Неточные совпадения
В Егоре девочка
узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого, и по особому складу
всего лица, — такое сердитое и скуластое лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
— Да я же тебе говорю, что ничего не
знаю, как и
все другие. Никто ничего не
знает, а потом видно будет.
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и в свое время объявят, как и в других местах. Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж
все было и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят, а как и что будет — никто сейчас не
знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
Вся дворня
знала, что с «фалетуром» гонял с завода на завод один Лука Назарыч, главный управляющий, гроза
всего заводского населения.
— Вот что, отец Сергей, — заговорил Лука Назарыч, не приглашая священника садиться. — Завтра нужно будет молебствие отслужить на площади… чтобы по
всей форме. Образа поднять, хоругви, звон во
вся, — ну, уж вы там
знаете, как и что…
Конечно,
вся фабрика уже
знала о приезде главного управляющего и по-своему приготовилась, как предстать пред грозные очи страшного владыки, одно имя которого производило панику.
Вспышка у Мухина прошла так же быстро, как появилась. Конечно, он напрасно погорячился, но зачем Палач устраивает посмешище из сумасшедшего человека? Пусть же он
узнает, что есть люди, которые думают иначе. Пора им
всем узнать то, чего не
знали до нынешнего дня.
По звону колокольчиков
все знали, что едет Самойло Евтихыч, первый заводский богатей, проживавший на Самосадке, — он был из самосадских «долгоспинников» и приходился Мухину какою-то дальнею родней.
Как уж они, то есть мужики,
все знают — удивительно.
С отъездом Луки Назарыча
весь Ключевской завод вздохнул свободнее, особенно господский дом, контора и фабрика. Конечно, волю объявили, — отлично, а все-таки кто его
знает… Груздев отвел Петра Елисеича в кабинет и там допрашивал...
Больше
всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и
все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще
всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не
знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только тем, что ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был поднести
всем по стакану водки «из своих рук».
— Терешка, хочешь водки? — окликнул его Окулко. — Рачителиха, давай им
всем по стакану… Парасковея, аль не
узнала?.. Наливай еще по стакану! — командовал развеселившийся Окулко. —
Всем воля вышла… Гуляй на
все, сдачи не будет.
У закостеневшего на заводской работе Овсянникова была
всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие
знали и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То же самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до слез, как сумасшедшая.
Набат точно вымел
весь народ из господского дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка, да бродил еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, —
всех гнало любопытство посмотреть, как будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке и не
знали, куда им спрятаться.
Все сконфуженно молчали. Иван Семеныч, когда
узнал, в чем дело, даже побелел от злости и дрожащими губами сказал Рачителихе...
—
Знаю, что пришел… Михалко, посвети-ка на изложницы,
все ли канавки проделаны…
— Куда же он убежал, папочка?.. Ведь теперь темно… Я
знаю, что его били. Вот
всем весело,
все смеются, а он, как зверь, бежит в лес… Мне его жаль, папочка!..
— Прежде
всего вы
все крепостные, — заговорил Лука Назарыч, тогда еще средних лет человек. — Я тоже крепостной. Вот и
все. О дальнейших моих распоряжениях вы
узнаете через контору.
Все знали, что старику помог второй сын, Макар, который попал в лесообъездчики и стал получать доходы.
— А ты не
знал, зачем Окулко к вам в кабак ходит? — не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. — Вот тебе и двои Козловы ботинки… Окулко-то ведь жил с твоею матерью, когда она еще в девках была. Ее в хомуте водили по
всему заводу… А
все из-за Окулка!..
Когда у кабака Дуньки Рачителихи стояла сивая кобыла,
все знали, что в кабаке засел Морок.
Все время расчета Илюшка лежал связанный посреди кабака, как мертвый. Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать, от усердия к благодетелю у него даже руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично
знал единственного заводского вора и с улыбкой смотрел на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился было стремглав в открытую дверь кабака, но здесь попал прямо в лапы к обережному Матюшке Гущину.
В избу начали набиваться соседи, явившиеся посмотреть на басурмана: какие-то старухи, старики и ребятишки, которых Мухин никогда не видал и не помнил. Он ласково здоровался со
всеми и спрашивал, чьи и где живут.
Все его
знали еще ребенком и теперь смотрели на него удивленными глазами.
— Да дело не маленькое, родимый мой… Вот прошла теперь везде воля, значит,
всем хрестьянам, а как насчет земляного положенья? Тебе это ближе
знать…
Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять
все, что Петр Елисеич
знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг
всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, — так ли, мол, Петр Елисеич говорит.
В этих словах слышалось чисто раскольничье недоверие, которое возмущало Петра Елисеича больше
всего: что ему скрывать, пока ни он, ни другие решительно ничего не
знали? Приставанье Мосея просто начинало его бесить.
