Неточные совпадения
Для своих пятидесяти пяти лет она сохранилась поразительно, и, глядя
на ее румяное свежее лицо с
большими живыми темными глазами, никто бы не дал ей этих лет.
Золотой позумент в два ряда был наложен
на переднее полотнище сарафана от самого верху до подола; между позументами красиво блестели
большие аметистовые пуговицы.
На самом видном месте помещалась
большая золотая рамка с инкрустацией из ляпис-лазури; в ней была вставлена отцветшая, порыжевшая фотография Марьи Степановны с четырьмя детьми.
На стене, над самым диваном, висела в богатой резной раме из черного дерева
большая картина, писанная масляными красками.
На заднем плане картины,
на небольшом пригорочке, —
большая приисковая контора, несколько хозяйственных пристроек и длинные корпуса для приисковых рабочих.
Привалов поздоровался с девушкой и несколько мгновений смотрел
на нее удивленными глазами, точно стараясь что-то припомнить. В этом спокойном девичьем лице с
большими темно-серыми глазами для него было столько знакомого и вместе с тем столько нового.
Этаких людей
больше и
на свете не осталось.
Ей казалось, что все смотрят именно
на нее; эта мысль сильно смущала ее и заставляла краснеть еще
больше…
Приваловы как заводовладельцы пользовались
большой известностью
на Урале.
Зятя Гуляев не пожелал видеть даже перед смертью и простился с ним заочно. Вечером, через несколько часов после приезда Бахарева, он уснул
на руках дочери и Бахарева, чтоб
больше не просыпаться.
Вместе с годами из детских шалостей выросли крупные недостатки, и Виктор Васильич
больше не просил у матери прощения, полагаясь
на время и
на ее родительскую любовь.
Это была самая обыкновенная девушка, любившая
больше всего
на свете плотно покушать, крепко выспаться и визжать
на целый дом.
Приличная мебель, драпировки
на окнах и дверях, цветы и картины — все было скромно, но очень удобно и с
большим вкусом.
На портрете мать Привалова была нарисована еще очень молодой женщиной с темными волосами и
большими голубыми глазами.
Между прочим, разложив
на столе
большой план вальцовой мельницы, Привалов долго и особенно внимательно рассматривал его во всех подробностях.
Именно в этом флигельке теперь билось сердце Привалова, билось хорошим, здоровым чувством, а в окно флигелька смотрело
на Привалова такое хорошее девичье лицо с
большими темно-серыми глазами и чудной улыбкой.
Голос Марьи Степановны раздавался в моленной с теми особенными интонациями, как читают только раскольники: она читала немного в нос, растягивая слова и произносила «й» как «и». Оглянувшись назад, Привалов заметил в левом углу, сейчас за старухами, знакомую высокую женскую фигуру в
большом платке, с сложенными по-раскольничьи
на груди руками. Это была Надежда Васильевна.
Старуха расходилась не
на шутку, и Надежде Васильевне стоило
большого труда успокоить ее. Эта неожиданная вспышка в первую минуту смутила Привалова, и он немного растерялся.
— Я делаю только то, что должен, — заметил Привалов, растроганный этой сценой. — В качестве наследника я обязан не только выплатить лежащий
на заводах государственный долг, но еще гораздо
больший долг…
— Оскар? О, это безнадежно глупый человек и
больше ничего, — отвечала Агриппина Филипьевна. — Представьте себе только: человек из Петербурга тащится
на Урал, и зачем?.. Как бы вы думали? Приехал удить рыбу. Ну, скажите ради бога, это ли не идиотство?
— А нам бы Миколая Иваныча… — вытягивая вперед шею и неловко дергая плечами, заговорил кривой мужик, когда в дверях показался лакей с
большой лысиной
на макушке.
От нечего делать он рассматривал красивую ореховую мебель, мраморные вазы, красивые драпировки
на дверях и окнах, пестрый ковер, лежавший у дивана, концертную рояль у стены, картины, — все было необыкновенно изящно и подобрано с
большим вкусом; каждая вещь была поставлена так, что рекомендовала сама себя с самой лучшей стороны и еще служила в то же время необходимым фоном, объяснением и дополнением других вещей.
