Неточные совпадения
Раскольник с унынием обвел всю кухню
глазами и остановился
на лестнице, которая вела из кухни во второй этаж, прямо в столовую.
На лестнице, ухватившись одною рукой за потолочину, а другою за балясник перил, стояла девочка лет семи, в розовом ситцевом платьице, и улыбающимися, большим серыми
глазами смотрела
на него, Егора.
Катре было лет семнадцать. Красивое смуглое лицо так и смеялось из-под кумачного платка, кокетливо надвинутого
на лоб. Она посторонилась, чтобы дать Егору дорогу, и с недоумением посмотрела ему вслед своими бархатными
глазами, — «кержак, а пан велел прямо в кабинет провести».
Он посмотрел лукавыми темными
глазами на кучера Семку,
на Домнушку и хотел благоразумно скрыться.
— Нет, стыд-то у тебя где, змей?! — азартно наступала
на него Домнушка и даже замахнулась деревянною скалкой. — Разе у меня
глаз нет, выворотень проклятый?.. Еще материно молоко
на губах не обсохло, а он девке проходу не дает…
— Ступай наверх, нечего тебе здесь делать… — толкнула она по пути зазевавшуюся Катрю. — Да и Семка
глаза проглядел
на тебя.
Эта угроза заставила подняться черноволосую головку с заспанными красивыми
глазами. Груздев вынул ребенка из экипажа, как перышко, и
на руках понес в сарайную. Топанье лошадиных ног и усталое позвякиванье колокольчиков заставило выглянуть из кухни Домнушку и кучера Семку.
Нюрочка все смотрела
на светлые пуговицы исправника,
на трясущуюся голову дьячка Евгеньича с двумя смешными косичками, вылезавшими из-под засаленного ворота старого нанкового подрясника,
на молившийся со слезами
на глазах народ и казачьи нагайки. Вот о. Сергей начал читать прерывавшимся голосом евангелие о трехдневном Лазаре, потом дьячок Евгеньич уныло запел: «Тебе бога хвалим…» Потом все затихло.
Великая и единственная минута во всей русской истории свершилась… Освобожденный народ стоял
на коленях. Многие плакали навзрыд. По загорелым старым мужицким лицам катились крупные слезы, плакал батюшка о. Сергей, когда начали прикладываться ко кресту, а Мухин закрыл лицо платком и ничего больше не видел и не слышал. Груздев старался спрятать свое покрасневшее от слез лицо, и только один Палач сурово смотрел
на взволнованную и подавленную величием совершившегося толпу своими красивыми темными
глазами.
Рачителиха знала, зачем прилетела Домнушка: из господского дома в кабак прошел кричный мастер Спирька Гущин, первый красавец, которого шустрая стряпка давно подманивала и теперь из-за косячка поглядывала
на него маслеными, улыбавшимися
глазами.
Домнушка поломалась для порядку и выпила. Очень уж ей нравился чистяк-мастер,
на которого девки из Кержацкого конца все
глаза проглядели.
Горбатый посмотрел
на приятеля слезившимися
глазами и покачал головой.
К старикам протолкался приземистый хохол Терешка, старший сын Дороха. Он был в кумачной красной рубахе; новенький чекмень, накинутый
на одно плечо, тащился полой по земле. Смуглое лицо с русою бородкой и карими
глазами было бы красиво, если бы его не портил открытый пьяный рот.
Его сердитое лицо с черноватою бородкой и черными, как угли,
глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец
на правой руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
Окулко был симпатичнее: светло-русая окладистая бородка, серые большие
глаза и шапка кудрявых волос
на голове.
Бабье сердце так и заныло от жалости, и целовальничиха смотрела
на всех троих такими ласковыми
глазами.
Окулко только мотнул головой Рачителихе, и та налила Мороку второй стаканчик. Она терпеть не могла этого пропойцу, потому что он вечно пьянствовал с Рачителем, и теперь смотрела
на него злыми
глазами.
А Нюрочка улыбалась ему с крыши, напрасно отыскивая
глазами своего веселого спутника, — пристанской разбойник, завидев Петра Елисеича, с ловкостью обезьяны кубарем скатился по крыше, прыгнул
на росшую в саду липу, а по ней уже добрался благополучно до земли.