— Ишь быстроногая… — любовно повторяла Таисья, улепетывая за Нюрочкой. Таисье было под сорок лет, но ее восковое лицо
все еще было красиво тою раскольничьею красотой, которая не
знает износа. Неслышные, мягкие движения и полумонашеский костюм придавали строгую женственность
всей фигуре. Яркокрасные, строго сложенные губы говорили о неизжитом запасе застывших в этой начетчице сил.
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а
всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти
все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили
все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя
знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
— Первая причина, Лука Назарыч, что мы не обязаны будем содержать ни сирот, ни престарелых, ни увечных, — почтительнейше докладывал Овсянников. — А побочных сколько было расходов: изба развалилась, лошадь пала, коровы нет, —
все это мы заводили на заводский счет, чтобы не обессилить народ. А теперь пусть сами живут, как
знают…
— И это
знаю!.. Только
все это пустяки. Одной поденщины сколько мы должны теперь платить. Одним словом, бросай
все и заживо ложись в могилу… Вот француз
все своею заграницей утешает, да только там свое, а у нас свое. Машины-то денег стоят, а мы должны миллион каждый год послать владельцам… И без того заводы плелись кое-как, концы с концами сводили, а теперь где мы возьмем миллион наш?
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. — Я
все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты не подучал переселяться?..
Знаю,
все знаю… в порошок изотру…
всех законопачу в гору, а тебя первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
Знала она отлично эта кулаки, когда Палач был трезвый, но он пил запоем, и тогда была уже «
вся воля» Анисьи.
— Голубушка, матушка… Ничего я не
знаю… затемнилась
вся…
Она плохо сознавала, что делает и что должна сделать, но вместе с тем отлично
знала, что должна
все устроить, и устроить сейчас же.
—
Знаем, какое у тебя дело, родимый мой… Совсем хорошее твое дело, Макарушко, ежели на
всю улицу похваляешься. Про худые-то дела добрые люди молчат, а ты вон как пасть разинул… А где у тебя шапка-то?
Транспортные в Ключевском заводе были
все чужие и мало
знали Таисью.
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза
узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по
всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
— Выведу в орду
всю свою семью, а вы как
знаете, этово-тово, — повторял Тит.
С ней, по крайности, можно и поговорить и посоветоваться, — Аннушка
все на свете
знала.
—
Знаю,
знаю, душа моя, а все-таки должны быть коноводы… Впрочем, я должен тебя предупредить, ангел мои, что я
знаю решительно
все. Да-с… Вот мы этих смутьянов и пощупаем… хе-хе!
— Если вы
все знаете, так вам же лучше, — сухо ответил Петр Елисеич.
Груздев скоро пришел, и сейчас же
все сели обедать. Нюрочка была рада, что Васи не было и она могла делать
все, как сама хотела. За обедом шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда
узнал, что вместе с ним вызван на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас же в господский дом, до которого было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь было удобнее
всего его видеть.
Петр Елисеич напряг последние силы, чтобы сдержаться и не выйти из себя. Он
знал, что теперь
все кончено. Оставалось только одно: умереть с честью. После резкого вступления Лука Назарыч тоже заметно смирился.
После обеда Груздев прилег отдохнуть, а Анфиса Егоровна ушла в кухню, чтобы сделать необходимые приготовления к ужину. Нюрочка осталась в чужом доме совершенно одна и решительно не
знала, что ей делать. Она походила по комнатам, посмотрела во
все окна и кончила тем, что надела свою шубку и вышла на двор. Ворота были отворены, и Нюрочка вышла на улицу. Рынок, господский дом, громадная фабрика, обступившие завод со
всех сторон лесистые горы —
все ее занимало.
— Невозможно, Петр Елисеич! — спорил Груздев. — Не такое это дело, чтобы новые места нам с тобой разыскивать… Мохом мы с тобой обросли, вот главная причина.
Знаешь, как собака: ее палкой, а она
все к хозяину лезет…
— Это не наше дело… — заговорил он после неприятной паузы. — Да и тебе пора спать. Ты вот бегаешь постоянно в кухню и слушаешь
все, что там говорят.
Знаешь, что я этого не люблю. В кухне болтают разные глупости, а ты их повторяешь.
Об Аграфене он
знал, что она в скитах, и
все порывался туда, но не пускала служба.
Из разговоров и поведения мужа Домнушка убедилась, что он
знает решительно
все как про нее, так и про брата Макара, только молчит до поры до времени.
— Не
знаю, Дунюшка, ничего не
знаю… Везде ходит,
все смотрит, а делать пока ничего не делает.
— Нет, они, брат, унюхают
все и так сделают, что сам себя не
узнаешь…