— О, с
большим удовольствием, когда угодно, — отозвался Половодов, откидываясь
на спинку своего кресла.
Досифея подала самовар и радостно замычала, когда Привалов заговорил с ней. Объяснив при помощи знаков, что седой старик с
большой бородой сердится, она нахмурила брови и даже погрозила кулаком
на половину Василия Назарыча. Марья Степановна весело смеялась и сквозь слезы говорила...
Всех
больше вечерними визитами Привалова была довольна Верочка, хотя
на ее долю от этих визитов перепадало очень немного.
— Вы замечательно смело рассуждаете… — задумчиво проговорил Привалов. — И знаете, я тысячу раз думал то же, только относительно своего наследства… Вас мучит одна золотопромышленность, а
на моей совести, кроме денег, добытых золотопромышленностью,
большою тяжестью лежат еще заводы, которые основаны
на отнятых у башкир землях и созданы трудом приписных к заводам крестьян.
— Эти комнаты открываются раз или два в год, — объяснял Ляховский. — Приходится давать иногда в них бал… Не поверите, одних свеч выходит
больше, чем
на сто рублей!
Привалов настолько был утомлен всем, что приходилось ему слышать и видеть в это утро, что не обращал
больше внимания
на комнаты, мимо которых приходилось идти.
— Вам-то какое горе? Если я буду нищей, у вас явится
больше одной надеждой
на успех… Но будемте говорить серьезно: мне надоели эти ваши «дела». Конечно, не дурно быть богатым, но только не рабом своего богатства…
О странностях Ляховского, о его страшной скупости ходили тысячи всевозможных рассказов, и нужно сознаться, что
большею частью они были справедливы. Только, как часто бывает в таких случаях, люди из-за этой скупости и странностей не желают видеть того, что их создало. Наживать для того, чтобы еще наживать, — сделалось той скорлупой, которая с каждым годом все толще и толще нарастала
на нем и медленно хоронила под своей оболочкой живого человека.
Несмотря
на все принятые предосторожности, в характере Зоси рано сказалось ее мужское воспитание, и она по своим привычкам походила
больше на молодого человека.
— О-о-о… — стонет Ляховский, хватаясь обеими руками за голову. — Двадцать пять рублей, двадцать пять рублей… Да ведь столько денег чиновник не получает, чи-нов-ник!.. Понял ты это? Пятнадцать рублей, десять, восемь… вот сколько получает чиновник! А ведь он благородный, у него кокарда
на фуражке, он должен содержать мать-старушку… А ты что? Ну, посмотри
на себя в зеркало: мужик, и
больше ничего… Надел порты да пояс — и дело с концом… Двадцать пять рублей… О-о-о!
Но Илья ленился потому, что его избаловали, а Палька потому, что ни
на что
больше не был годен, ибо был холоп до мозга костей, и
больше ничего.
На синем атласном диване с тяжелыми шелковыми кистями сидела Зося, рядом с ней,
на таком же атласном стуле, со стеганой квадратами спинкой, помещалась Надежда Васильевна, доктор ходил по комнате с сигарой в зубах, заложив свои
большие руки за спину.
Небольшая, но плотная фигура Лоскутова, с медленными, усталыми движениями, обличала
большую силу и живучесть; короткая кисть мускулистой руки отвечала Привалову крепким пожатием, а светло-карие глаза, того особенного цвета, какой бывает только у южан, остановились
на нем долгим внимательным взглядом.
— Конечно, не
на себя, Игнатий Львович, — деловым тоном отвечал немец. — Я — маленький человек, и вы и Александр Павлыч — все мы маленькие люди… А где маленькие мухи запутываются в паутине,
большие прорывают ее.
— Очень редко… Ведь мама никогда не ездит туда, и нам приходится всегда тащить с собой папу. Знакомых мало, а потом приедешь домой, — мама дня три дуется и все вздыхает. Зимой у нас бывает бал… Только это совсем не то, что у Ляховских. Я в прошлом году в первый раз была у них
на балу, — весело, прелесть! А у нас
больше купцы бывают и только пьют…
— А так… делать
больше нечего
на приисках, ну я и махнул.
