Неточные совпадения
Заплатина круто повернулась перед зеркалом и посмотрела на свою особу в три четверти. Платье сидело кошелем; на спине оно отдувалось пузырями и ложилось вокруг ног некрасивыми тощими складками, точно под ними
были палки. «Разве надеть новое платье, которое подарили тогда Панафидины за жениха Капочке? — подумала Заплатина, но сейчас же решила: — Не стоит…
Еще, пожалуй, Марья Степановна подумает, что я заискиваю перед ними!» Почтенная дама придала своей физиономии гордое и презрительное выражение.
— Ах, ma petite, [моя крошка (фр.).] все
еще будет: и слезки, может,
будут, и сердечко защемит…
«Вот этой жениха не нужно
будет искать: сама найдет, — с улыбкой думала Хиония Алексеевна, провожая глазами убегавшую Верочку. — Небось не закиснет в девках, как эти принцессы, которые умеют только важничать…
Еще считают себя образованными девушками, а когда пришла пора выходить замуж, — так я же им и ищи жениха. Ох, уж эти мне принцессы!»
Марья Степановна
была в том неопределенном возрасте, когда женщину нельзя
еще назвать старухой.
Верочка нехотя вышла из комнаты. Ей до смерти хотелось послушать, что
будет рассказывать Хиония Алексеевна. Ведь она всегда привозит с собой целую кучу рассказов и новостей, а тут
еще сама сказала, что ей «очень и очень нужно видеть Марью Степановну». «Этакая мамаша!» — думала девушка, надувая и без того пухлые губки.
— Молода
еще; все
будет знать — скоро состарится.
— Это, Хиония Алексеевна,
еще старуха надвое сказала… Трудно получить эти деньги, если только они
еще есть. Ведь заводы все в долгу.
Правда, глаза эти смотрели таким добрым взглядом, но ведь этого
еще мало, чтобы
быть красивым.
— Нет, постой, с бабами
еще успеешь наговориться, — остановил его Бахарев и указал на кресло около дивана, на котором укладывал свою больную ногу. — Ведь при тебе это
было, когда умер… Холостов? — старик с заметным усилием проговорил последнее слово, точно эта фамилия стояла у него поперек горла.
Я
еще понимаю, что дело о Холостове затянули на десять лет и вытащили решение в тот момент, когда Холостова уже нельзя
было никуда сослать, кроме царствия небесного…
Я это
еще понимаю, потому что Холостов
был в свое время сильным человеком и старые благоприятели поддерживали; но перевести частный долг, притом сделанный мошеннически, на наследников… нет, я этого никогда не пойму.
Когда отец твой умер, на заводах не
было ни копейки долгу; оставались
еще кой-какие крохи в бумагах да прииски.
— Взять теперешних ваших опекунов: Ляховский — тот давно присосался, но поймать его ужасно трудно; Половодов
еще только присматривается, нельзя ли сорвать свою долю. Когда я
был опекуном, я из кожи лез, чтобы, по крайней мере, привести все в ясность; из-за этого и с Ляховским рассорился, и опеку оставил, а на мое место вдруг назначают Половодова. Если бы я знал… Мне хотелось припугнуть Ляховского, а тут вышла вон какая история. Кто бы этого мог ожидать? Погорячился, все дело испортил.
Последнее поразило Привалова: оглянувшись на свое прошлое, он должен
был сознаться, что
еще не начинал даже жить в том смысле, как это понимала Марья Степановна.
— Нет, постой. Это
еще только одна половина мысли. Представь себе, что никакого миллионера Привалова никогда не существовало на свете, а существует миллионер Сидоров, который является к нам в дом и в котором я открываю существо, обремененное всеми человеческими достоинствами, а потом начинаю думать: «А ведь не дурно
быть madame Сидоровой!» Отсюда можно вывести только такое заключение, что дело совсем не в том, кто явится к нам в дом, а в том, что я невеста и в качестве таковой должна кончить замужеством.
Гуляев
еще раньше выстроил дочери в ближайшем уездном городе Узле целый дворец, в котором сам
был только раз в жизни, именно когда у него родился внук.
