Неточные совпадения
— Не так, ангел мой, — бормотал исправник, переставляя свечи. — Учись
у меня, пока
жив.
— А ты неладно, Дорох… нет, неладно! Теперь надо так говорить, этово-тово, што всякой о своей голове промышляй… верно. За барином
жили — барин промышлял, а теперь сам доходи… Вот оно куда пошло!.. Теперь вот
у меня пять сынов — пять забот.
— Вот што, старички, родимые мои…
Прожили вы на свете долго, всего насмотрелись, а скажите мне такую штуку: кто теперь будет
у нас на фабрике робить, а?
Было
у них два хлева, где стояли Терешкина лошадь и корова Пестренка, под навесом красовалась новая телега, под другим
жили овцы, а в огороде была устроена особая загородка для свиней.
—
У вас вся семья такая, — продолжал Пашка. — Домнушку на фабрике как дразнят, а твоя тетка в приказчицах
живет у Палача. Деян постоянно рассказывает, как мать-то в хомуте водили тогда. Он рассказывает, а мужики хохочут. Рачитель потом как колотил твою-то мать: за волосья по улицам таскал, чересседельником хлестал… страсть!.. Вот тебе и козловы ботинки…
Это был Илюшка Рачитель, который пока
жил у Груздева.
У Макара от натуги напружились
жилы на шее, и он тяжело дышал.
— Кабы земля, так как бы не
жить. Пашни бы разбили, хлеб стали бы сеять, скотину держать. Все повернулось бы на настоящую хрестьянскую руку… Вон из орды когда хрестьяны хлеб привозят к нам на базар, так, слышь, не нахвалятся житьем-то своим: все
у них свое.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек
пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и как было не завидовать бабам святой душеньке, когда дома
у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели,
у другой муж на руку больно скор,
у третьей сиротство или смута какая, — мало ли напастей
у мирского человека, особенно
у бабы?
Только, этово-тово, стали мы совсем к дому подходить, почесть
у самой поскотины, а сват и говорит: «Я, сват, этово-тово, в орду не пойду!» И пошел хаять: воды нет, лесу нет, народ
живет нехороший…
— Что будешь делать… — вздыхал Груздев. — Чем дальше, тем труднее
жить становится, а как будут
жить наши дети — страшно подумать. Кстати, вот что… Проект-то
у тебя написан и бойко и основательно, все на своем месте, а только напрасно ты не показал мне его раньше.
Туляцкому и Хохлацкому концам было не до этих разговоров, потому что все
жили в настоящем. Наезд исправника решил все дело: надо уезжать. Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку
у себя дома, он взял да и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке и «руки розняла» сама Рачителиха.
Раньше он ездил в Мурмос один, а теперь взял с собой Нюрочку, потому что там
жили Груздевы и она могла погостить
у них.
— Да так…
У нас там теперь пустует весь дом. Обзаведенье всякое есть, только
живи да радуйся… Вот бы вам туда и переехать.
— Да… Мы будем
жить у Самойла Евтихыча, — отчетливо ответила Нюрочка.
Вот только жаль ребятишек, и мысль о них каждый раз варом обливала отупевшее материнское сердце: как-то они будут
жить у мачехи?..
— Не рассоримся, Макар, ежели, например, с умом… — объяснял «Домнушкин солдат» с обычною своею таинственностью. — Места двоим хватит достаточно: ты в передней избе
живи, я в задней. Родитель-то
у нас запасливый старичок…
Полуэхт Самоварник теперь
жил напротив Морока, — он купил себе избу
у Канусика. Изба была новая, пятистенная и досталась Самоварнику почти даром. Эта дешевка имела только одно неудобство, именно с первого появления Самоварника в Туляцком конце Морок возненавидел его отчаянным образом и не давал прохода. Только Самоварник покажется на улице, а Морок уж кричит ему из окна...
По вечерам он частенько завертывал проведать мать в кабаке, — сам он
жил на отдельной квартире, потому что
у матери и без него негде было кошку за хвост повернуть.
У ней была своя отдельная комната, где раньше
жила Анфиса Егоровна.
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни
живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом
у тебя меньше. Мать — первое дело…
В одном дому
у них по две веры
живет: отец так молится, а сын инако.
Он
жил в Пеньковке, где
у него был выстроен собственный деревянный домик на пять окон.
Парасковья Ивановна была почтенная старушка раскольничьего склада, очень строгая и домовитая. Детей
у них не было, и старики
жили как-то особенно дружно, точно сироты, что иногда бывает с бездетными парами. Высокая и плотная, Парасковья Ивановна сохранилась не по годам и держалась в сторонке от жен других заводских служащих. Она была из богатой купеческой семьи с Мурмоса и крепко держалась своей старой веры.
— Штой-то, Ефим Андреич, не на пасынков нам добра-то копить. Слава богу, хватит и смотрительского жалованья… Да и по чужим углам на старости лет муторно
жить. Вон курицы
у нас, и те точно сироты бродят… Переехали бы к себе в дом, я телочку бы стала выкармливать… На тебя-то глядеть, так сердечушко все изболелось! Сам не свой ходишь, по ночам вздыхаешь… Долго ли человеку известись!