Нюрочка перебегала из столовой в залу и смотрела в окно
на галдевшую
на дворе толпу. Ей опять было весело, и она только избегала встречаться с Иваном Семенычем, которого сразу разлюбила. Добрый старик замечал эту детскую ненависть и не знал, как опять подружиться с Нюрочкой. Улучив минуту, когда она проходила мимо него, он поймал ее за какую-то оборку и прошептал, указывая
глазами на Овсянникова...
Направо в земле шла под
глазом канавка с порогом, а налево у самой арки стояла деревянная скамеечка,
на которой обыкновенно сидел Никитич, наблюдая свою «хозяйку», как он называл доменную печь.
Теперь все корпуса были закрыты, кроме доменного, и Сидор Карпыч смотрел
на доменный
глаз, светившийся огненно-красною слезой.
Довольный произведенным впечатлением, Самоварник поднялся
на ноги и размахивал своим халатом под самым носом у Никитича, точно петух. Казачок Тишка смотрел своими большими
глазами то
на дядю, то
на развоевавшегося Самоварника и, затаив дыхание, ждал, что скажет дядя.
Этот шум обратил
на себя внимание литухов, которые тоже бегали в кабак ловить Окулка и теперь сбились в одну кучку в воротах доменного корпуса. Они помирали со смеху над Самоварником, и только один Сидор Карпыч был невозмутим и попрежнему смотрел
на красный
глаз печи.
Самого жигаля Елески уже не было в живых, а раскольница-мать не пустила «француза» даже
на глаза к себе, чтобы не осквернить родного пепелища.
— Та будь ласкова, разговори своего-то старика, — уговаривала Ганна со слезами
на глазах. — Глупая моя Федорка, какая она сноха в таком большом дому… И делать ничего не вмеет, — совсем ледаща.
Сорванцы остановились в приличном отдалении: им хотелось и любопытную историю досмотреть до конца, да и
на глаза старику черту не попасться, — пожалуй, еще вздует за здорово живешь.
Илюшка молчал и только смотрел
на Пашку широко раскрытыми
глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по рукам и по ногам, и он ждал с мучительным любопытством, что еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали ему дух, а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы его. Вот тебе, хвастун!
В это мгновение Илюшка прыжком насел
на Пашку, повалил его
на землю и принялся отчаянно бить по лицу кулаками. Он был страшен в эту минуту: лицо покрылось смертельною бледностью,
глаза горели, губы тряслись от бешенства. Пашка сначала крепился, а потом заревел благим матом.
На крик выбежала молодая сноха Агафья, копавшая в огороде гряды, и накинулась
на разбойника Илюшку.
Младшая сноха, Агафья, белобрысая бабенка с узкими и покатыми плечами, следовала за ней по пятам, чтобы не попадаться
на глаза рассерженной свекрови.
Илюшка продолжал молчать; он стоял спиной к окну и равнодушно смотрел в сторону, точно мать говорила стене. Это уже окончательно взбесило Рачителиху. Она выскочила за стойку и ударила Илюшку по щеке. Мальчик весь побелел от бешенства и, глядя
на мать своими большими темными
глазами, обругал ее нехорошим мужицким словом.
С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка с большими серыми
глазами и серьезным не по летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее
на одну руку и шел с своею живою ношей как ни в чем не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич не остался за поворотом дороги.
Вон там еще желтеют ветреницы — это первые весенние цветы
на Урале, с тонким ароматом и меланхолическою окраской. Странная эта детская память: Нюрочка забыла молебен
на площади, когда объявляли волю, а эту поездку
на Самосадку запомнила хорошо и, главным образом, дорогу туда. Стоило закрыть
глаза, как отчетливо представлялся Никитич с сапогами за спиной, улыбавшийся Тишка, телега с брательниками Гущиными, которых Семка назвал телятами, первые весенние цветы.
В избу начали набиваться соседи, явившиеся посмотреть
на басурмана: какие-то старухи, старики и ребятишки, которых Мухин никогда не видал и не помнил. Он ласково здоровался со всеми и спрашивал, чьи и где живут. Все его знали еще ребенком и теперь смотрели
на него удивленными
глазами.