— Нет, Вася, умру… — слабым голосом шептал старик, когда Бахарев старался его успокоить. — Только вот тебя и ждал, Вася. Надо мне с тобой переговорить… Все, что у меня
есть, все оставляю моему внучку Сергею… Не оставляй его… О Варваре тоже позаботься: ей
еще много горя
будет, как я умру…
Хиония Алексеевна повела дело с дьявольской ловкостью, потому что ей нужно
было подготовить Марью Степановну, которая отличалась большим умом и
еще большим упрямством.
На портрете мать Привалова
была нарисована
еще очень молодой женщиной с темными волосами и большими голубыми глазами.
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда
еще ему не
было так жаль матери, как именно теперь, и никогда он так не желал ее видеть, как в настоящую минуту. На душе
было так хорошо, в голове
было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому открыть душу! Привалов чувствовал всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его мучило и давило
еще так недавно, как-то отпало само собой, и будущее
было так ясно, так хорошо.
— Собственно, определенных данных я в руках не имею, — отвечал уклончиво Веревкин, — но у меня
есть некоторая нить… Видите ли, настоящая каша заваривается
еще только теперь, а все, что
было раньше, — только цветочки.
— Помилуйте, Николай Иваныч, что же еще-то может
быть?
— А ты к Василию Назарычу заходил? Зайди, а то
еще, пожалуй, рассердится. Он и то как-то поминал, что тебя давно не видно… Никак с неделю уж не
был.
Расходы, хлопоты, беспокойство, а там
еще что
будет?..
Еще меньше можно
было, глядя на эту цветущую мать семейства, заключить о тех превратностях, какими
была преисполнена вся ее тревожная жизнь.
Из обруселых рижских немок по происхождению, Агриппина Филипьевна обладала счастливым ровным характером: кажется, это
было единственное наследство, полученное ею под родительской кровлей, где оставались
еще шесть сестриц и один братец.
Она не
была красавицей; лицо у ней
было совсем неправильно; но в этой
еще формировавшейся, с детскими угловатыми движениями девушке Агриппина Филипьевна чувствовала что-то обещающее и очень оригинальное.
— Вот
еще Ляховский… Разжился фальшивыми ассигнациями да краденым золотом, и черту не брат! Нет, вот теперь до всех вас доберется Привалов… Да. Он даром что таким выглядит тихоньким и, конечно, не
будет иметь успеха у женщин, но Александра Павлыча с Ляховским подтянет. Знаете, я слышала, что этого несчастного мальчика, Тита Привалова, отправили куда-то в Швейцарию и сбросили в пропасть. Как вы думаете, чьих рук это дельце?
От нечего делать он рассматривал красивую ореховую мебель, мраморные вазы, красивые драпировки на дверях и окнах, пестрый ковер, лежавший у дивана, концертную рояль у стены, картины, — все
было необыкновенно изящно и подобрано с большим вкусом; каждая вещь
была поставлена так, что рекомендовала сама себя с самой лучшей стороны и
еще служила в то же время необходимым фоном, объяснением и дополнением других вещей.
«Вот так
едят! —
еще раз подумал Привалов, чувствуя, как решительно
был не в состоянии проглотить больше ни одного куска. — Да это с ума можно сойти…»
— Вы
еще не
были у Ляховских? — спрашивала Антонида Ивановна, принимая от лакея точно молоком налитой рукой блюдо земляники.
— Ах, секрет самый простой: не
быть скучным, — весело отвечал Половодов. — Когда мы с вами
будем у Ляховского, Сергей Александрыч, — прибавил он, — я познакомлю вас с Софьей Игнатьевной… Очень милая девушка! А так как она вдобавок
еще очень умна, то наши дамы ненавидят ее и, кажется, только в этом и согласны между собой.
«А может
быть, Зося
еще пригодится когда-нибудь, — решил Половодов про себя, хрустя пальцами. — Только вот это проклятое девичество все поперек горла стоит».
Дальше Половодов задумался о дамах узловского полусвета, но здесь на каждом шагу просто
была мерзость, и решительно ни на что нельзя
было рассчитывать. Разве одна Катя Колпакова может иметь
еще временный успех, но и это сомнительный вопрос.
Есть в Узле одна вдова, докторша, шустрая бабенка, только и с ней каши не сваришь.
Часов в десять утра Привалов
был совсем готов и только выжидал
еще полчаса, чтобы ехать прямо к Половодову. Когда он уже надевал перчатки, в комнату ворвался Виктор Васильич в своей табачной визитке.