Лоскутов, с своей стороны, относился к Привалову с
большим вниманием и с видимым удовольствием выслушивал длиннейшие споры о его планах. Привалов иногда чувствовал
на себе его пристальный взгляд, в котором стоял немой вопрос.
Именно, вы всего
больше рассчитываете
на формальную сторону дела,
на строй предприятия.
Зося, конечно, давно уже заметила благородные усилия Половодова, и это еще
больше ее заставляло отдавать предпочтение Лоскутову, который ничего не подозревал. Последнее, однако, не мешало ему
на всех пунктах разбивать Половодова каждый раз, когда тот делал против него ученую вылазку. Даже софизмы и самые пикантные bons mots [остроты (фр).] не помогали, а Зося заливалась самым веселым смехом, когда Половодов наконец принужденно смолкал.
Тут же, вероятно для очищения совести, приткнулись две комнаты — одна бильярдная, а другая — читальня; впрочем, эти две комнаты по
большей части оставались пустыми и служили только для некоторых таинственных tete-a-tete, когда писались безденежные векселя, выпрашивались у хорошего человека взаймы деньги, чтобы отыграться; наконец, здесь же,
на плетеных венских диванчиках, переводили свой многомятежный дух потерпевшие за зеленым полем полное крушение и отдыхали поклонники Бахуса.
Остальное помещение клуба состояло из шести довольно
больших комнат, отличавшихся
большей роскошью сравнительно с обстановкой нижнего этажа и танцевального зала; в средней руки столичных трактирах можно встретить такую же вычурную мебель, такие же трюмо под орех, выцветшие драпировки
на окнах и дверях. Одна комната была отделана в красный цвет, другая — в голубой, третья — в зеленый и т. д.
На диванчиках сидели дамы и мужчины, провожавшие Привалова любопытными взглядами.
Зато дом Веревкиных представлял все удобства, каких только можно было пожелать: Иван Яковлич играл эту зиму очень счастливо и поэтому почти совсем не показывался домой, Nicolas уехал, Алла была вполне воспитанная барышня и в качестве таковой смотрела
на Привалова совсем невинными глазами, как
на друга дома, не
больше.
Обед был подан в номере, который заменял приемную и столовую. К обеду явились пани Марина и Давид. Привалов смутился за свой деревенский костюм и пожалел, что согласился остаться обедать. Ляховская отнеслась к гостю с той бессодержательной светской любезностью, которая ничего не говорит. Чтобы попасть в тон этой дамы, Привалову пришлось собрать весь запас своих знаний
большого света. Эти трогательные усилия по возможности разделял доктор, и они вдвоем едва тащили
на себе тяжесть светского ига.
Альфонс Богданыч улыбнулся. Да, улыбнулся в первый раз, улыбнулся спокойной улыбкой совсем независимого человека и так же спокойно посмотрел прямо в глаза своему патрону… Ляховский был поражен этой дерзостью своего всенижайшего слуги и готов был разразиться целым потоком проклятий, но Альфонс Богданыч предупредил его одним жестом: он с прежним спокойствием раскрыл свой портфель, порылся в бумагах и достал оттуда свеженькое объявление, отпечатанное
на листе почтовой бумаги
большого формата.
Через минуту в кош вошел Половодов. Он с минуту стоял в дверях, отыскивая глазами сидевшую неподвижно девушку, потом подошел к ней, молча поцеловал бледную руку и молча поставил перед ней
на маленькую скамеечку
большое яйцо из голубого атласа
на серебряных ножках.
— В том-то и дело, что Альфонса Богданыча нет
больше, а есть Пуцилло-Маляхинский, который, как мертвый гриб, вырос
на развалинах вашего богатства.
Ляховский встретил известие о выходе Зоси замуж за Привалова с поразившим всех спокойствием, даже
больше, почти совсем безучастно. Старик только что успел оправиться от своей болезни и бродил по водам при помощи костылей; болезнь сильно повлияла
на его душевный склад и точно придавила в нем прежнюю энергию духа. Одним словом, в прежнем Ляховском чего-то недоставало.
Поездка с Нагибиным по деревням и мелким хлебным ярмаркам отнимала
большую половину времени, а другая уходила целиком
на мельницу.