздником
делаешь, — впервой, когда россыпь открыл, а теперь — словечком своим озолотил.
Родион Потапыч почему-то
делал такой вид,
что совсем не замечает этого покорного зятя, а тот, в свою очередь, всячески старался не попадаться старику на глаза.
Дело в том,
что любимая дочь Федосья бежала из дому, как это
сделала в свое время Татьяна, — с той разницей,
что Татьяна венчалась, а Федосья ушла в раскольничью семью сводом.
Федосья убежала в зажиточную сравнительно семью; но, кроме самовольства, здесь было еще уклонение в раскол, потому
что брак был сводный. Все это так поразило Устинью Марковну,
что она, вместо того чтобы дать сейчас же знать мужу на Фотьянку, задумала вернуть Федосью домашними средствами, чтобы не
делать лишней огласки и чтобы не огорчить старика вконец. Устинья Марковна сама отправилась в Тайболу, но ее даже не допустили к дочери, несмотря ни на ее слезы, ни на угрозы.
—
Что же, ну, пусть родитель выворачивается с Фотьянки… — рассуждал он,
делая соответствующий жест. — Ну выворотится, я ему напрямки и отрежу: так и так, был у Кожиных, видел сестрицу Федосью Родивоновну и всякое протчее… А там хоть на части режь…
— Нету ведь Яши-то, — шепотом сообщила ему Устинья Марковна. — С самого утра уехал…
Что ему делать-то в Тайболе столько время?.. Думаю, не завернул ли Яша в кабак к Ермошке…
— Ну вот… — проговорил Яша таким покорным тоном, как человек, который попал в капкан. — Ну
что я теперь буду
делать, Тарас? Наташка, отцепись, глупая…
— Ах да… Ну, так
что же я могу
сделать?
—
Что же я теперь должен
делать?
— Гм… да…
Что же, в самом деле,
делать? — соображал Карачунский, быстро вскидывая глаза: эта романическая история его заинтриговала. — Собственно говоря, теперь уж ничего нельзя поделать… Когда Феня ушла?
— Ах, дедушка, как это ты не поймешь,
что я ничего не могу
сделать!.. — взмолился Карачунский. — Уж для тебя-то я все бы
сделал.
Старик так и ушел, уверенный,
что управляющий не хотел ничего
сделать для него. Как же, главный управляющий всех Балчуговских промыслов — и вдруг не может отодрать Яшку?.. Своего блудного сына Зыков нашел у подъезда. Яша присел на последнюю ступеньку лестницы, положив голову на руки, и спал самым невинным образом. Отец разбудил его пинком и строго проговорил...
Полное безземелье отдавало рабочих в бесконтрольное распоряжение компании — она могла
делать с ними,
что хотела, тем более
что все население рядом поколений выросло специально на золотом деле, а это клало на всех неизгладимую печать.
Весь секрет заключался в том,
что Карачунский никогда не стонал,
что завален работой по горло, как это
делают все другие, потом он умел распорядиться своим временем и, главное, всегда имел такой беспечный, улыбающийся вид.
— Этакое обзаведенье и задарма пропадает…
Что бы тут можно
сделать, кабы к рукам! То есть, кажется, отдал бы все…
— Отроду не пивал, не знаю,
чем она и пахнет, а теперь уж поздно начинать… Ну так, своячинушка, направляй ты нашу заблудящую девку, как тебе бог на душу положит, а там, может, и сочтемся.
Что тебе понадобится, то и
сделаю. А теперь, значит, прощай…
— То-то, уговор на берегу. Другое тебе слово скажу: напрасно ты приехал. Я так мекаю,
что матушка повернула Феню на свою руку… Бабы это умеют
делать: тихими словами как примется наговаривать да как слезами учнет донимать — хуже обуха.
— Вот тебе и пес… Такой уж уродился. Раньше-то я за вами ходил, а теперь уж вы за мной походите. И походите, даже очень походите… А пока
что думаю заявочку в Кедровской даче
сделать.
— Ты, уродина,
чего тут
делаешь? — накинулся на нее Матюшка.
То,
чего не могла
сделать бедность,
сделало богатство.
— Ваше высокоблагородие, ничего я в этих делах не знаю… — заговорил Родион Потапыч и даже ударил себя в грудь. — По злобе обнесен вот этим самым Кишкиным… Мое дело маленькое, ваше высокоблагородие. Всю жисть в лесу прожил на промыслах, а
что они там в конторе
делали — я не известен. Да и давно это было… Ежели бы и знал, так запамятовал.
Старуха, по-видимому, что-то заподозрила и вышла из избы с большой неохотой. Феня тоже испытывала большое смущение и не знала,
что ей
делать. Карачунский прошелся по избе, поскрипывая лакированными ботфортами, а потом быстро остановился и проговорил...
— Да, да… Догадываюсь. Ну, я пошутил, вы забудьте на время о своей молодости и красоте, и поговорим как хорошие старые друзья. Если я не ошибаюсь, ваше замужество расстроилось?.. Да? Ну,
что же
делать… В жизни приходится со многим мириться. Гм…
Феня инстинктивно сжала деньги в кулаке и не знала,
что ей
делать, но к ней на выручку прибежала баушка Лукерья и оттолкнула сына.
— Пять цалковых!.. — изумленно прошептал Петр Васильич,
делая шаг к матери. — Мамынька,
что же это такое? Ежели, напримерно, ты все деньги будешь заграбаздывать…
— Нет так!.. — ответил Кожин. — Известно, какие горничные у Карачунского… Днем горничная, а ночью сударка. А кто ее довел до этого? Вы довели… вы!.. Феня, моя голубка… родная…
Что ты
сделала над собой?..