Раньше эти вечера
были скучны до тошноты, потому что на половине Марьи Степановны собиралось только исключительно женское общество, да и какое общество: приплетется старуха Размахнина, придет Павла Ивановна со своими бесконечными кружевами, иногда навернется
еще какая-нибудь старушка — вот и все.
Единственным живым местом во всем доме
была та половина, которую занимал Ляховский, да
еще большой флигель, где помещалась контора; оранжерея и службы
были давно обращены в склады водки и спирта.
— Как не слыхать, Софья Игнатьевна, — отвечал Лепешкин, щуря глаза. — Другая
еще есть пословица-то…
Сам по себе приваловский дом
был замечательным явлением, как живой памятник отошедшего в вечность бурного прошлого; по
еще замечательнее
была та жизнь, которая совершалась под его проржавевшей кровлей.
О странностях Ляховского, о его страшной скупости ходили тысячи всевозможных рассказов, и нужно сознаться, что большею частью они
были справедливы. Только, как часто бывает в таких случаях, люди из-за этой скупости и странностей не желают видеть того, что их создало. Наживать для того, чтобы
еще наживать, — сделалось той скорлупой, которая с каждым годом все толще и толще нарастала на нем и медленно хоронила под своей оболочкой живого человека.
Мы уже видели, что в нем
были и Лепешкин, и Виктор Васильич, и
еще много других лиц, на которых Ляховскому приходилось смотреть сквозь пальцы.
Все привыкли к тому, что Альфонс Богданыч должен
был все знать, все предупредить, все угадать, всем угодить и все вынести на своей спине, — к чему
еще тут фамилия?
— Да кто у нас знакомые: у папы бывают золотопромышленники только по делам, а мама знается только со старухами да старцами. Два-три дома
есть, куда мы ездим с мамой иногда; но там
еще скучнее, чем у нас. Я замечала, что вообще богатые люди живут скучнее бедных. Право, скучнее…
Данила Семенович Шелехов
был крещеный киргиз, купленный
еще дедом Сергея Привалова в одну из жестоких степных голодовок.
Собственно, мебель ничего не стоила: ну, ковры, картины, зеркала
еще туда-сюда; а вот в стеклянном шкафике красовались японский фарфор и китайский сервиз — это совсем другое дело, и у Хины потекли слюнки от одной мысли, что все эти безделушки можно
будет приобрести за бесценок.
При виде улыбавшейся Хины у Марьи Степановны точно что оборвалось в груди. По блудливому выражению глаз своей гостьи она сразу угадала, что их разорение уже известно целому городу, и Хиония Алексеевна залетела в их дом, как первая ворона, почуявшая
еще теплую падаль. Вся кровь бросилась в голову гордой старухи, и она готова
была разрыдаться, но вовремя успела собраться с силами и протянуть гостье руку с своей обыкновенной гордой улыбкой.
— Ах, извините меня, извините меня, Марья Степановна… — рассыпалась Хина, награждая хозяйку поцелуем. — Я все время
была так завалена работой, так завалена… Вы меня поймете, потому что можете судить по собственным детям, чего они стоят родителям. Да! А тут
еще Сергей Александрыч… Но вы, вероятно, уже слышали, Марья Степановна?
— Ах, я совсем заболталась с вами, Марья Степановна, — спохватилась Хина, допивая чашку. — Мне
еще нужно
поспеть сегодня в десять мест… До свидания, дорогая Марья Степановна!..
— Понимаю, Надя, все понимаю, голубчик. Да бывают такие положения, когда не из чего выбирать. А у меня с Ляховским
еще старые счеты
есть кое-какие. Когда он приехал на Урал, гол как сокол, кто ему дал возможность выбиться на дорогу? Я не хочу приписывать все себе, но я ему помог в самую трудную минуту.
Хиония Алексеевна готова
была даже заплакать от волнения и благодарности. Половодова
была одета, как всегда, богато и с тем вкусом, как унаследовала от своей maman. Сама Антонида Ивановна разгорелась на морозе румянцем во всю щеку и
была так заразительно свежа сегодня, точно разливала кругом себя молодость и здоровье. С этой женщиной ворвалась в гостиную Хионии Алексеевны первая слабая надежда, и ее сердце задрожало при мысли, что, может
быть,
еще не все пропало, не все кончено…