Неточные совпадения
— А
мы на монастырском подворье встали, батя… Ловко там. Монашек Гермоген там же… Он еще
не монашек, а на послушанье.
— Родимый ты мой батюшка, застава наша богатырская! — голосила Охоня, припадая своей непокрытой девичьей головой к железной оконной решетке. — Жили
мы с матушкой за тобой, как за горою белокаменной, зла-горя
не ведали…
— Ничего у
нас нет, батя, — соглашалась Охоня. — Поп Мирон вон
не боится… А на него грозились, потому как он с собой деньги возит.
—
Не до девок
нам, дурья голова!
— Голубчик, Полуехт Степаныч, поедем в монастырь, помолимся угоднику Прокопию.
Не гожее это дело грешить
нам с тобой на старости лет… Я на тебя сердца
не имею, хотя и обидел ты меня напрасно.
— Ну, эту беду
мы уладим, как ни на есть…
Не печалуйся, Полуект Степаныч. Беда избывная… Вот с метелкой-то походишь, так дурь-то соскочит живой рукой. А скверно то, што ты мирволил моим ворогам и супостатам… Все знаю,
не отпирайся. Все знаю, как и Гарусов теперь радуется нашему монастырскому безвременью. Только раненько он обрадовался. Думает, захватил монастырские вотчины, так и крыто дело.
— На Яике объявился
не прост человек, а именующий себя высокою персоною… По уметам казачишки уже толкуют везде об нем, а тут, гляди, и к
нам недалеко. Мы-то первые под обух попадем… Ты вот распустил дубинщину, а те же монастырские мужики и подымутся опять. Вот попомни мое слово…
— Я за свой монастырь
не опасаюсь: ко мне же придете в случае чего. Те же крестьяны прибегут, да и Гарусов тоже… У него на заводах большая тягота, и народ подымется, только кликни клич. Ох,
не могу я говорить про Гарусова: радуется он нашим безвременьем. Ведь ничего у
нас не осталось, как есть ничего…
— Матушка-воеводша, заступись! — вопила дьячиха. — На тебя вся надёжа… Извел
нас игумен вконец и всю монастырскую братию измором сморил, да белых попов шелепами наказывал у себя на конюшне. Лютует
не по сану… А какая я мужняя жена без мово-то дьячка?.. Измаялась вся на работе, а тут еще Охоню в затвор игумен посадил…
—
Мы не за угощеньем пришли, матушка, а тебя проведать, — говорила воеводша. — Чего тебе беспокоиться-то для
нас?
— Ничего, твоя беда износится, — успокоила ее на прощанье игуменья. — А воеводу твоего игумен утихомирит… Постыдится воевода твой, да поздненько будет. А ты
не кручинься без пути…
Мы не выпустим Охоню.
— Оболокайся, воевода. Игумен у
нас не больно-то любит ждать, а то еще на поклоны поставит.
— И в миру
не легко… По крайности здесь одному богу послужу, а на миру больше маммоне служат да своему лакомству. И игумен у
нас строгий,
не даст поблажки.
— Пали и до
нас слухи о Гарусове, это точно… Народ заморил на своей заводской работе. Да мне-то, мил человек, выбирать
не из чего: едва ноги уплел из узилища…
— А как же, сказывают, батюшка-то двоеданским крестом молится? Што-нибудь да
не так.
Нам, хрестьянам, это, пожалуй, и
не рука.
— Ежели ты с
нами не пойдешь,
мы тебя живым
не оставим, — объяснил Арефе главный зачинщик из слобожан. — Гинуть, так всем зараз, а то еще продашь…
— Смотри, завтра у
нас вода побежит… Теперь самый раз, потому приказчик
не сторожится: думает, испугал всех наказанием. Понял?..
— Ну,
мы с Гарусовым-то душа в душу жили, — отшучивался Арефа, уплетая хлеб за обе щеки. — У
нас все пополам было: моя спина — его палка, моя шея — его рогатка, мои руки — его руда… Ему ничего
не жаль, и мне ничего
не жаль. Я, брат, Гарусовым доволен вот как… И какой добрый: душу оставил.
— Чего зря-то: неминучее дело.
Не за себя хлопочу, а за сестер. Вон слухи пали, Гарусов бежал с своих заводов… Казачишки с ордой хрестьян зорят. Дойдут и до
нас… Большой ответ дашь, игумен, за души неповинные. Богу один ответ, а начальству другой… Вот и матушка-воеводша с
нами страдать остается, и сестра Фоина в затворе.