— Не упомню, не то сегодня, не то вчера… Горюшко лютое, беда моя смертная пришла, Устинья Марковна. Разделились мы верами, а во мне душа полымем горит… Погляжу кругом, а все красное. Ах, тоска смертная… Фенюшка, родная,
что ты
сделала над своей головой?.. Лучше бы ты померла…
— Значит, Феня ему по самому скусу пришлась… хе-хе!.. Харч, а не девка: ломтями режь да ешь. Ну а
что было, баушка, как я к теще любезной приехал да объявил им про Феню,
что, мол, так и так!.. Как взвыли бабы, как запричитали, как заголосили истошными голосами — ложись помирай. И тебе, баушка, досталось на орехи. «Захвалилась, — говорят, — старая грымза, а Феню не уберегла…» Родня-то, баушка, по нынешним временам везде так разговаривает. Так отзолотили тебя,
что лучше и не бывает, вровень с грязью
сделали.
Ах, если бы у него были свои деньги,
что можно было бы
сделать!
Известие о бегстве Фени от баушки Лукерьи застало Родиона Потапыча в самый критический момент, именно когда Рублиха выходила на роковую двадцатую сажень, где должна была произойти «пересечка». Старик был так увлечен своей работой,
что почти не обратил внимания на это новое горшее несчастье или только
сделал такой вид,
что окончательно махнул рукой на когда-то самую любимую дочь. Укрепился старик и не выдал своего горя на посмеянье чужим людям.
Он
сделал все,
чего добивался Родион Потапыч, и представил относительно новых жильных работ громадную смету.
Мы уже сказали выше,
что Петр Васильич ужасно завидовал дикому счастью Мыльникова и громко роптал по этому поводу. В самом деле, почему богатство «прикачнулось» дураку, который пустит его по ветру, а не ему, Петру Васильичу?.. Сколько одного страху наберется со своей скупкой хищнического золота, а прибыль вся Ястребову. Тут было о
чем подумать… И Петр Васильич все думал и думал… Наконец он придумал,
что было нужно
сделать. Встретив как-то пьяного Мыльникова на улице, он остановил его и слащаво заговорил...
Кожин не мог себе представить,
что можно было
сделать с таким болотом.
Уже к самому вечеру вышли на настоящий песок, так
что пробу пришлось
делать уже в избушке.
— Ну
что же
делать, баушка… — утешал Кишкин. — Всякая живая душа калачика хочет.
— Ох, умно, Андрон Евстратыч! Столь-то ты хитер и дошл,
что никому и не догадаться… В настоящие руки попало. Только ты смотри не болтай до поры до времени… Теперь ты сослался на немочь, а потом вдруг… Нет, ты лучше так
сделай: никому ни слова, будто и сам не знаешь, — чтобы Кожин после не вступался… Старателишки тоже могут к тебе привязаться. Ноне вон какой народ пошел… Умен, умен, нечего сказать: к рукам и золото.
Выгнав зазнавшегося мальчишку, Карачунский долго не мог успокоиться. Да, он вышел из себя,
чего никогда не случалось, и это его злило больше всего. И с кем не выдержал характера — с мальчишкой, молокососом. Положим,
что тот сам вызвал его на это, но чужие глупости еще не
делают нас умнее. Глупо и еще раз глупо.
Услужливая молва из этой случайной стычки
сделала именно то,
чего боялся в настоящую минуту Карачунский: ничтожный по существу случай мог поднять на ноги всю рабочую массу бестолково и глупо, как это бывает при таких обстоятельствах.
Теперь встало и ее прошлое, до которого раньше никому не было дела: Карачунский ревновал ее к Кожину, ревновал молча, тяжело, выдержанно, как все,
что он
делал.
Деловитая и энергичная Марья понимала,
что Семенычу нечего
делать у Тараса и
что он только напрасно теряет время, а поэтому, когда проездом на свою Богоданку Кишкин остановился у баушки Лукерьи, она улучила минутку и, подавая самовар, ласково проговорила...
— Видал я господ всяких, Степан Романыч, а все-таки не пойму их никак… Не к тебе речь говорится, а вообще. Прежнее время взять, когда мужики за господами жили, — правильные были господа, настоящие: зверь так зверь, во всю меру, добрый так добрый, лакомый так лакомый. А все-таки не понимал я, как это всякую совесть в себе загасить… Про нынешних и говорить нечего: он и зла-то не может
сделать, засилья нет, а так, одно званье
что барин.
Ночью особенно было хорошо на шахте. Все кругом спит, а паровая машина
делает свое дело, грузно повертывая тяжелые чугунные шестерни, наматывая канаты и вытягивая поршни водоотливной трубы. Что-то такое было бодрое, хорошее и успокаивающее в этой неумолчной гигантской работе. Свои домашние мысли и чувства исчезали на время, сменяясь деловым настроением.
— Господин следователь, вам небезызвестно,
что и в казенном доме, и в частном есть масса таких формальностей, какие существуют только на бумаге, — это известно каждому. Я
сделал не хуже не лучше,
чем все другие, как те же мои предшественники… Чтобы проверить весь инвентарь такого сложного дела, как громадные промысла, потребовались бы целые годы, и затем…
— А если я по злобе это
сделал?.. Просто от неприятности, и сейчас сам не помню, о
чем писал… Бедному человеку всегда кажется,
что все богатые виноваты.
Из допросов следователя Карачунский понимал,
что, кроме доноса Кишкина, был еще чей-то дополнительный донос прямо о нем, и подозревал,
что его
сделал Оников.