— Не по тому месту бьешь, Ермолай Семеныч, — жаловалась она. — Ты бы в самую кость норовил… Ох, в чужой век живу! А то страви
чем ни на есть… Вон Кожин как жену свою изводит: одна страсть.
Неточные совпадения
Федосья убежала в зажиточную сравнительно семью; но, кроме самовольства, здесь
было еще уклонение в раскол, потому
что брак
был сводный. Все это так поразило Устинью Марковну,
что она, вместо того чтобы дать сейчас же знать мужу
на Фотьянку, задумала вернуть Федосью домашними средствами, чтобы не делать лишней огласки и чтобы не огорчить старика вконец. Устинья Марковна сама отправилась в Тайболу, но ее даже не допустили к дочери, несмотря
ни на ее слезы,
ни на угрозы.
— Ну вот
что, други мои милые, засиделась я у вас, — заговорила баушка Лукерья. — Стемнелось совсем
на дворе… Домой пора: тоже не близкое место. Поволокусь как
ни на есть…
— И любезное дело, — согласилась баушка, подмигивая Устинье Марковне. — Одной-то мне, пожалуй, и опасливо по нонешнему времю ездить, а сегодня еще воскресенье… Пируют у вас
на Балчуговском, страсть пируют. Восетта еду я также
на вершной, а навстречу мне ваши балчуговские парни идут. Совсем молодые, а пьяненькие… Увидали меня, озорники, и давай галиться: «Тпру, баушка!..» Ну, я их нагайкой, а они меня обозвали
что ни есть хуже, да еще с седла хотели стащить…
Притом у него
было какое-то темное предчувствие,
что Дарья — его судьба, которой
ни на каком коне не объедешь.
Так Анна и ушла
ни с
чем для первого раза, потому
что муж
был не один и малодушно прятался за других. Оставалось выжидать случая, чтобы поймать его с глазу
на глаз и тогда рассчитаться за все.
Мыльников провел почти целых три месяца в каком-то чаду, так
что это вечное похмелье надоело наконец и ему самому. Главное, куда
ни приди — везде
на тебя смотрят как
на свой карман. Это, в конце концов,
было просто обидно. Правда, Мыльников успел поругаться по нескольку раз со своими благоприятелями, но каждое такое недоразумение заканчивалось новой попойкой.
В восемьдесят лет у Родиона Потапыча сохранились все зубы до одного, и он теперь искренне удивлялся, как это могло случиться,
что вышибло «диомидом» сразу четыре зуба.
На лице не
было ни одной царапины. Другого разнесло бы в крохи, а старик поплатился только передними зубами. «Все
на счастливого», как говорили рабочие.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой,
что лет уже по семи лежит в бочке,
что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают
на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в
чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и
на Онуфрия его именины.
Что делать? и
на Онуфрия несешь.
Слесарша. Милости прошу:
на городничего челом бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб
ни детям его,
ни ему, мошеннику,
ни дядьям,
ни теткам его
ни в
чем никакого прибытку не
было!
Поспел горох! Накинулись, // Как саранча
на полосу: // Горох,
что девку красную, // Кто
ни пройдет — щипнет! // Теперь горох у всякого — // У старого, у малого, // Рассыпался горох //
На семьдесят дорог!
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, //
Что ни велят — работаю, // Как
ни бранят — молчу.
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, //
Что год, то дети: некогда //
Ни думать,
ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. //
Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А
на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!