Эта встреча произвела
на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и не видался с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность, хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было то, что он никогда не смотрел прямо в
глаза, а куда-нибудь в угол. По тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он
на Самосадке играет какую-то роль.
Оленка смотрела
на Нюрочку испуганными
глазами и готова была разреветься благим матом каждую минуту.
Обедали все свои. В дальнем конце стола скромно поместилась Таисья, а с ней рядом какой-то таинственный старец Кирилл. Этот последний в своем темном раскольничьем полукафтанье и с подстриженными по-раскольничьи
на лбу волосами невольно бросался в
глаза. Широкое, скуластое лицо, обросшее густою бородой, с плутоватыми темными глазками и приплюснутым татарским носом, было типично само по себе, а пробивавшаяся в темных волосах седина придавала ему какое-то иконное благообразие.
— Вот этакие смиренные старцы и смущают народ, — объяснил Груздев, указывая
глазами Мухину
на смиренного Кирилла. — Спроси-ка его, зачем он в Самосадку-то приехал?.. С твоим братцем Мосеем два сапога пара будут.
За столом прислуживали груздевские «молодцы», и в числе их Илюшка Рачитель, смотревший
на обедавших сердитыми
глазами.
Таисья уже забыла о промахах заболотского инока и со слезами
на глазах смотрела
на смущенного милостивца Самойлу Евтихыча, который как-то весь съежился.
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив
глаза, и только побелевшие губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча… Один Илюшка посматривал
на всех с скрытою во взгляде улыбкой: он был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными
глазами, расслабленно опустился
на свое место и, закрыв лицо руками, заплакал с какими-то детскими всхлипываниями.
Впереди всех стоял красавец Спирька Гущин,
на которого проглядели
глаза все самосадские девки.
По кругу пробежал ропот неудовольствия: если мочеганин унесет круг, то это будет вечным позором для всей пристани, и самосадским борцам стыдно будет показать
глаза на Ключевской завод.
И нынче все
на покосе Тита было по-старому, но работа как-то не спорилась: и встают рано и выходят
на работу раньше других, а работа не та, — опытный стариковский
глаз Тита видел это, и душа его болела.
Посидела Аннушка, потужила и ушла с тем же, с чем пришла. А Наташка долго ее провожала
глазами: откуда только что берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая,
на шее разные бусы, и по праздникам в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
Тит все время наблюдал Домнушку и только покачал головой: очень уж она разъелась
на готовых хлебах. Коваль позвал внучку Катрю и долго разговаривал с ней. Горничная испугалась не меньше Домнушки: уж не сватать ли ее пришли старики? Но Домнушка так весело поглядывала
на нее своими ласковыми
глазами, что у Катри отлегло
на душе.
Ее красивое, точно восковое лицо смотрело
на всех с печальною строгостью, а темные
глаза задумчиво останавливались
на какой-нибудь одной точке.
Аграфена вдруг замолкла, посмотрела испуганно
на мастерицу своими большими серыми
глазами, и видно было только, как вся она дрожала, точно в лихорадке.
«Ох, уж только и бабы эти самые, нет
на них погибели! — благочестиво размышлял он, закрывая
глаза.
Это было
на руку Таисье: одним
глазом меньше, да и пошутить любил Самойло Евтихыч, а ей теперь совсем не до шуток. Дома оставалась одна Анфиса Егоровна, которая и приняла Таисью с обычным почетом. Хорошо было в груздевском доме летом, а зимой еще лучше: тепло, уютно, крепко.
— Ихнее дело, матушка, Анфиса Егоровна, — кротко ответила Таисья, опуская
глаза. — Не нам судить ихние скитские дела… Да и деваться Аграфене некуда, а там все-таки исправу примет. За свой грех-то муку получать… И сама бы я ее свезла, да никак обернуться нельзя: первое дело, брательники
на меня накинутся, а второе — ущитить надо снох ихних. Как даве принялись их полоскать — одна страсть… Не знаю, застану их живыми аль нет. Бабенок-то тоже надо пожалеть…