— Завтра поеду в Усторожье, — объявил игумен Моисей келарю Пафнутию, когда они входили в монастырь, — у
нас в монастыре все в порядке… Надо с воеводой переговорить по нарочито важному делу. Я его вызывал, да он
не едет… Время
не ждет.
—
Не под силу
нам, мирским людям, смирение, когда и монахов гордость обуяла, — смело ответил мужик. — Я свою гордость пешком унес, а ты едва привез ее на четверне…
— А мне еще дивнее тебя видеть, как ты бросил свой монастырь и прибежал схорониться к воеводе. Ты вот псом меня взвеличал, а в писании сказано, што «пес живой паче льва мертва…». Вижу твой страх, игумен, а храбрость свою ты позабыл. На кого монастырь-то бросил? А промежду прочим будет
нам бобы разводить: оба хороши. Только никому
не сказывай, который хуже будет… Теперь и делить
нам с тобой нечего. Видно, так… Беда-то, видно, лбами
нас вместе стукнула.
— И то никто
не узнает, а я и рад… Вот выправлюсь малым делом, отдохну, ну, тогда и объявлюсь. Да вот еще к тебе у меня есть просьба: надо лошадь переслать в Служнюю слободу. Дьячкова лошадь-то, а у
нас уговор был: он мне помог бежать из орды на своей лошади, а я обещал ее представить в целости дьячихе. И хитрый дьячок: за ним-то следили, штобы
не угнал на своей лошади, а меня и проглядели… Так я жив ушел.
— Так, так, — повторял игумен. — Хороший ты человек, воевода, когда спишь. А днем-то
мы тебя што-то немного видим. Вот и сидим у тебя да ждем погоды. Засилья
нам не даешь, а то и
мы бы выворотились к своим местам…
— Вот то-то и дело, что отмалчивается поп Мирон
не к добру. Нечисто дело, отец келарь… Только и Белоус ничего
не возьмет: крепок монастырь, а за
нас предстательство преподобного Прокопия.
— Указу нет относительно затвора, ничего
не поделаешь, — повторял Пафнутий с сокрушением. — Связала
нас княжиха по рукам и по ногам, а то всех сестер перевели бы к себе в монастырь. Заодно отсиживаться-то…
«Какой у вас Петр Федорыч? — писал им отписку келарь Пафнутий. — Царь Петр III помре божиею милостью уже тому время дванадесять лет… А вы, воры и разбойники, поднимаете дерзновенную руку против ее императорского величества и наследия преподобного Прокопия, иже о Христе юродивого. Сгинете, проклятые нечестивцы, яко смрад, а
мы вас
не боимся. В остервенении злобы и огнепальной ярости забыли вы, всескверные, страх божий, а секира уже лежит у корня смоковницы… Тако будет, яко во дни нечестивого Ахава. Буди…»
— Ничего,
не бойся: маленькие
мы люди, с
нас и ответ
не велик.
— Эй, Гермоген, побойся бога,
не проливай напрасной крови… Келарь Пафнутий давно бы сдал
нам монастырь и братия тоже, а ты один упорствуешь. На твою голову падет кровь на брани убиенных. Бог-то все видит, как ты из пушек палишь. Волк ты, а
не инок.
— Вот ужо придет к
нам подмога из Усторожья, так уж тогда
мы с тобой поговорим, оглашенный, — отвечали со стены монахи. —
Не от ума ты, поп, задурил… Никакого батюшки Петра Федорыча нету, а есть только воры и изменщики. И тебе, Арефа, достанется на орехи за твое воровство.
Неточные совпадения
Голоса купцов. Допустите, батюшка! Вы
не можете
не допустить:
мы за делом пришли.
Анна Андреевна. Ну, Машенька,
нам нужно теперь заняться туалетом. Он столичная штучка: боже сохрани, чтобы чего-нибудь
не осмеял. Тебе приличнее всего надеть твое голубое платье с мелкими оборками.
Городничий (с неудовольствием).А,
не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его
не тронь. «
Мы, говорит, и дворянам
не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Хорошо, подпустим и
мы турусы: прикинемся, как будто совсем и
не знаем, что он за человек.
— Чего же вам еще? //
Не то ли вам рассказывать, // Что дважды погорели
мы, // Что Бог сибирской язвою //
Нас трижды посетил? // Потуги лошадиные // Несли
мы; погуляла я, // Как мерин, в бороне!..