Так караван и отвалил без хозяина, а Груздев полетел в Мурмос. Сидя в экипаже, он рыдал, как ребенок… Черт с ним и с караваном!.. Целую жизнь
прожили вместе душа в душу, а тут не привел бог и глаза закрыть. И как все это вдруг… Где
у него ум-то был?
— Это вы касательно Макара, родитель? Нет, это вы напрасно, потому как
у брата Макара, напримерно, своя часть, а
у меня своя… Ничего,
живем, ногой за ногу не задеваем.
— Стыд-то где
у Самойла Евтихыча? — возмущалась Парасковья Ивановна. — Сказывают, куды сам поедет, и Наташку с собой в повозку… В Мурмосе
у него она в дому и
живет. Анфиса Егоровна устраивала дом, а теперь там Наташка расширилась. Хоть бы сына-то Васи постыдился… Ох, и говорить-то, так один срам!.. Да и другие хороши, ежели разобрать: взять этого же Петра Елисеича или Палача… Свое-то лакомство, видно, дороже всего.
— И скажу, все скажу… Зачем ты меня в скиты отправляла, матушка Таисья? Тогда
у меня один был грех, а здесь я их, может, нажила сотни… Все тут обманом
живем. Это хорошо, по-твоему? Вот и сейчас добрые люди со всех сторон на Крестовые острова собрались души спасти, а мы перед ними как представленные… Вон Капитолина с вечера на все голоса голосит, штоб меня острамить. Соблазн один…
— Ваши-то мочегане пошли свою землю в орде искать, — говорил Мосей убежденным тоном, — потому как народ пригонный, с расейской стороны… А наше дело особенное: наши деды на Самосадке еще до Устюжанинова
жили. Нас неправильно к заводам приписали в казенное время… И бумага
у нас есть, штобы обернуть на старое. Который год теперь собираемся выправлять эту самую бумагу, да только согласиться не можем промежду себя. Тоже
у нас этих разговоров весьма достаточно, а розним…
— Правильная бумага, как следовает… Так и прозванье ей: ак.
У Устюжанинова свой ак,
у нас свой. Беспременно землю оборотим на себя, а с землей-то можно
жить: и пашенку распахал, и покос расчистил, и репы насеял… Ежели, напримерно, выжечь лес и по горелому месту эту самую репу посеять, так урождай страшенные бывают, — по шляпе репа родится и слатимая такая репа. По скитам завсегда так репу сеют… По старым-то репищам и сейчас знать, где эти скиты стояли.
— А ты голову заверни, да и спи, — советует Конон, зевая так, что челюсти
у него хрустят. — Как же иноки по скитам в одиночку
живут? Право, глупая.
Петр Елисеич, прежде чем переехать в господский дом, должен был переделывать его почти заново, чтобы уничтожить в нем все следы палачиного безобразия. Нюрочка была чрезмерно рада, что опять будет
жить в своей маленькой комнате, что
у них будет сарайная, свой огород, — все это было так ей дорого по ранним детским впечатлениям.
— А Домнушка не будет
у нас
жить? — спрашивала она отца с детской наивностью. — И казачка Тишки не будет?.. Ах, если бы к нам переехала Парасковья Ивановна, папа!
Живя на руднике, она бывала
у Парасковьи Ивановны по нескольку раз в день, поэтому переезд с Крутяша в завод ей казался таким далеким путешествием, точно она переселялась по меньшей мере на край света.
— А такой… Не нами это заведено, не нами и кончится. Все
живет девушка, ничего не знает, а тут и свои крылышки отрастут. Не век вековать с отцом-то… Был
у меня и женишок для вас на примете, да только не стоит он красоты вашей. Балуется очень… По крышам вместе, бывало, лазили ребячьим делом.
— Да, я теперь понимаю вас…
У вас есть свой мирок, в котором вы
живете. Понимаю и то, почему вы в последнее время заметно отвернулись от меня.
Артем
жил в отделе, как и Пашка, поселившийся
у Никитича «влазнем».
— А вот по этому самому… Мы люди простые и
живем попросту. Нюрочку я считаю вроде как за родную дочь, и
жить она
у нас же останется, потому что и деться-то ей некуда. Ученая она, а тоже простая… Девушка уж на возрасте, и пора ей свою судьбу устроить. Ведь правильно я говорю? Есть
у нас на примете для нее и подходящий человек… Простой он, невелико за ним ученье-то, а только, главное, душа в ём добрая и хороших родителей притом.
Он знал, что Анисья
жила с бывшим груздевским обережным Матюшкой Гущиным, но это ничего не значит: неужели
у них не найдется для него рюмки водки?
Пришел Окулко после двадцатилетнего скитальчества домой ни к чему,
пожил в новой избе
у старухи матери, а потом, когда выбрали в головы Макара Горбатого, выпросился на службу в сотские — такого верного слуги нужно было поискать.
— Знаю, знаю, сестрица, что ты подумала: слабый человек мать Енафа… так?.. Знаю… Только я-то почитаю в ней не ее женскую слабость, а скитское иночество. Сам в скитах буду
жить… Где сестрица-то Аглаида
у тебя?